…Он упал, когда вечерело. Солнца в тот миг уже не было видно, оно опустилось за край земли. Оно, значит, скрылось за краем земли, но перед тем как скрыться, выкрасило западную сторону неба в пронзительно алый цвет, так что казалось, будто это и не небо вовсе, а раскаленное до последней степени железо. На это небесное железо просто-таки невозможно было взглянуть. Казалось, что если на него взглянешь, то сразу же сгорят твои глаза, и ты навсегда останешься слепым… Но скоро на красное небесное железо с трех других сторон стали надвигаться сумерки. Сумерки крались, как осторожные воры, она наползали на алое небесное железо, небо постепенно остывало, покрывалось окали-ной, и на него уже можно было смотреть, не опасаясь выжечь себе глаза…
Как раз в это самое время батюшка Алексий и низвергся с колокольни. Падая, он был похож на большую черную птицу, а полы его рясы — на черные крылья. Будто бы невидимый охотник подстрелил ту птицу из ружья, и птица, судорожно трепеща крыльями, стремительно опускалась с небес наземь… Да-да. А еще в своем коротком стремительном полете батюшка напоминал низвергнутого с небес Люцифера. Должно быть, и Люцифер тоже, падая с небес на уготованную ему землю, был похож на черную подстреленную птицу… Хотя, быть может, это и грех, сравнивать священника с Люцифером. А, может, и не грех. Может быть, здесь дело в том, кто таков был батюшка Алексий, и какой жизнью он жил. Может быть, он был отчаянным грешником, и променял высокое и чистое служение Небесам на суету мира сего. Так, знаете ли, бывает… И коль так, то какая разница между батюшкой и Люцифером? Никакой разницы. И не вмените эти слова в осуждение батюшке Алексию. Ибо никакое это не осуждение, а просто — невольное сопоставление. Да-да…
А самое-то главное — почти никто того смертельного батюшкина полета и не видел. Потому что, скажу о том еще раз, уже был вечер, и почти весь Божий народишко успел к той поре разойтись по домам. И второй батюшка Аркадий отбыл, и диакон Афанасий, и церковная повариха тетка Наталья тоже отбыла… да все, все! И оставались в тот момент при храме только четверо. Они-то, эти четверо, и были свидетелями батюшкина горестного обрушения.
Первым, значит, был церковный сторож дед Иван. Ну, сторож он и есть сторож. Ему полагается заступать на пост с закатом солнца, он и заступил. Ему полагается замечать то, что при храме творится, он и заметил. Потому-то он и был свидетелем.
А вторым свидетелем была Настасья Круглая. Ей-то никуда не надо было идти с наступлением вечера, потому что и идти-то ей было некуда. Настасья Круглая была бесприютной нищенкой, той самой нищенкой, кои во множестве мыкают горе на папертях российских храмов. Ночевала она… а никто не знает, где она ночевала. Где Господь сподобит, там и ночевала. А большей частью Настасья Круглая и вовсе никуда не уходила с паперти, здесь же и коротала ночь. Ну, а для чего уходить с того места, куда ты завтра поутру вернешься вновь? В особенности, когда нет дождя и тепло. А в тот вечер как раз и было тепло, и завтрашний день также обещал добрую погоду. Вечернее-то небушко сияло — будто раскаленное железо. Стало быть — к погоде…
Третьим же свидетелем трагического батюшкина обрушения явился бывший церковный звонарь Саня Ярушкин. Александр Семенович Ярушкин, точнее говоря, поскольку возрастом он был едва ли не старше, чем упокоившийся батюшка Алексий. А звали его Саней за беззлобность и ребячливость нрава… ну да дело-то совсем не в Сане Ярушкине и не в его жизнеописании. Дело-то, как вы понимаете, совсем в другом. Да.
Хотя, как сказать… Утром того дня, когда батюшка Алексий обрушился с колокольни, Саня Ярушкин разругался с батюшкой самым беспощадным и, можно сказать анти-христианским образом. И батюшка, вконец осерчав на Саню, изгнал его из звонарей вон.
— Чтоб ты сдох! — так прямо и сказал в сердцах батюшка Алексий Сане. — Потому что, когда ты сдохнешь, то перестанешь донимать меня всякими докучливыми просьбами! И я, наконец, вздохну спокойно!
— Так ведь оно как! — не согласился Саня с батюшкой. — Разве я прошу для себя? Я ведь прошу для храма! Для всякой верующей и неверующей души! Во славу Божью я прошу! Ведь колокола же! Ведь колокольный же звон! Ведь красиво! Ведь всякая красота — она прославляет Господа! Короче: на колокольне не хватает еще двух колоколов. Верней, они-то там есть, но это не колокола, а кастрюли. Вы слышали, как они звонят?
— Нормально звонят! — пытался отмахнуться от Сани батюшка. — Как и полагается.
— Они звонят как кастрюли! — продолжал настаивать Саня. — На них можно исполнять лишь какую-нибудь «Мурку», а не Божью музыку. Разве «Муркой» можно славить Бога? Получается несоответствие, а, значит, грех. И потому надо те колокола заменить…
— Нет у меня денег на новые колокола! — сказал батюшка. — Звони на тех, которые имеются. Что с того, что они — как кастрюли? Если во славу Божию, то для Господа приятен и кастрюльный звон. И «Мурка» Ему приятна, если во славу! Сказано: нет у меня денег. И все тут!
— Есть у тебя деньги, батюшка, — тоскливо сказал Саня. — На все-то у тебя есть деньги, кроме как на Божье дело…
— А ты что же, шарил в моих карманах и знаешь, сколько и чего там лежит? — сурово глянул батюшка на звонаря.
— А можно сказать, что и шарил! — пошел в отчаянное наступление Саня. — И знаю! И все знают! Весь, то есть, церковный народишко! Нищие с паперти, и те знают! И говорят: на все у нашего батюшки хватает денег, кроме как на Господа! Осуетился, говорят, наш батюшка, алчность его одолела! Так прямо и говорят…
— Знаешь, что? — прищурился на Саню батюшка Алексий. — А ступай-ка ты отсюда вон! И больше никогда не появляйся! Запрещаю!
— Это как же так? — не уразумел Саня Ярушкин. — Это как же: ступай вон? Это куда же? Это в каком же смысле?
— Ступай вон из звонарей! — сердито пояснил батюшка. — И не смей более взбираться на колокольню и звонить! Колокола, видишь ли, ему не нравятся! Кастрюльный звук, видишь ли, они издают! Денег, видишь ли, он от меня требует! Намекает, видишь ли!.. Ну и ступай, сказано тебе!
— Так ведь это… так ведь как же? — продолжал не понимать Саня. — Как это так, ступай? А кто же будет звонить?
— Я, — ответствовал батюшка Алексий, и при этом жестко усмехнулся.
— Ну да, — с грустной иронией произнес Саня. – Ты, батюшка, конечно, умелец. Ты позвонишь… Да только как же ты будешь звонить, если ты кастрюльного звона не отличаешь от колокольного? Разве только какую-нибудь «Мурку»…
— Пошел прочь! — сказал батюшка Сане.
И Саня, повесив голову, пошел. Но тут же и остановился и повернул обратно. В нем вдруг возник дух прекословия, и образовалось стремление добиться правды. Как это так — пошел вон? Как это так, ему, Сане, запрещают взбираться на колокольню и звонить в колокола? Это ему-то, Сане Ярушкину, первейшему звонарю на всю округу, не велят больше звонить? Это почему же так-то? Это за что же такое? Ведь не будь Сани, то не было бы сейчас и этой самой колокольни! Верней, колокольня-то никуда бы не делась, но разве был бы на ней хоть один колокол? А что это за колокольня, если без колоколов? Бессмысленное строение, а не колокольня, если она без колоколов! Да-да. Один лишь ве-тер пел бы свою тоскливую песню под ее сводами… А так — колокола! Великий и свя-той колокольный звон на радость Богу и людям! А кто, скажите, привесил те колокола к сводам, кто год за годом, денно и нощно хлопотал о тех колоколах? Может, батюшка Алексий? Как же, он похлопочет… Если разобраться, то ему те колокола и вовсе не нуж-ны. Да. Ему и без колоколов хорошо живется. Сам Саня и хлопотал. Ходил по добрым и не очень добрым людям, стучал в их высокие кабинеты, ночевал, можно сказать, под их дверьми, будто какой-нибудь бесприютный оборванец, объяснял, убеждал, растолковывал, вот, дескать, святому храму нужны колокола. Потому что — без колокольного звона это неполноценный храм, и нет к такому храму ни должного почтения, ни благоговения, а одна только печаль. А, стало быть, на колокола надобны большие деньги… Ой, со скольких высоких кабинетов Саню гнали взашей, как последнюю собаку! Даже, бывало, грозили побоями! Даже дважды побили его за настырную докучливость… Да-да. Саню роняли на заплеванный асфальт и топтали ногами, а он, закрывая голову руками, чтоб не убили насмерть, кричал окровавленным ртом: «Ведь не для себя же прошу, а во славу Божию! Ведь колокола же, ведь спасительно и красиво! Ведь для вас, оглоедов, и прошу! А вы меня за то убиваете!..» Всякое бывало. И отчаяние тоже приходило. Для чего, мол, он, Саня, так старается, коль самому батюшке Алексию, настоятелю храма, те колокола, можно сказать, и вовсе без надобности? Ему, батюшке, хоть и впрямь кастрюли подвесь вместо колоколов… Ведь ни единого рубля из своего кармана так и не дал батюшка на колокола! И ладно — не было бы у батюшки тех рублей, так ведь были же! Были! А — не дал. Ничего не дал, кроме благословения Сане. Сказал: так, мол, и так, раб Божий Саня Ярушкин, благословляю тебя на добычу денег для колоколов. Как хочешь, так и добывай. Хоть христарадничай, хоть кради. Коль добудешь, то и купим колокола, а не добудешь — то и ладно… И Саня все ходил и ходил по всяким высоким кабинетам, все просил и просил окаянные рубли для святого дела… И потешались над Саней в тех кабинетах, и недоумевали, и гнали его, и били… Но зато — на колокольне один за одним стали появляться колокола. Вначале один — огромный, басовитый, слышный на десять километров окрест, затем — другие, поменьше, с тонкими и нежными голосами… Сам Саня на них и звонил — а то кому же еще? Больше было некому: повывелись звонари, повымерли, разуверились…
И — потянулся на тот дивный звон к храму Божьему всякий забубенный и грешный народишко! Великое дело сделал Саня, раздобыв рубли на колокола! Да вот только вскоре выяснилось, что два колокола — это, можно сказать, и не колокола вовсе, а кастрюли. Звучание от них исходило неуверенное, скрипучее, нечистое. Халтура и упрек Божьей славе, а не колокола. И Сане захотелось те колокола заменить другими, чистыми и звучными. Но батюшка Алексий и на сей раз не дал ни рубля и даже не дал Сане благословения на то, чтобы Саня раздобыл те рубли. «Хватит с тебя и того, что имеется! — сказал он. — Звони, и отстань от меня со своими просьбами! Зараза приставучая! Нет у меня денег!» «Да как же, нет денег? — страдал Саня. — Как же так, отстань? И почему это — хватит с меня? Разве я для себя? Ведь не для себя же! Для Бога! Для храма! Для народа!..» На это батюшка Алексий повадился и вовсе ничего не отвечать, он отворачивался от Сани и удалялся скорым шагом, и, бывало, месяцами не желал попадаться Сане на глаза. А Саня по праздникам и будням взбирался на колокольню и звонил. Он звонил, и душа у него тосковала, потому что вместо двух колоколов ему приходилось ударять в кастрюли…
И вот — все окончилось тем, что Саню изгнали из звонарей вовсе. За все его старания, за усердие, за добросердечное упоение, с которым он звонил в колокола, радуя Бога и людей. За его желание радовать Господа и людишек еще больше, заменив неверные коло-кола на чистые и звонкие… Да как же это так? Как же теперь ему, Сане, жить без колоколов? Кто же теперь будет звонить, кто станет радовать Господа и богомольный народишко? Где же тут справедливость, в чем же она?..
И вот, значит, движимый духом прекословия и желанием добиться правды, Саня остановился и повернул обратно. А затем, на виду у батюшки Алексия, стал взбираться на колокольню.
— Ты это куда? — мрачно вопросил батюшка Алексий.
— А на колокольню! — с задорным озлоблением ответил Саня.
— Ты это — для чего? — все так же мрачно поинтересовался батюшка.
— А, чтобы позвонить! — еще с большим задором ответил Саня. — И что с того, что сейчас нет никакой церковной службы? Причем тут служба? В колокола можно бить во всякое время. Потому как во славу Божью. Имею такое право! Вот!
— Сказано — пошел вон, значит, и ступай! — вызверился батюшка Алексий. — Не позволяю! Без тебя звонари найдутся! Получше и посговорчивей…
— А ты, батюшка, попробуй меня не допустить! — зло рассмеялся Саня. — А вот попробуй меня не допустить, и все тут! Удержи меня! А что — ты имеешь такое право! Ведь это ты добывал окаянные рубли на эти колокола! Это тебя отовсюду гнали, как последнюю собаку! Это тебя били ногами во славу Божью! Ну же, удержи меня! Не допусти! Сбрось меня с колокольни!..
И Саня, горько выговорившись, стал взбираться по крутой лесенке на самый верх колокольни, к колоколам. А батюшка Алексий стал взбираться вслед за Саней. Саня убегал, батюшка — его догонял. Саня был малого роста, худощавый и подвижный, а батюшка — роста возвышенного и тучный. Само собой, что Саня достиг верха колокольни скорее, чем батюшка. Саня уже совсем было взялся за привязанные к колокольным языкам веревки, чтобы звонить, но тут подоспел батюшка Алексий.
— А по морде хочешь? — спросил батюшка у звонаря.
— А — попробуй! — ощерился на батюшку звонарь.
И они, звонарь Саня Ярушкин и настоятель храма батюшка Алексий, стали драться. Драться было им несподручно, потому что мешали свисающие с колокольных языков ве-ревки и всякие подмостки и ступенечки, которые Саня смастерил, чтобы ему было удобней звонить. К тому же Саня был ловок и верток, а батюшка — малоподвижен и одышлив. Батюшка бегал за Саней по всей колокольной верхотуре, Саня уворачивался, батюшка запинался о подмостки и ступенечки, путался в веревках, то и дело падал, и дважды разбил себе в кровь лицо… Один раз батюшке удалось ухватить звонаря за ворот и даже проволочь его целых два метра к лестнице, ведущей с колокольни вниз. Но Саня, помимо изворотливости, обладал еще и воистину бульдожьей хваткой. Он уцепился за веревку колокола, и как батюшка ни старался, он так и не смог отодрать Саню от колокольной веревки…
— У-у-у, падло! — сказал батюшка звонарю, и выпустил его из своих объятий.
— А вот фиг тебе, батюшка! — изъяснился звонарь. — Еще никто на этом свете не одолел Саню Ярушкина!
Они перевели дух, и батюшка снова пошел в атаку. И еще раз запутался о колокольные веревки, упал и пребольно ударился плечом о какую-то ступеньку. В конце концов, батюшка Алексий окончательно утомился и понял, что звонаря ему не одолеть. Он уселся на ступенечку, и стал злобно смотреть на Саню. А Саня на батюшку не смотрел вовсе. И победу над ним не торжествовал. У Сани рыдала душа. Он готовился сыграть на колоколах свою прощальную, протестную мелодию. Он уже знал, что это будет за мелодия. И Саня, разобрав веревки, заиграл на колоколах «Мурку». Назло батюшке Алексию, из-гнавшему его из звонарей, назло этому несправедливому миру, назло всему… Саня достиг такого мастерства в колокольном звоне, что мог сыграть на колоколах и «Мурку», и все, что хочешь. Он играл «Мурку», и те слезы, которые не вмещались в его душе, застилали ему глаза и мешали видеть…
Еще не наступил вечер, и всякого народу при храме было в достатке. И все, заслышав звон, в смятении подымали очи к небесам, будто бы спрашивали у небес или, может, у самих себя — а что же это такое творится на белом свете, что колокола средь бела дня вдруг заиграли столь богопротивную, антихристову музыку?.. А Саня все бил и бил в колокола, и душа его рыдала…
Наконец, Саня утомился, выпустил веревки из рук и сник. А затем – подошел к батюшке Алексию.
— Что, хорошую я сыграл тебе музыку, отче? — спросил Саня у батюшки. — В самый раз для твоего разумения… Кровь-то с лица вытер бы… А то как же будешь служить Богу и людям — с разбитой рожей? Морду мне посулил набить, с колокольни сбросить… Что ж не сбросил-то? Я бы, может, и не упал вовсе. Я бы, может, взлетел над миром, будто птица. Будто ангел небесный… Эх, ты… Смотри, как бы тебе самому не слететь с колоколенки… Сам, говоришь, будешь звонить? Ну, звони… А я — пойду…
Батюшка Алексий не произнес в ответ ни слова, а просто, как сидел молча на при-ступке, так и остался сидеть. И Саня Ярушкин, бывший церковный звонарь, стал спускаться с колокольни. Он спустился и пошел через паперть к воротам. Не доходя до ворот, остановился и оглянулся на колокольню. Кто может знать, о чем думал Саня и что он чувствовал? А только лицо его покривилось так, что даже бороденка съехала набок, а ноги, казалось, и вовсе перестали его держать. Саня присел на ступенечку, и стал смотреть в пространство. А рядом сидела нищенка Настасья Круглая.
— А и несуразно же ты звонил! — с осуждением сказала она Сане. — Грех один, а не звон. Разве можно такое-то вытворять, на святых-то колоколах? Я, как услышала, так и обомлела. Ну, думаю, значит, и вправду светопреставление скоро, коль такое-то на коло-колах… Ой, грех…
— Это звонил не я, — сказал Саня нищенке. — Это звонил наш батюшка Алексий. «Мурка» — его любимая музыка. Хоть на колоколах, хоть, допустим, на балалайке… Он и сам, как та «Мурка»…
— Свят, свят! — не поверила Настасья Круглая. — Разве можно так-то говорить о самом батюшке! Ох, грехи наши тяжкие!..
— Умолкни, убогая, — велел Саня нищенке. — И не мешай мне печалиться.
И Саня погрузился в печаль об утраченных колоколах, а, больше сказать, об утраченном смысле своей жизни. Так, в тоске, он и просидел целый день. И, таким-то образом, стал свидетелем того, как батюшка Алексий обрушился с колокольни оземь…
Ну, и четвертым свидетелем был жулик по прозвищу Риэлтор. Но о нем – потом…
***
Но это все случилось вечером, а до вечера батюшке еще надо было дожить. И – как же провел последний день своей земной жизни? А вот как он его провел…
Вначале батюшка переводил дух после драки со звонарем, смотрел на него злобным взглядом и слушал, как звонарь исполняет на колоколах свой дурацкий перезвон. Он бы с радостью вышвырнул звонаря с колокольни, но он понимал, что сделать этого не сможет. Звонарь был ловчее… А, значит, пускай он играет свою дурацкую мелодию. Наиграется, и уйдет. И будет батюшке от того только покойней.
Но когда звонарь наигрался, горько высказался и ушел, батюшку одолела задумчивость. А, может, это была вовсе и не задумчивость. Да-да. Может, это было самосозерцание. Или даже — внезапная печаль. И в такое-то состояние батюшку вовлекли колокола. Батюшка вдруг услышал, как в колоколах тонко и чуть слышно поет ветер. Ветер залетал на колокольню, гладил колокола, касался колокольных языков, незримо трогал веревки, что были привязаны к языкам, и возникала нежная, едва слышная музыка.
Батюшка Алексий никогда еще не слышал такой музыки. Он вообще был равнодушен к колокольному звону. Он был равнодушен ко многому в церковной жизни, хотя и был настоятелем храма. Другие дела и заботы влекли его… И вот, значит, музыка ветра и колоколов, которую, наверное, сейчас только один батюшка Алексий и слышал. Один на всем свете, может даже — один во всей вселенной… От этого, конечно, можно было впасть и в задумчивость, и в самосозерцание, и еще, наверно, во всякие прочие чувства.
Эта неожиданная музыка заставила батюшку забыть и о скандальном звонаре Сане Ярушкине, и о собственном разбитом в кровь лице, и о прочих своих больших и малых заботах — обо всем. Почти целый час батюшка слушал простую и таинственную музыку. Он, значит, слушал, и ему казалось, что это, не просто сама по себе музыка, а музыка с каким-то потайным смыслом. Будто бы эта музыка его, батюшку, от чего-то предостерегала или, может быть, на что-то ему намекала. А один раз батюшке показалось даже, что эта музыка — его отпевает. Да-да. Будто бы он, батюшка, уже давно умер, и зарыт в сырую землю на каком-то неведомом, пустынном поле под одиноким деревцем, и над его могилой носится ветер и тонко, нежно рыдают незримые колокола…
…Но затем у батюшки зазвонил телефон. Батюшка тут же очнулся и вспомнил, что дрался с надоедливым звонарем и в кровь разбил себе лицо, что его ждут большие и малые заботы, вспомнил, наверно, и еще о чем-то суетном и преходящем. И очарование тот-час же схлынуло. Батюшка больше не слышал музыки. Ему стало холодно и неуютно на колокольне.
— Да, — сказал батюшка в телефон.
Звонил один батюшкин деловой компаньон. Его звали Риэлтор. Он был жулик. Он всякими неправдами отнимал у людей жилища, и перепродавал те жилища втридорога. Многих людей обманул Риэлтор, ох, многих! Шлейф, сотканный из людских слез, тянулся ему вослед. Но этот мир так устроен, что человеческие слезы влекут за собой возмездие. Риэлтор опасался возмездия, и потому искал такие стены, за которыми он, если доведется, мог бы укрыться. Случай свел его с батюшкой Алексием. Демон алчности и стяжательства давно уже одолевал батюшку. И батюшка предложил Риэлтору укрыться за церковными стенами. А, правильней сказать, за его, батюшки Алексия, спиной. Батюшка Алексий стяжал себе славу смиренного и мудрого пастыря, и кто бы мог заподозрить, что за его спиной укрывается жулик? Разумеется, за это батюшка Алексий стребовал с Риэлтора немалую мзду. Риэлтор, не впадая в долгие размышления, согласился и на батюшкино предложение, и на выплату мзды. Он был опытным жуликом, и мигом оценил все свои выгоды и перспективы. В самом деле, чего ему опасаться за такой-то спиной, кто до него дотянется? А дотянется — так батюшка и выручит…
И вот сейчас этот самый Риэлтор звонил батюшке и требовал срочной встречи.
— Я — в храме, — ответил батюшка Риэлтору. — Приезжай…
И батюшка стал спускаться с колокольни. Он прошел мимо нищенки Настасьи Круглой и мимо изгнанного звонаря Сани Ярушкина. Саня, увидев батюшку, назло ему пропел противным голосом куплетик из «Мурки», и швырнул в батюшку сосновой шишкой. И вновь погрузился в свою печаль. Но батюшке было не до изгнанного звонаря. Он спешил на встречу с Риэлтором.
Риэлтор ожидал батюшку у ворот храма, сидя в машине с затемненными стеклами. Батюшка подсел к Риэлтору.
— Здорово, поп, — сказал Риэлтор. — Ну и как житуха? Что, вымолил себе местечко в раю? И почем там нынче апартаменты? Какова, так сказать, райская рыночная конъюнктура? Я бы, знаешь, прикупил себе райский коттеджик… И укрылся бы в нем от всех на свете. И от тебя, поп, в том числе. Потому как, надоели вы мне все. И ты, поп, тоже мне надоел…
— Денег у тебя не хватит на райские апартаменты, — мрачно сказал батюшка.
— У меня – хватит, — невесело хохотнул Риэлтор. — Знать бы еще, кому платить… Может, посодействуешь? Ты там вроде как за своего… Отблагодарю, как и полагается. Отвалю щедрые комиссионные… А? Ну ладно, ладно. Шучу я, разве не видишь? Далековато покамест мне до райских обителей. Не в ту сторону влечет меня моя грешная стезя. Тюряга по мне рыдает, поп… Прямо-таки горючими слезами. Прямо-таки — ощущаю я благоухание параши… И такая меня разбирает тоска! Дельце на меня завели. Ага. Арестовывать вчера приходили. Ладно, добрые люди загодя предупредили, а то бы — враз заме-ли веселого жулика Риэлтора. Вот, теперь скрываюсь. Заметаю, так сказать, грешные следы. Выручать меня надо, поп…
— Дотянулись, стало быть, до тебя и за моей спиной, — все так же мрачно произнес батюшка.
— Дотянулись, стало быть, — вздохнул Риэлтор. — Прокололся я в одном неоднозначном эпизодике… Даже, если разобраться, — в двух неоднозначных эпизодиках. А если поразмыслить, то, пожалуй, и в трех… А что ты себе хочешь, поп? Народишко пошел малодушный и невнятный — тебе ли того не знать? Всяк предает всякого за малую полушку. Вот и меня тоже предали… Ну да ты у меня — для чего? Зря, что ли, я плачу тебе деньгу за покровительство? Хорошую деньгу, сладкую… Ну и, значит, выручай. А то ведь ежели меня заметут, то, сам понимаешь… По одной дорожке ходим. И потому, станем мы соседствовать с тобой на нарах, на долгие года. И будешь ты там каким-нибудь попом в законе. Такой вот, стало быть, получается безутешный расклад…
— Ты меня деньгой не попрекай, — окрысился батюшка. – И нарами пугать меня тоже не надо. Я-то как-нибудь с Божьей помощью… Кто меня тронет? Я — это я. У меня свои пути-дороги. А ты — жулик. Вот, значит, о себе и бойся.
— О себе и боюсь, — согласился Риэлтор. — А то о ком же? Потому и прошу тебя о помощи. А в остальном — как-нибудь сочтемся. Разберемся, говорю, кто из нас жулик, а кто — святой. Жизнь, она покажет…
— Ладно, — покривил лицо батюшка. — Помогу, чем смогу. Да вот только…
— Это мы распрекрасно понимаем, — хмыкнул Риэлтор. — Деньги-деньги-денежки, слаще пряника, милее девушки… Вот тебе деньги, поп. В качестве, так сказать, заманчивого аванса. А отмажешь меня — получишь еще. Мне не жалко. Свобода — она дорого стоит. Почти как райская обитель.
— Ладно, все, — сказал батюшка, принимая от Риэлтора сверток с деньгами.
— Ты, наверно, не понял, поп, — усмехнулся Риэлтор. — Не все, совсем даже не все! Сказано же тебе — ищут меня. А коль ищут, то могут и найти. А чтобы меня не нашли, мне надобно надежное укрытие. Ну, покамест ты будешь усердствовать о моем спасении… Что ты мыслишь, поп, насчет надежного для меня укрытия? А?
— Я думаю, что в храме тебя искать никто не будет, — сказал батюшка.
— Представь себе, поп, что и я думаю о том же самом! — хлопнул в ладоши Риэлтор. — Кто же догадается искать меня в храме? Кто может помыслить, что в Божьем храме, за спиной такого благонадежного пастыря, как ты, укрывается лихой человечек по прозвищу Риэлтор? А потому — веди меня, пастырь, в Божью обитель. Укрывай меня под сенью святых куполов. И Бог тебя за то наградит троекратно…
— Не касайся своим языком того, в чем не смыслишь, — сурово глянул на Риэлтора батюшка Алексий. — Вот сюда, через черный ход…
— Разумеется, через черный, — изогнулся в нарочито лицедейском полупоклоне Риэлтор. — Парадные ходы и выходы — они покамест не для нас… Скажи мне, поп, а, до-пустим, можно ли и в рай проникнуть через черный ход? А? Да, а о машине моей ты тоже побеспокойся. Укрой ее понадежней. Чтобы меня случаем не отыскали по ее следу…
Они обошли храм, и батюшка отворил узенькую, чуть заметную калитку. Никто их не увидел, да и кому было видеть? День был будний, народишку в храме присутствовало всего ничего.
— Вот сюда, — указал батюшка. — Здесь – моя опочивальня. Сюда не заходит ни-кто, кроме меня. Поживи пока здесь. А там — поглядим.
— Поживу, — нарочито смиренно произнес Риэлтор. – Поразмыслю, так сказать, над своей многогреховной жизнью и вообще над сутью вещей. А ты, поп, позаботься на-счет жратвы. Да, и про выпивку не забудь. Что— нибудь эдакое, позабористей… И хорошо бы еще бабу… А, поп? Как ты расцениваешь мою просьбу насчет бабы? Да пошутил я, разве не видишь? Так что — не становись передо мной в четвертую позицию. Мне, поп, на все твои фуэте и па-де-де наплевать с той самой колокольни, мимо которой мы только что проходили крадучись, аки окаянные воры. Ибо знаю я твою суть. Ну, ступай, пастырь, ступай. И принимайся за спасение моего многогреховного тела. А уж я тебя за то отблагодарю…
Батюшка Алексий постоял еще миг, плюнул себе под ноги, и вышел. Он терпеть не мог Риэлтора. И не потому, что Риэлтор был жуликом. Сам батюшка Алексий также был жуликом. Сан, ряса, святой крест, авторитет пастыря — все это было лишь удобным прикрытием жульнической сути батюшки Алексия. Так уж сложилась жизнь, так уж оно получилось… Да и потом — все в этом мире жулики, этот мир вместе с его обитателями не-исправим, а потому — в нем можно было лишь погибнуть или приспособиться к тем правилам, которые всегда диктовал мир каждому его обитателю. Батюшка Алексий погибать не желал… Нет, не потому батюшка не любил Риэлтора, что Риэлтор — жулик. Он его не любил за то, что Риэлтор всякий раз напоминал, что батюшка — именно таки жулик. На-поминал тонко, въедливо, беспощадно… Одно, знаете ли, дело — когда ты жулик, и ни-кто тебе о том не напоминает. И совсем другое дело, когда какой-то другой жулик тычет тебе твоим жульничеством в глаза. Да-да.
Но и расстаться с Риэлтором батюшка Алексий не мог. Большие деньги получал он от Риэлтора. И потому батюшке приходилось терпеливо сносить тонкие, въедливые и беспощадные намеки Риэлтора. Батюшке Алексию надобно было очень много денег. У него в этом мире было неисчислимое множество забот. По законам этого мира одолеть те заботы без денег было никак невозможно. И не его, батюшки Алексия, была в том вина, нет, не его. Потому что — не он создавал этот мир, и не он придумывал в нем законы.
— Алло, — позвонил батюшка по телефону, когда вышел от Риэлтора. — Михаил Михайлович? Это батюшка Алексий. Да-да, батюшка Алексий. И как вы поживаете? Угу, угу… Генералом-то еще не стали? А, ну да, ну да… Генерал — это дело долгое… Пони-маем. Ну, ничего, ничего. Божьей милостью аккурат к осени в генералы и выбьетесь. По-молюсь, а то как же. Уж и так молюсь за ваше грядущее генеральство. Господь — он все устроит, и ваше генеральство тоже… А у меня к вам дельце. Дельце, говорю. Да нет, пустяки. Говорю же, пустяки… Маленькая и необременительная для вас просьбочка…
Михаил Михайлович был начальником городской полиции. И — тоже жуликом, как и сам батюшка. С Михаилом Михайловичем батюшку связывали многолетние жульнические отношения. Давно, еще когда батюшка Алексий только начинал свое духовное поприще, а Михаил Михайлович был еще не полковником, а всего лишь капитаном, они вместе провернули несколько незатейливых, но прибыльных делишек. И с той поры прихотливая судьба то и дело сводила батюшку Алексия и Михаила Михайловича. Батюшка Алексий никогда не питал никаких возвышенных иллюзий применительно к Михаилу Михайловичу, он всегда считал его жуликом и проходимцем. Кажется, и Михаил Михайлович был о батюшке такого же мнения. Но, именно отсутствие иллюзий и удерживало батюшку Алексия и полицейского полковника Михаила Михайловича друг подле друга. Они распрекрасно знали ту степень неправедной выгоды, которую могли поиметь друг от дружки.
…— Дельце-то? — вел далее беседу батюшка. — Говорю же, пустяки… Конкретнее? Могу и конкретнее. Скажите, знаком ли вам такой человечек, которого кличут… как же его кличут… а, ну да, Георгием Корольковым. Ну да, Риэлтор… Ах, слышали… Ну да, ну да… Нет, никакой он мне не знакомец. И не родственник. А просто, явился он ко мне на исповедь. Да, на исповедь. И говорит… Ну да, ну да. А что вас удивляет? Всякая душа рано или поздно испытывает потребность исповедаться. Господь так и говорит… Ну да, ну да… И говорит он мне… то есть, этот самый Риэлтор… Что? Конечно, могу и короче. Могу совсем коротко… Выручить бы его надо, этого самого Риэлтора. По вашему, уважаемый Михаил Михайлович, христианскому состраданию и человеколюбию. Да-да… О том и хлопочу. Разумеется, в обиде не останетесь. Рассчитаюсь, как и полагается. Как и обычно… Сумма? Ну, это не телефонный разговор. Вы же понимаете… Встретиться? Я — готов. Хоть сию минуту! Ах, завтра? Ну, тогда, значит, завтра. На том и порешим. Да…
Ну и вот: дело Риэлтора было на мази. Когда касалось денег, полицейский полковник Михаил Михайлович был, можно сказать, человеком слова. Коль он пообещал, то, значит, и выручит жулика Риэлтора. Можно было бы возвратиться в опочивальню, где томился Риэлтор, и обрадовать его скорым избавлением от тех мук, коими, как известно, мается всякий, кто скрывается от преследования. Однако, батюшка Алексий преднамеренно и в отместку Риэлторуне спешил возвращаться. Пускай тот помучается. Может, тогда-то он и не станет столь целеустремленно и утонченно донимать батюшку… Да, а машину Риэлтора все же припрятать не мешает. А то, мало ли. Береженого, как известно, Бог бережет.
И батюшка отправился отгонять машину Риэлтора в церковный гараж. Кто бы стал искать машину, на которой разъезжает жулик, в церковном гараже? Мудро все-таки по-ступил батюшка Алексий, когда удумал укрыть Риэлтора за своей благонадежной спиной! Только то и омрачало сейчас батюшку, что завтра половину из тех денег, которые вручил ему Риэлтор, надобно будет отдавать полицейскому полковнику Михаилу Михайловичу. Ну, ничего, ничего. Это мы еще поглядим. Может, и не половину. Может, только третью часть. Ничего, ничего. Поторгуемся, и, может, что-нибудь да выторгуем…
Занятый коммерческими мыслями, батюшка прошел мимо пребывающего в тоске Сани Ярушкина. Конечно, если бы батюшка не был погружен в коммерческие мысли, он, наверное, дал бы изрядного кругаля, дабы только не проходить мимо отставного скандального звонаря. Но — случилось то, что случилось.
— А-а-а! — тотчас же воспылал мятежным своим духом Саня Ярушкин. — Поп, ко-торый умеет играть на кастрюлях!
И сразу же после такой преамбулы Саня принялся донимать батюшку Алексия цита-тами из Святого Писания, кои Саня знал во множестве наизусть. Да еще и с собственными комментариями:
— Человек, который согрешает, говорит в душе своей: кто видит меня? Вокруг меня тьма, и стены закрывают меня, и никто не видит меня: чего мне бояться? Всевышний не воспомянет грехов моих. Страх его — только глаза человеческие, и не знает он того, что очи Господа в десять тысяч крат светлее солнца, и взирают на все пути человеческие, и проникают в места сокровенные. Ему известно было все прежде, нежели сотворено было, равно как и по совершении. Такой человек будет наказан на улице города и будет застиг-нут там, где не думал! А, батюшка! Ты еще помнишь, кто это сказал? И – кому это было сказано? И — для чего было сказано? Вокруг меня тьма, и стены закрывают меня, и никто не видит меня: чего мне бояться?.. А ведь церковные стены — это для Господа такие же стены, как и все прочие! А то, может, они еще для Него еще и прозрачнее прочих, церковные-то стены! И, стало быть, ты будешь застигнут там, где и не думал. То есть, в прозрачных церковных стенах ты и будешь застигнут… А?
— Ты еще здесь, шут? — зыркнул на Саню батюшка. — Сказано же тебе было еще поутру: ступай вон. Ну и ступай. Бездельник. Горлопан.
— А не к тебе в гости я явился! — взвился Саня. — К тебе бы я не пришел, даже если бы ты меня и звал! Божий храм — это не твоя обитель, хотя ты, наверное, думаешь иначе. Но, как бы ты ни думал, это все равно обитель Господа. Да! У Его-то порожка я сейчас и сижу совместно с этой убогой! — указал Саня на Настасью Круглую. — Так что, поп, это еще спорный вопрос, кто из нас шут! Я, который честно звонил в колокола, или ты, который только притворяется пастырем! А? Так что, батюшка, сам ты и ступай вон!
Батюшка хотел что-то ответить Сане, а, может быть, даже повторно вступить с ним в драку. Но тут у батюшки опять зазвонил телефон. На этот раз звонил батюшкин сын. У батюшки с сыном были сложные отношения, и все из-за денег. То есть, сын постоянно затевал какие-то коммерческие аферы, и для их воплощения постоянно требовал от батюшки Алексия деньги. Батюшка доподлинно знал: сейчас сын затевает очередную свою аферу — открывает аптеку, где намерен втридорога продавать какие-то сомнительные, приобретенные за бесценок, лекарства. И потому сын опять станет требовать у него денег…
— Нет у меня денег! — пошел в наступление на сына батюшка. — И твоя затея с лекарствами мне не по душе! Грех это, торговать фальшивыми лекарствами!
— Ты, батя, — ответил сын, — лучше бы подумал о своих собственных грехах, а не о моих! Уж о своих-то грехах я позабочусь сам… Короче: мне нужны деньги, и все тут. В долг. Через полгода постараюсь вернуть.
— Знаю я, как ты вернешь! – иронично отозвался батюшка. — Ничего-то ты не вернешь…
— Может, и не верну, — так же иронично отозвался сын. — Для чего тебе деньги? Ты уже старый.
— Я еще живой! — резко произнес батюшка. — Живым всегда нужны деньги! Хоть молодым, хоть старым!
— Ладно, батя, ладно. Я же пошутил. Мне и денег-то нужно — с гулькин нос.
— Нет у меня денег!
— Есть у тебя деньги, батя. У тебя — да чтобы не было денег? Не смеши…
— Я тебе купил квартиру, — тоскливо сказал батюшка Алексий сыну. – Я тебе ку-пил две машины. Я тебе купил магазин и ресторан. Для чего тебе еще и аптека?
— Так ведь выгодно, батя! — рассмеялся сын. — Еще как выгодно! Неужто я должен упускать выгоду? Ничего, батя, ничего… Вот выгонят тебя из твоего храма, и будем мы владеть аптекой сообща. Хватит тебе на кусок хлеба на старости лет.
Батюшка ничего не ответил, и сердито выключил телефон. И погрузился в размышления. Сын был прав: деньги у батюшки имелись. Жулик Риэлтор был не единственным финансовым источником для батюшки Алексия. Имелись у батюшки и другие источники. Но ведь это же несправедливо и обидно — просто так, безвозвратно, отдавать деньги кому ни попадя! Пускай даже и собственному сыну. Тем более — сколько тех денег батюшка ему уже отдал! И все — как в бездонную яму. То есть, безвозвратно. А разве эти деньги достаются батюшке легко? Из-за них батюшке приходится якшаться со всяким жульем вроде Риэлтора или полицейского полковника Михаила Михайловича. Из-за них батюшка, может быть, позабыл о чем-то важном и главном — настолько важном, что, может быть, главнее всяких денег, главнее всего, что только есть в этом окаянном мире…
И, подумав о главном, батюшка вдруг ощутил внутри себя тоску. Это была какая-то необычная тоска — муторная, тягучая… Как будто батюшка должен скоро умереть, и у него уже не остается времени, чтобы покаяться за грехи, а главное, у батюшки нет веры в то, что покаяние зачтется ему во искупление. Или, может, даже и так: нет веры, что где-то существует Тот, перед Которым надобно каяться… «Просто я устал, — подумал себе в оправдание батюшка. — Вот и думается мне всякое… Да и то сказать! Один только чертов звонарь отнял у меня половину всех моих сил! А Риэлтор? А сын? А Михаил Михайлович! А машина, которую я до сих пор не отогнал в гараж! И ведь день еще не закончен! И чем-то он окончится?.. Устал я, как есть устал. Какой-то железной, несокрушимой усталостью. Отдохнуть бы мне…»
Когда батюшка совсем уже подходил к машине Риэлтора, ему навстречу попалась старушонка-прихожанка. Похоже было на то, что старушонка преднамеренно ожидала батюшку. Батюшка недолюбливал прихожанок-старушонок. Они всегда вызывали у него досаду и даже смутное озлобление. Батюшке казалось, что все эти старушонки были похожи друг на дружку и лицом, и поведением, и словами, и теми просьбами, с которыми они к нему обращались. Убогие это были просьбы, скудные и почти бессмысленные… «Батюшка, помоги, потому что душа мается, батюшка, посоветуй, батюшка, благослови, батюшка, дай денег на лекарство или чтобы не помереть с голоду…» Вот и все их просьбы. Нет у батюшки Алексия денег, чтобы помочь всякой назойливой старушке! И никогда не было. И не будет!..
Нынешняя старушонка, правда, денег не просила. Она хотела, чтобы батюшка помолился. За нее саму, и за ее душу.
— Плачет и страдает моя душенька, батюшка, — причитала старушка, семеня вослед за батюшкой и норовя заглянуть ему в глаза. — А отчего — и непонятно. Может, грехи томят, а, может, предчувствует погибель… Помолись за меня, отче. Чтобы, значит, Господь не помянул моих грехов, ежели чего…
— Приходи в воскресенье в храм, — скороговоркой ответствовал батюшка старушке. — Там и помолимся…
— А если я не доживу до воскресенья? — гнула свою линию старушка. — Тогда как? Так и помирать мне во грехах?
— Ничего… приходи в храм… в воскресенье… — пробормотал батюшка. – Помолимся…
Не до старушки ему было, и не до ее докучливых, бессмысленных просьб. Батюшку беспокоила машина Риэлтора, которая стояла у ворот храма и была отовсюду видна. А вдруг кто-нибудь да заметит эту машину? И опознает? И сопоставит? И сделает выводы? И предпримет меры?.. Батюшка отмахнулся от старушки, сел в машину – и только пыль заклубилась вослед за батюшкой, да с окрестного дерева в испуганном смятении взлетела ворона. А старушка так и осталась стоять со своими невысказанными докучливыми просьбами насчет упокоя ее собственной души…
***
Укрыв машину Риэлтора в церковном гараже, батюшка отправился в трапезную. Пришла пора отобедать ему самому, а заодно собрать харчишки Риэлтору.
Путь в трапезную пролегал мимо паперти. С краю паперти по-прежнему сидели двое: нищенка Настасья Круглая в своей бессмысленной задумчивости и отставной звонарь Саня Ярушкин в своей печали.
— А вот и наш пастырь! — воспрянул своим мятежным духом Саня, и, понятное дело, вновь принялся изводить батюшку библейскими цитатами и собственными к ним комментариями. — Не заботься о том, чтобы разбогатеть; оставь свой замысел. К чему тебе устремлять глаза свои на то, чего скоро не будет? Ибо оно непременно приделает крылья себе; как орел, улетит к небу. А, поп? Как орел к небу, улетит твое богатство! И не останется у тебя богатства… И ничего у тебя не останется. И сам ты не останешься, потому что ты и твое богатство — это одно и то же. И, значит, коль не станет твоего богатства, то не станет и тебя самого…
На этот раз батюшка ничего не сказал неугомонному отставному звонарю, потому что вдруг опять ощутил в себе неясную тоску – в третий раз за неполный сегодняшний день. В первый раз, стало быть, батюшка задумался, пребывая в одиночестве на колокольне после драки со звонарем, во второй раз – после разговора с сыном о деньгах, и вот — подкатило в третий раз. И, главное, никаких таких поводов для задумчивости у батюшки Алексия вроде бы и не имелось. Все, вроде, было как и всегда. А вот — поди ж ты.
Правда, на сей раз батюшке не казалось, что он умер и похоронен в чистом поле под одиноким деревом, и что невидимые колокола исполняют над его могилой нежную, печальную песнь. Или, что он вот-вот умрет, и нет уже у него времени, чтобы помолиться, да и не знает он, кому молиться… На этот раз батюшке пригрезился какой-то непонятный лабиринт. Будто бы он, батюшка, шел по этому лабиринту в надежде отыскать из него вы-ход, а выхода — не было. Куда бы батюшка ни сворачивал, всякое ответвление лабиринта оканчивалось глухим, безнадежным тупиком. А батюшке надобно было выйти из того лабиринта, ему непременно надобно было отыскать выход, потому что — что-то не-зримое и беспредельно страшное гналось за ним по пятам… В испуге оглядываясь, батюшка как будто все бежал и бежал по бесконечному лабиринту, все сворачивал и сворачивал во всякие его ответвления, но все они оканчивались глухими стенами… А то незримое и ужасное, что гналось за батюшкой по пятам, все приближалось, приближалось – и батюшке чудилось, что он уже слышит его дыхание и ощущает его запах. Дыхание было хриплым и злобным, а запах — будто смрад отверстой могилы…
…Церковная повариха тетка Наталья мигом накрыла стол, и смиренно удалилась, оставив батюшку одного. Можно было приступать к трапезе, но не было у батюшки аппетита. В задумчивости он сидел над борщом, и смотрел куда-то в пространство. Он думал уже не о лабиринте, а о самом себе. Он ощущал в себе тягучую, омерзительно-холодную усталость, и желал изгнать ее из себя. И — изыскивал в мыслях способы изгнания. А способов-то и не придумывалось. За исключением, может быть, одного — выпить водки. Не здесь, конечно, не в трапезной, а, скажем, в своей опочивальне. Там, в опочивальне, у ба-тюшки имелась и водка, и закуска. И плевать на то, что сейчас там укрывался от полиции жулик Риэлтор. Что с того? Он, батюшка, может выпить водки и при Риэлторе. Для чего ему казаться перед Риэлтором лучше, чем он есть на самом деле? Уж кто-кто, а Риэлтор знает, кто таков батюшка Алексий на самом деле…
Так и не притронувшись к борщу и не взглянув на тетку Наталью, батюшка вышел из трапезной и направился в опочивальню. Путь его пролегал сквозь паперть. На краю паперти в компании Настасьи Круглой все так же восседал Саня Ярушкин.
— Не поможет богатство в день гнева; а праведность спасет от смерти! – крикнул Саня, увидев батюшку. — Чего боится беззаконник, то и постигнет его!
— Тебе еще не надоело? – очнулся от задумчивости батюшка, и подошел к Сане. – Все гундишь и гундишь… Вот как дам сейчас по лбу!
— Как дашь, так и возьмешь обратно! — Саня вскочил на ноги. — Еще никто на свете не смог одолеть Саню Ярушкина! Ты хорошо меня понял, поп? Никто на свете!..
— А! — махнул рукой батюшка, и пошел дальше— потому что желание выпить водки у него было сильнее, чем набить морду отставному звонарю.
…Не дождавшись батюшки с харчами и с выпивкой, Риэлтор устроил обыск в батюшкиной опочивальне, и самолично отыскал и выпивку, и закуску. И теперь он возлежал на батюшкиной тахте – в ботинках, с ополовиненной бутылкой в руке и сложном душевном состоянии — от мрачного пессимизма до желания вступить с кем-нибудь в возвышенно-дерзкие философические прения.
— А, поп! — сказал Риэлтор батюшке навстречу. — А я вот – на тахте в ботинках… А и что с того, что я на тахте и в ботинках? Причем тут твоя тахта и мои ботинки, поп? Человеческая душа в бесконечное количество раз ценнее и чище, чем эта тахта, но мы и в человеческую душу — в тех же самых ботинках… Так что заткнись, поп, насчет своей гребаной тахты… А ты, значит, явился навестить заточенного в темнице узника! Ну — ну… А темница-то — ничего себе. И с выпивкой, и с закуской… Кучеряво ты живешь, поп. А все едино — темница. Безысходное и мрачное узилище. И какой же выход ты мне можешь предложить из сего безысходного узилища? Что нового произошло в мире за ту тысячу лет, которую я провел в этом обиталище скорби? Что, Господь уже снизошел в сей мир, дабы совершить над ним своей справедливый суд? Ну и каковы результаты? Как вам там живется после Божьего суда? Все так же крадете и стреляете друг дружке в спину? Все так же лицемерите? А, может, меня приговорили к гильотине? А тогда, поп, приступай к своим поповским обязанностям. То есть, начинай мне свистеть насчет покаяния и рая, во что ты сам ни на грамм не веруешь… А, поп?
Батюшка ничего не сказал пьяному Риэлтору, отнял у него бутылку, и отхлебнул из нее раз, другой, третий…
— Ого! — без всякого удивления произнес Риэлтор. — Силен ты, поп. Или — настолько тебя достала вся эта гребаная кутерьма? — Риэлтор указал пальцем за окно. — Не печалься, отче. Все образуется, минует, и не останется ничего… Оно и хорошо, что ничего. Ведь правда же? Ни-че-го. Ни тебя, ни меня, ни этого храма… То есть, идеальная пустота. Скажи, поп, ты желаешь, чтобы вместо тебя образовалась идеальная пустота? Так сказать, философический вакуум…
— Пошел ты вместе со своей философией, — вяло произнес батюшка. — Не до тебя мне. И не до философии…
— Ну, я же о том и говорю, — перевернулся Риэлтор со спины на живот. — Значит, и вправду тебя достало…
— Пошел ты, — еще раз сказал батюшка.
— Я бы пошел, — согласился Риэлтор. — Да вот только этот мир для меня— западня. Капканы и силки— просто-таки на каждом шагу…
— Завтра уберут с твоих путей и силки, и капканы, — сказал батюшка. — Я договорился. А ты — не забудь насчет остальных денег…
— Не забуду, — пообещал Риэлтор. — Хотя – я и не понимаю, для чего тебе столько денег. Вот ответь мне, поп, для чего тебе такая прорва денег?
— Не твое дело, — сказал батюшка. — И вообще — заткнись.
— Ох, жизнь — житуха! — потянулся на тахте Риэлтор, и надолго умолк.
И батюшка Алексий умолк также. Он сидел на стуле, держал в руке бутылку с вод-кой, и смотрел в пространство. На него опять, уже в четвертый раз, нашла та самая, холодная и тягучая, задумчивость. На этот раз батюшка отчего-то увидел себя птицей — большой, угрюмой и чернокрылой. Он, батюшка — птица, будто бы сидел на какой-то возвышенности — то ли на засохшем дереве, то ли на кресте какой-то пустынной, накренившейся набок, а оттого и до невозможности печальной часовенки. И, будто бы батюшка- птица собирался с той возвышенности взлететь, да только — он опасался взлететь. От-чего-то ему казалось, что как только он взлетит, то большие черные крылья враз предадут его, не пожелают его слушаться, и батюшка рухнет наземь… И потому батюшка-птица все сидел и сидел то ли на засохшем дереве, то ли на кресте кособокой часовенки, и не решался взлететь, а только смотрел то на угрюмые, хмарные небеса, а то — вниз на пустынную дорогу, которая возникала неизвестно откуда, огибала часовенку, и терялась неведомо где…
…— Алло, поп! – откуда-то издалека донесся до батюшки голос Риэлтора. — Ты случаем не окаменел, как содомский соляной столп? Седьмой раз тебя окликаю! Я желаю задать тебе мировоззренческий вопрос!
— Да, — встряхнул головой батюшка, и образ угрюмой черной птицы померк в его воображении. — Да…
— Я желаю спросить вот о чем, — сказал Риэлтор, и сел на тахте. — Что такое любовь? И — любил ли ты кого-нибудь и когда-нибудь? Окромя, разумеется, самого себя…
— Пошел бы ты… — начал батюшка, да и не договорил.
Потому что — в его памяти, а, может, в душе вдруг вспыхнул некий образ. На сей раз не птицы, а женщины. Да, женщины. Это был образ той женщины, которую батюшка Алексий когда-то любил. Нет, не так. Не так! Не «когда-то любил», а — любит и по сию пору. Батюшка загнал эту любовь на самое дно своей души, он очень редко вспоминал о той женщине, но — он ее любил. И вот сейчас, после того как пьяный Риэлтор задал свои бестактные вопросы, батюшке вдруг припомнилась его любимая женщина.
Это была не его супруга — матушка, а совсем другая женщина. Ее звали Анна. Батюшка познакомился с ней, когда уже был священником, а, следовательно, не имел права на такое знакомство, и тем более — не имел права любить ту женщину. Но — он ее полюбил, и она его полюбила тоже. Больше трех лет длилась их запретная любовь, и до сей поры батюшка не знал, чего в той любви было больше, радости или муки. Он любил Анну осторожно, с оглядкой и со смятением в душе. Он томился из-за своей осторожности и смятения, он пытался соединить несоединимое — свое положение священника и любовь к Анне…
Анна же любила искренне, самозабвенно и без оглядки; она считала, что Бог поймет их греховную любовь именно потому, что она — самозабвенная и искренняя. Бог, говорила Анна, Сам состоит из самозабвенности и искренности. И, значит, Бог их простит – ее саму и батюшку Алексия. Любовь ответит на все вопросы, и все расставит по своим местам.
Любовь все и расставила. Батюшка Алексий и Анна расстались. Они расстались по-тому, что так захотел батюшка. Он устал от своей осторожной, с оглядкой любви к Анне, и от своего душевного смятения. И еще — он был священником. Нет, он не считал свои отношения с Анной грехом, потому что не веровал в Бога. Но — он уже тогда, в пору своей молодости, усмотрел в своем положении пастыря привлекательные житейские выгоды. Уже в ту пору батюшка Алексий был стяжателем. Из-за своей связи с Анной он мог, чего доброго, лишиться сана, а, значит, и житейских выгод…
Они расстались, и больше никогда не виделись. Воспоминания об Анне батюшка за-гнал в самый потаенный уголок своей души. Но, все же, он продолжал ее любить. Он ее любил, почти о ней не вспоминая и не зная, где она сейчас, жива ли… И вот теперь, после неуместных вопросов пьяного Риэлтора, батюшка вдруг вспомнил об Анне. Вдруг Анна самоуправно вышла из потаенного уголка батюшкиной души, распрямилась во весь рост, и предстала перед батюшкой так ярко и отчетливо, что у него тоскливо сжалось сердце.
Батюшка сделал несколько торопливых глотков из бутылки, встал и подошел к окну. Окно выходило на запад. Вечер надвигался на Божий мир, и западная сторона небес уже начинала алеть, будто гигантский железный пласт, раскаленный в неслыханном горниле каким-то невероятным, всемогущим кузнецом.
— Вечер, — сказал рассеянно батюшка. — Так скоро…
Странное дело — наступление вечера отчего-то повергло батюшку в какое-то тоскливое смятение. Почему-то батюшка считал, что до вечера еще долго, еще должно миновать много времени. И, отчего-то казалось батюшке, это не простое время, а — такое, за которое он, батюшка, обязан понять что— то очень важное. Уж такое важное, чего важнее и быть не может. И вот — это время миновало, а батюшка и не заметил, как оно миновало. Словно бы кто-то у него украл это время…
— Небо-то — будто железное, — услышал батюшка сзади себя голос Риэлтора. — Будто Бог взял и отгородился от людишек раскаленным железным занавесом. Чтобы, значит, никто не мог проникнуть на небеса. Даже — прикоснуться к небесам. Даже — взглянуть на небеса… Да оно, я мыслю, и правильно — что отгородился. Ибо нет ничего мерзостней под небесами, чем человек. А, значит, для чего людишкам пачкать небеса? Что ты мыслишь по этому поводу, поп?
— Ничего, — сказал батюшка, и вышел.
Он и сам не знал, для чего он вышел, и куда намерен пойти. В его душе ширилась какая-то тоскливая, смутная озлобленность, и непонятно было, против кого она была направлена: против Риэлтора с его философией, против самого себя, или, может, против всего мироздания… Батюшка машинально взглянул в сторону солнечного заката. Западный край небес становился все алей и неистовей, и батюшке вдруг почудилось, что небеса сейчас расплавятся и, будто огненная лава, стекут на землю. И уничтожат на своем пути все и всех: самого батюшку, храм вместе с колокольней, весь мир…
— Ну… — произнес батюшка, и тут у него вновь зазвонил телефон.
Звонил еще один батюшкин компаньон по жульническим делам – некто Цыган. Вместе с Цыганом батюшка Алексий приторговывал золотишком. Мутное это было золотишко, невесть где добытое, разбойничье. Цыган, стало быть, то золотишко добывал, а батюшка помогал Цыгану золотишко продавать, и имел от того очень неплохой процент. И вот — сейчас Цыган сообщал, что разжился заманчивой партией золотишка, и что его, то золотишко, надобно на пару-тройку деньков припрятать в надежное место. Потому что — лихое то золотишко, а, следовательно, Цыгану могут быть от того большие неприятности. Не исключено, что из-за того золотишка Цыгана могут лишить и самой жизни. А коль Цыгана лишат жизни, то, стало быть, батюшка Алексий навсегда лишится заманчивого процента. Вот так.
Батюшка слушал Цыгана, и в его душе все ширилась и ширилась смутная озлобленность. Не надобно батюшке сейчас было ни золотишка, ни заманчивого процента, ни прочих жизненных перспектив. Ему сейчас надобно было… а, впрочем, он и сам не знал точно, что ему было надобно. Может — хотя бы на краткий миг — уединения и покоя, может чего-то еще, чистого и тихого… «Я — устал, — подумал батюшка Алексий. — Как же я устал! Отдохнуть бы мне — в тиши и уединении…»
— Завтра, — сказал он Цыгану.
— Да как же так — завтра? — не согласился Цыган. — Ты, поп, рассуди сам: до моего завтра мне еще надо дожить… Томит меня это золотишко, душу мне выжигает… Не согласен я насчет завтра. Забирай его сегодня, поп. Припрячь его. На колокольне, или еще где-нибудь… И пускай оно там полежит — под Божьим присмотром. А там мы поглядим…
— Неси, — угрюмо согласился батюшка. – Только не прись напропалую через паперть, как в прошлый раз, а – обойди кругом, и – через черный ход.
— Понял я тебя, поп! – сказал Цыган. – Через два момента буду! Я тут неподалеку… А ты, значит, жди меня у черного хода.
Батюшка озлобленно отключил телефон, и пошел к задней калитке. Тихо и сумрачно было на задворках Божьего храма. К самой калитке подступали сосны, на верхушках сосен перекликались какие— то птахи, и эхо чистых птичьих голосов поднималось к самим небесам. Батюшка прислонился к сосне, и закрыл глаза.
— А вот и я! — раздался голос Цыгана. — Ты это чего, поп? Чего, спрашиваю, смотришь на меня с такой ненавистью? Не узнал, что ли? Я это, я! Твой верный компаньон Цыган! Совместно с золотишком… — Цыган настороженно оглянулся по сторонам. — Вот оно, золотишко, забирай. Все как и полагается — в мешочке… Знал бы ты, поп, чего я натерпелся из-за этого золотишка! Ну да ладно, это — отдельный разговор. И вот: либо — ты его продай немедля, либо — припрячь до лучших дней. Лучше, думаю, припрятать. У тебя-то — кто станет искать? Даже и не помыслят на тебя… А помыслят — так Господь, я думаю, отведет. Ведь вы же с ним, с Господом, вроде как компаньоны… Хи-хи-хи… Ну, а я — пойду. Пути мои — цыганские, а, значит, неисповедимые. А потом, конечно, я к тебе забегу за своей долей. Все, как и обычно, поп…
И Цыган тотчас же исчез, будто он был и не человеком вовсе, а нечистой силой. А батюшка Алексий — остался. Он по-прежнему стоял, прислонившись к сосне, и держал в руках мешочек с золотом. Мешочек оттягивал батюшке руки, золота в том мешочке было много. И, значит, процент для батюшки должен был выпасть немалый. Но не радовал сей-час батюшку грядущий процент, и потому ему смутно чудилось, будто он держит в руках не золотишко, а какого-то свернувшегося в тугой и холодный клубок змия… «Устал я, устал! — отчаянно думал батюшка. — Как же я устал!.. А золотишко все же надо припрятать. А только – где же его припрятать? Может, в опочивальне? Но там — окаянный Риэлтор… А вдруг он отыщет золотишко? Он — проныра, с него станется… А, значит, золотишко надо припрятать на колокольне. Именно на колокольне, как мне и посоветовал Цыган… Кто его там отыщет, то золотишко, на колокольне? Звонаря я изгнал, а больше и некому… А все равно — как же я устал!..»
Батюшка сунул мешочек с золотом под рясу, и пошел к колокольне. Путь к колокольне вел через паперть. С краю паперти на ступенях сидели Настасья Круглая, сторож дед Иван, а также изгнанный звонарь Саня Ярушкин, и ужинали, чем Бог сподобил.
— Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски! – тотчас же воспрянул своим неуемным духом Саня при виде батюшки. – И что же, батюшка, так-таки у тебя и нету денег на колокола? Ну, нет и нет. С бедного человека — что за спрос? Стало быть, когда ты помрешь, то отправишься пред лик Господень под кастрюльный звон. И судить тебя Господь станет все под тот же самый звон. А чего ж? Всякому — свой звон…
Внутри у батюшки по-прежнему присутствовало угрюмое озлобление, а в голове клубился хмель, из-за чего озлобление возрастало в степень просто-таки разрушительную. И батюшке захотелось набить отставному звонарю морду. Не получилось утром на колокольне — так получится сейчас. Непременно получится. Батюшка приблизился к трем людишкам, какое-то время молча смотрел на их бесхитростную трапезу, а потом, как ка-кой-нибудь футболист, размахнулся ногой, чтобы ударить Саню. Но – батюшку подвела выпитая им водка. Удар у него получился неверный, и вместо Сани батюшка угодил по буханке хлеба. Буханка отлетела в сторону, Настасья Круглая испуганно вскрикнула, сто-рож дед Иван крякнул, а Саня Ярушкин вскочил на ноги.
— Ты что же это, поп, пинаешь Божий хлебушек? — тонким голосом крикнул Саня. — Это что же — такое твое благословение нашей трапезе? Сапожищем по Божьему хлебушку! Любуйся, народ православный, на нашего батюшку! Гляди, каков он есть! Сапожищем по хлебушку! Заместо молитвы!..
— Умолкни, пес! — вызверился батюшка на Саню.
— Сам ты пес! — пошел Саня в решительную атаку на батюшку. — Я-то Божий хлебушко чту, и без молитвы к нему не приступаю! А ты его — сапожищем! Пес ты и есть! И жулик! И колокола у тебя — как кастрюли!..
И они опять стали драться. Со стороны это напоминало, будто медведь дерется с собакой. Собака, значит, вцепилась в медведя мертвой хваткой, медведь старался собаку с себя стряхнуть, собака от медвежьих стараний моталась из стороны в сторону, но зубов упорно не разжимала… Медведем в драке был батюшка Алексий, а собакой, понятное дело, Саня. Так они возились долгонько, пока не утомились и не упрели. А затем дед Иван и Настасья Круглая разняли батюшку и Саню.
— Грех-то какой, грех! Просто-таки — грех несусветный! — бормотала нищенка, а дед Иван лишь огорченно крякал.
— Ну что, одолел Саню Ярушкина? — переводя дух, ироничным голосом спросил Саня у батюшки. — Эх, ты, поп… Саню Ярушкина еще никто не смог одолеть! И напрасны были твои старания… А ты, как я понимаю, прешь на колокольню? Ну, ступай, ступай… Звони в свои кастрюли. Бей в набат! А только гляди… Да нет, ничего: ступай. И больше я тебе не скажу ничего…
Высказавшись, Саня отвернулся от батюшки, сел на ступени и обхватил голову руками. Настасья Круглая и дед Иван молча стояли рядом с Саней. Батюшка же, тяжко дыша, какое— то время потоптался рядом, затем повернулся и пошел. Он пошел в сторону колокольни. Ему надо было взойти на колокольню, чтобы спрятать там золото. Подумав о золоте, батюшка пошарил рукой под рясой, чтобы убедиться, не обронил ли он мешочек с золотом во время драки со звонарем. Надежно притороченный к брючному ремню, мешочек был на месте. Батюшка дотронулся рукой до мешочка, и вновь ему почудилось, что в том мешочке таится свернутый в тугой клубок хищный змий…
***
…Батюшка совсем уже было взялся рукой за перила ступеней, ведущих на колокольню, но что-то заставило его остановиться. Будто бы какой-то почти неслышный, но, вместе с тем, явственно ощутимый и, вроде как бы женский голос вдруг произнес: «Остановись, отче, и не всходи на колокольню! Не надо тебе на колокольню!..» Батюшка Алексий испугался этого голоса, и оглянулся. Но, конечно, никого за своей спиной он не обнаружил. Картина, которую он увидел, была обыкновенной и привычной. Неподалеку, устремившись куполами к небу, высился храм. Перед храмом простилалась паперть. На краю паперти, на ступенях, сидели три поникшие человеческие фигуры – нищенка Настасья Круглая, сторож дед Иван и отставной звонарь Саня. Дальше, за храмом, росли большие, мрачные деревья. Над деревьями бесшумно кружили птицы.
Батюшка потер ладонью лоб и посмотрел в другую сторону. И – увидел предзакатное, нестерпимо алое небо, которое и впрямь очень было похоже на раскаленный до предельного состояния исполинский железный пласт.
— Раскаленное железное небо, — сам себе сказал батюшка. — И впрямь, будто бы Господь отгородился от людишек… Чтобы людишки даже прикоснуться не могли к небесам. Чтобы даже взглянуть на небеса им было больно…
И, батюшка Алексий вновь взялся рукой за перила, и даже преодолел несколько ступеней. И вновь он остановился. Потому что на сей раз он узрел видение. Да-да, видение. Это было видение в образе женщины. Женщина стояла на лестнице, что вела на колокольню, девятью или десятью ступенями выше батюшки. На ней была темная, до самых пят, юбка, светлая блузка, а на голове — бледно-голубая косынка, из-под которой выбивались и падали на плечи русые волосы.
То, что это было именно видение, а не настоящая женщина, батюшка уяснил почти сразу. Потому что, откуда в этот предвечерний час на колокольне могла взяться женщина? А, в общем, дело-то было даже и не в том, откуда ей было взяться… нет-нет, не в том! Просто, батюшка каким-то непонятным самому себе, каким-то непостижимым внутрен-ним чутьем понял, что это — не реальная женщина, а именно таки видение. Нежданный мираж, ниспосланный раскаленным докрасна предзакатным небом. Или, может, это виде-ние пригрезилось батюшке по причине его тягучей, нутряной усталости? Может, и при-грезилось. Из-за усталости — что только не пригрезится… Но, опять же, дело было со-всем не в том, по какой причине перед батюшкой возникло видение в образе женщины. Господь ли его послал или, может, дьявол? Да откуда же батюшка Алексий мог о том знать? Тем более, он не веровал ни в Господа, ни в дьявола…
А главное-то — батюшка понятия не имел, что ему теперь делать. Может, ему при-твориться, что он не заметил никакого видения, и, как ни в чем не бывало, подниматься на колокольню? А, может, ему помолиться? Кажется, батюшка когда-то знал специальную молитву против видений, когда-то его такой молитве учили. Но — он давно позабыл ту молитву. Он позабыл почти все, чему его учили. Взамен он научился другим умениям…
И батюшка решил продолжить восхождение на колокольню. И даже преодолел семь или восемь ступеней. И — вновь ему пришлось остановиться. Потому что видение в образе женщины никуда не исчезло: оно также поднималось вместе с батюшкой по ступе-ням. Женщина-призрак никак не препятствовала батюшке, она не приближалась к нему и не удалялась от него, а просто беззвучно ступала впереди батюшки, не оборачиваясь. И как же тут батюшке Алексию не остановиться в недоумении? Он и остановился. «Когда приходит к вам кто-нибудь: или друг, или жена, или отец, или кто иной — прежде всего, прострите руки ваши на молитву; если все это призрак, он исчезнет», — припомнились батюшке давным-давно слышанные слова; сдается, эти слова сказал какой-то святой под-вижник. Наверно, это были правильные слова, потому что святые люди зря не скажут. Но не знал батюшка подходящей молитвы, не помнил — вот ведь какое дело!..
— Ты — кто? — окликнул он видение. — Сгинь и рассыпься! А то ишь ты — прямо при Божьем храме!.. Прямо на лестнице, что ведет на колокольню!.. Рассыпься, сказано тебе, и пропади! Изыди именем Христовым!
Женщина-видение не рассыпалась и не пропала, но — замерла и оглянулась… И ба-тюшка тотчас же узнал эту женщину! Да-да, он ее — узнал! Это была Анна! Та самая Ан-на, единственный человек, единственная женщина на всем свете, которую он любил! Ко-торую он любит и поныне! Пускай — воровато и таясь даже от самого себя, пускай — за-гнав любовь на самое дно своей холодной, одинокой души, но все едино — он ее любит, любит! Это была — Анна! Такая же, какой батюшка знал ее много лет назад — молодая и прекрасная! Такая же, какой батюшка Алексий ее помнил…
— Э-э-э-э… — глупо проблеял батюшка Алексий, да и ничего больше он не сказал. Ну, а что он еще мог сказать? Наверно, никто на всем свете, очутись он на месте ба-тюшки, не смог бы сказать ничего разумнее…
Целых, наверное, семь минут батюшка молча смотрел на видение. И Бог весть, что в эти семь минут творилось в батюшкиной душе. Наверно, что-то все-таки там творилось, не могло не твориться. Лицо у батюшки сделалось жалким и мокрым, и его руки суетливо и бессмысленно теребили полу рясы. Казалось, он что-то хотел сказать видению в образе любимой женщины. Может, он хотел сказать о своей холодной и одинокой душе. Может, о том, что он никогда и никого не любил, а лишь ее одну, Анну. Может, он хотел попро-сить у нее прощения за свою вороватую и неверную к ней любовь… Но ничего этого он не сказал, а сказал совсем другое:
— Наверно, это ты не велела мне всходить на колокольню? А я — все равно туда пойду… Потому что — мне надо…
Батюшка полез под рясу, и дотронулся до мешочка с золотом. Свернувшийся в тугое кольцо холодный змий был на месте, и батюшка, встряхнув головой, продолжил восхож-дение на колокольню. Женщина-призрак все так же шла впереди, не приближаясь, и не удаляясь, но — теперь уже то и дело озираясь на батюшку. И чем выше поднимался ба-тюшка по извилистой лестнице, тем чаще призрак-Анна озиралась на батюшку. Так они добрались до самых колоколов — батюшка, желающий спрятать неправедное золото, и видение в образе женщины, которую батюшка всегда любил. И здесь-то, на самом верху колокольни, батюшку разобрала злость.
— Что ты от меня хочешь, исчадие!? — заорал батюшка на женщину-видение. — Ну, что ты от меня хочешь, а? Кто ты такая есть? Убирайся прочь с колокольни! Разве ты — Анна? Никакая ты не Анна! Так не бывает! Нет никакой Анны! Никого нет… Ты — бесовское наваждение! Вот я тебя сейчас… святым крестом!..
И батюшка, ухватившись за нагрудный крест, шагнул к видению. Но что такое крест, когда в тебе нет веры? Так, блестящая железка, и ничего больше… Женщина не исчезла при виде креста, а лишь отступила в сторону, и села на подмосток, смастеренный некогда звонарем Саней. И — стала смотреть на батюшку Алексия долгим печальным взглядом. Таким взглядом когда-то на батюшку Алексия смотрела настоящая Анна — когда батюшка ей сказал, что им надо расстаться. Оказывается, батюшка помнил тот взгляд — взгляд отвергнутой им любимой женщины. И ему стало нехорошо и тоскливо — именно оттого, что он, оказывается, помнил, как когда-то на него смотрела любимая женщина, которую он предал.
— Не смотри на меня! — велел батюшка видению. — Сказано же, что тебя — нет! Какое право ты имеешь так на меня смотреть, если тебя — нет?
Конечно, это были ненужные и бессмысленные слова, потому что — какой прок раз-говаривать с видением? Но — батюшке было все едино. Тупая муторная усталость разом одолела его; ему показалось, что он сотворен не из обыкновенной человеческой плоти, а из какой-то тяжелой и холодной субстанции — из свинца или, может, из золота. Да, из золота…
— Что ж, смотри, если хочешь, — устало сказал батюшка видению. — Смотри, до какого края дошел батюшка Алексий. Шел-шел, и дошел. До края… Разве об этом я меч-тал с самого начала? А, может, и не было никогда в моей душе каких-то высоких и чис-тых устремлений… Может, и не было… Да-да. Может, я с самого начала был такой, какой я есть в данный момент… А-а-а-а… А ты ведь знала, что я — такой. Всегда знала… Ведь знала же? И все равно — меня любила… Но если любила, то почему же не удержала меня за руку? Почему же не сказала самого главного слова? «Остановись, не в ту сторону ты идешь…» Может, я и послушал бы твоего слова, и — все сейчас было бы иначе… вся моя жизнь сложилась бы по-другому? А, может, ты и говорила, да я — не услышал… Да-да… А теперь, через столько-то лет, — ты, значит, пришла. Явилась… Зачем же? Для чего — через столько-то лет? А? Может, чтобы меня осудить? Это за что же? За те твои давние, мною не услышанные, слова? За прожитую мною жизнь? Так ведь — поздно. Все позд-но… А, может, за это золотишко? Вот оно, золотишко, в мешочке — видишь? Мне его надо до поры до времени укрыть в надежном месте… А где отыщешь место надежней, чем на колокольне? Там, внизу, суета и много лишних глаз, а здесь — пустота и тишина. А звонаря — я изгнал вон. Строптив он был и злословен, звонарь-то. И надоедлив. И в драку со мной вступал неоднократно. Все-то требовал от меня денег на новые колокола. А вот нет у меня денег на новые колокола! Нету!.. Ну, так ты, значит, пришла, чтобы меня осудить? Что ж, суди, если хочешь… А только — все так живут в этом мире. Ну, и я тоже… Не я создавал этот мир, не мне его и менять… А Тот, кто его создавал — до Него, пожалуй, не докричишься. Потому что — Он не слышит… Разве я — не кричал? Не звал? Сколько раз я кричал… неоднократно! Вопил, стенал, молил! И – ни единого разу… Ни одного ответного слова! Железные небеса… Да-да, железные небеса! Он отгородился от нас железными небесами, и — не слышит! Взгляни, если хочешь, вверх!..
Батюшка Алексий удрученно ткнул пальцем в небеса и задрал голову. И – замер. По-тому что увидел дивную красоту! Он, конечно, не думал увидеть никакой красоты, не до красоты ему сейчас было. Но — случилось так, как случилось. Он таки увидел красоту! Красота эта исходила из раскаленного, будто исполинский железный пласт, предзакатного неба. Алое небесное сияние проникло на колокольню, коснулось всех, какие были, колоколов, расплескалось на колоколах, и колокола из зеленовато-серых перекрасились в пронзительно-алые, нежно-алые, потрясающе-алые! Даже привязанные к колокольным языкам веревки — и те из уныло-серых превратились в алые! Ох, и красота же! Могло показаться, будто и колокола, колокольные языки, и веревки сотворены из чистого небесного пламени! Красота, красота!
— Это… — вымолвил батюшка Алексий, и ничего больше он не сказал. Да и что тут можно было сказать? Истинную красоту, знаете ли, словами не опишешь. Истинная кра-сота — она сильнее всяких слов. Да-да.
А вслед за зрительной красотой возникла и музыка. Вдруг сразу со всех четырех сто-рон на колокольню проник предзакатный, нежный ветер. Батюшка Алексий почуял этот ветер, и даже больше того, батюшке показалось, что и ветер так же, как и колокола, как и вся западная сторона небес, выкрашен в алый цвет. Ветер коснулся колоколов, и возникла музыка! Это была совсем другая музыка, не та, которую батюшка слышал утром. Не хуже и не лучше утренней, но — другая, другая! Иные у этой музыки были созвучия, иная мелодия…
— Музыка! — невольно глянул батюшка на женщину-видение. — Анна, ты слышишь музыку?..
Но Анна-видение по-прежнему сидела на деревянном подмостке, и все так же смот-рела на батюшку Алексия печальным взглядом — будто бы провожала его в какую-то долгую-предолгую дорогу, словно бы с ним навеки прощалась… Батюшка на миг осекся, затем махнул в сторону призрака рукой, и ему отчего-то подумалось, будто на колокольне есть такое место, ступив на которое, можно будет слышать волшебную музыку алого ветра и алых колоколов наиболее отчетливо, во всех тончайших созвучиях и проявлениях.
Держа в руках мешочек с золотом, и задрав голову, батюшка стал обходить кругом колокольню. Он хотел найти то самое место… А на колокольне-то был беспорядок! После утренней драки батюшки со звонарем все подмостки и ступенечки были сдвинуты со сво-их мест, веревки перепутаны так, что превратились то ли в капканы, то ли в петли…
В одну из таких петель батюшка ненароком и ступил. Он бездумно и нетерпеливо дернул ногой, стараясь освободиться, чтобы идти дальше. Почему-то ему казалось, будто то самое место, откуда наиболее чисто и отчетливо будет слышаться музыка, находится совсем рядом — в каких-то трех шагах. И — когда он сделает эти три шага и достигнет того места, то в его жизни тотчас же случится какая-то перемена, светлая и радостная…
Но ему так и не удалось совершить этих трех шагов. Когда он бездумно и нетерпеливо дернул ногой, чтобы освободиться и иди дальше, веревочная петля тотчас же затяну-лась на его ноге. Батюшка сильнее дернул ногой — петля затянулась еще сильнее, она сжала батюшкину ногу просто-таки мертвой хваткой. Батюшке стало страшно, он вдруг подумал, что ему никогда не удастся освободиться от веревочной петли, и что это вовсе даже и не петля, а выкрашенная в огненный цвет змея, которая лишь притворяется свитой в петлю веревкой…
И — батюшка дернул ногой со всем отчаяньем. И — упал. От его падения веревка натянулась, и колокольный язык ударил в тело колокола. Раздался густой, протяжный звон. В предзакатной, выкрашенной в алый цвет тишине этот звон был слышен особенно отчетливо. Сидевшие с краю паперти сторож дед Иван, церковная нищенка Настасья Круглая и отставной звонарь Саня Ярушкин подняли головы.
— Колокол звонит, — сказала нищенка.
— Ну да, — воспрянул своим ироничным духом Саня. — Это, наверное, наш батюшка звонит… Потому как — хаотичный и бессмысленный звон… Ну да, каков звонарь, таков и звон. Он бы еще в кастрюли ударил, в те самые, которые по ошибке считает колоколами. Бессмысленный поп, и колокола у него тоже бессмысленные…
— Ох, грех-то какой несусветный, грех-то! — закудахтала нищенка. – Разве можно так — на батюшку? На святого человека!
— Умолкни, убогая, — поморщился Саня. — А то я сейчас окончательно разнервничаюсь, и погоню тебя с паперти поганой метлой. И буду гнать аж до самого города — беспощадным образом!..
Хаотический колокольный звон услышал в своем укрытии и жулик Риэлтор. Он вскинул голову и насторожился. Что-то в этом звоне Риэлтору показалось не так, что-то в нем было томительное и тревожное.
— Вечерний звон, вечерний звон, — пропел рассеянно Риэлтор. — Как много дум наводит он. Бом — бом…
И, закончив петь, Риэлтор насторожился еще больше. Теперь он напоминал хищного зверя, готового в любой миг сорваться с места и устремиться в какие-нибудь спаситель-ные дебри.
…А батюшка Алексий все стремился освободиться от веревочной петли, захлестнувшей его ногу. Он с отчаянным испугом дергал ногой, и всякий раз, когда он дергал, басовито и тревожно гудел алый большой колокол. Наконец, батюшке удалось выпутаться из петли. Он в последний раз дернул ногой и ощутил, что нога — свободна. Веревочная западня распрямилась, распуталась, замерла и теперь напоминала толстую, дохлую змею тускло-алого цвета. Батюшка вскочил на ноги, и стремительно отпрянул от веревки…
Это был его роковой и губительный шаг. Потому что за батюшкиной спиной зиял проем звонницы. С этого проема можно было видеть паперть. Проем был огражден низкой, едва ли до пояса, оградкой. Батюшка в своем смятенном и бездумном стремлении уберечься от колокольной веревки стремительно приблизился к оградке, неловко перева-лился через нее, страшно и коротко вскрикнул, и полетел вниз — с судорожно зажатым в кулаке мешочком с лихоимным золотишком. Последнее, что батюшка успел заметить пе-ред падением с колокольни – это было видение, похожее на женщину по имени Анна, которую батюшка любил, от любви которой он отрекся, и все равно — продолжал любить ее до самого последнего своего жизненного мига. Женщина-видение стремительно протянула руки к батюшке Алексию, будто пыталась его удержать или, может, успеть благословить его своей всепрощающей, вечной любовью…
Батюшкино обрушение длилось лишь какой-то миг, но все равно его успели заме-тить и сторож дед Иван, и нищенка Настасья Круглая, и бывший звонарь Саня Ярушкин. В своем кратком, стремительном полете батюшка напоминал большую и черную подстре-ленную птицу. Или — низвергнутого с небес Люцифера… Жулик Риэлтор батюшкина падения не видел, но — он его почувствовал. И потому все они вчетвером одновременно оказались у распростертого батюшкина тела.
Какое-то время все четверо смятенно молчали. Да и то — что тут скажешь, и как тут скажешь? Был человек, и вот тебе — нет человека. Кончился человек. Обрушился с колокольни прямо на церковную паперть. И — стал бывшим человеком и бывшим батюшкой.
— А говорил, что сам будет звонить в свои кастрюли… — отозвался, наконец, Саня Ярушкин. — Вот и позвонил… Отзвонил наш батюшка… — И Саня горько и страшно покривился.
— Ой, горе-то какое! — заполошно запричитала нищенка Настасья Круглая. — Наш батюшка упал с колокольни! Убился наш батюшка насмерть! Ой, какое горе! Да и как же мы теперь? Да и кто же мы теперь! Да и куда же мы теперь!
А церковный сторож дед Иван так и вовсе ничего не сказал. Он прожил долгую жизнь, и много чего в жизни навидался. Но — он никогда еще не видел, как батюшка падает с колокольни и лежит затем, распластавшийся и мертвый, на паперти. А коль не видел, то о чем и говорить?..
Ничего вначале не сказал и жулик Риэлтор. Постояв молча над останками своего не-давнего компаньона, он присел на корточки и дотронулся до мертвого батюшкина кулака. Там, в кулаке, был зажат матерчатый мешочек. Риэлтор поморщился, закусил губу, разжал батюшкин кулак и развязал мешочек.
— Золото, — ни к кому конкретно не обращаясь, произнес Риэлтор. – Золото— золотишко. Сережки, браслетики, перстеньки и прочий дрязг… Вот, стало быть, как рассчитался Господь с нашим батюшкой за его верную службу… Да только — какой теперь прок от этой награды? А, поп? Скажи, для чего тебе теперь такая награда? И еще ответь – как там, в райских обителях? Не сквозит?
Риэлтор опрокинул мешочек, и золотишко со звоном посыпалось на мертвого батюшку Алексия. Что-то застряло в складках батюшкиной рясы, а что-то – укатилось по паперти куда-то вдаль. И никто из четверых людей даже внимания не обратил, куда покатилось то золотишко…
Равно как никто не обратил внимания и на призрачную, почти невидимую женщину. Эта необъяснимая женщина беззвучно спустилась по лесенке с колокольни, постояла на самой нижней ступени, и растаяла. Была ли она на самом деле, не было ли ее, а если она и была, то для чего и к кому приходила? Да как же можно ответить на этот вопрос, коли той женщины – так никто и не увидел…
— Ну-с, прощай, бывший человече, — сказал Риэлтор мертвому батюшке. — Я так понимаю, что более ты мне не поможешь ничем. Ни украсть, ни укрыться. Даже если бы я заплатил тебе всем золотом мира сего. Стало быть, мне пора. Ступаю, так сказать, во тьму внешнюю, где, как известно, плач и скрежет зубовный, и исчезаю…
И Риэлтор, сутулив плечи, пошел по паперти к церковным воротам.
А, между тем, на землю уже опускалась ночь. Западный край небес все еще был ал, но на эту алость, будто осторожные воры, с трех других сторон света надвигались сумерки, и выкрашивали западный край неба пепельной окалиной. Железные небеса, которыми Господь в горьком смятении Своем отгородился от многогрешных людишек, остывали и становились невидимыми…