***
Мир ни за что не рухнет –
в бедной хрущёвской кухне
сами собой воспеты
городские поэты.
Под кастрюльку картошки,
под мурлыканье кошки,
стопочки опрокинем.
В Павловском небе синем
наши мечты витают,
наши дворцы сверкают.
Звёзды во тьме роятся.
Мы собрались обняться.
Жизнь пролетит мгновенно.
Наши стихи нетленны.
Наши глаза бездонны,
как с Рублёвской иконы.
В небе огромном синем
крылья свои раскинем.
Вырвемся из застолья,
веря, что быть нам стоит,
в звёздное многоточье
небом лететь полночным.
***
Ну, вот и осень. Жалость или шалость?..
Легко иду по линии судьбы.
Ладошка клёна под ногами сжалась
среди листвы и давленых рябин.
Светлеют стяги и сереют блики.
Без астр весёлых гол мой огород.
Лишь брызги флоксов, флоксы не поникли
в толпе листвы охочей до свобод.
А на востоке розовеет пламя.
Седые перья, трепет высоты…
Ладошка клёна сжалась под ногами,
как будто враг шагнул из пустоты.
Я не хочу! Я всё в себе забуду,
как обмерла однажды на юру…
Ладошку клёна, как живое чудо,
я из-под ног досужих подберу.
Кто предан был и бит за обаянье,
забытый всеми, брошен был под лёд,
горя внутри невидимым сияньем,
простой порыв отчаянья поймёт…
Как у судьбы есть доля и недоля,
а жизнь полна сюрпризов и щедрот,
И озорна уж тем, что на заборе
среди листвы рыжеет рыжий кот…
Я не Господь, не чудо, не икона.
Я слабый человек в большом лесу.
Но хоть листок простой — ладошку клёна,
от холодов нахлынувших спасу.
***
Может — нас нет, нет ничего,
я вообще не существую?..
Кто-то старательно кистью рисует –
не получается мир у него.
А я чего-то всё жду, у огня
сосредоточенно мыслю, черкаю,
комкаю, и, наконец, умолкаю –
не получается мир у меня.
***
Уже всё есть, а я искала…
Живёт безмолвная зима,
не потому ли мне осталось
стоять и ждать на грани сна.
Не улетать и не клубиться,
не соглашаться ни на что.
Там просто небо, просто птицы.
Летят снежинки на пальто.
***
Я — волчица в своём лесу
и добычу в зубах несу.
Между небом и меж землёй
мы с тобой, хоть умри, живём.
Притаюсь: у моей щеки
можжевельник, грибы и мхи.
Не приемли и ты покой,
волк, охотник мой колдовской.
Я свободу как дар храню.
Глуп желавший шкуру мою.
Как от ветра травы звенят!
Я учую недобрый взгляд!
То не сад, а дремучий лес.
Всё на свете имеет вес.
И с враждой не ходи сюда,
помнят тропы всё, до следа.
Хоть свет клином сойдись на мне,
воткнут нож на заветном пне.
Я шагнуть в тот мир не боюсь:
русой девицей обернусь.
А как ночь, опять кувырок,
мне собратом матёрый волк.
И в лесах, у хрустальных рек
сердцу сродника ближе нет.
Как жемчужина, как роса,
поцелуй его на устах.
За него, кого я люблю,
горькой ягодой отравлю.
Околдую, собью враз с ног,
Посмотри на мой оберёг!
Что мне храмин уют и дым?
Волки сыты мясом сырым.
Есть такой у нас интерес –
хоть корми, а мы смотрим в лес!
Что нам мир ваш – присмотр, да сглаз.
Даже змеи в лесу за нас.
И летит, как покров, со мной
Тайна ночи и дух лесной.
Звёзды с неба в окно глядят.
Я волчица – хочу тебя!
Через лес, сквозь чёртову мглу,
через реки к тебе бегу.
Бьётся сердце живым комком.
Соль и сладость под языком.
Зверь, а нежности не сдержу,
языком тебя оближу.
Жить да быть расхристанной мне
в шалаше, во сырой норе.
***
Жить… А стоит ли – не стоит?..
Как над деточкой дрожу.
А что, в сущности, такое
Промельк наших тёмных душ?..
Может птица, может камень…
Догадаться нелегко.
«Жисть моя…» в горшочек канет,
как коровье молоко.
Поместится в старой миске,
И склоняться все над ней…
То-то радость будет киске
Старой бабушки моей.
***
Я телефон свой носила в кармане.
Плавали в кофе, как сливки, мечты.
Было настолько светло между нами.
И улыбался при встрече мне ты.
Ты конструировал новые грёзы
и созерцал золотые поля.
Помнишь салют и как падали звёзды,
чтоб загадала желание я?
Вместе мы были в том мире прекрасном,
где до разлук и до бед невдомёк.
Только пришёл в нашу добрую сказку
грубый медведь и сломал теремок.
Он раскидал нас – плохие игрушки!
И засадил в сердце каждого гвоздь.
Это лишь в книжках, что куклы послушны:
Ромео, Джульетта, Юнон и Авось.
Мы же с тобой не мертвы, абсолютно
не опочить, не застыть на бегу…
Вот и стоим мы на холоде лютом,
Окоченевшие, на берегу.
***
Всё готово – на дальних холмах
желторотые летние липы.
В этом облачке ангелов нимбы
и цветы полоники в ногах.
Это трепет не листьев, а крыл.
Ты остался б, но так невозможно…
Это бабочки чувств… Осторожно.
Ты ботинки под стулом забыл.
Так не кончится всё впопыхах!
Мне смешно, хоть немножечко грустно.
Мне легко, хоть нелепое чувство,
что вьюнки полевые в строках…
***
Стоит пшеница , нету ей предела.
Холмы и долы… А предела нет.
И облака все в оперенье белом
плывут над нею, испуская свет.
А ей дано расти и колоситься,
тянуться к небу, радуясь дождям.
И ветер гладит добрую пшеницу
по молодым, зелёным волосам.
Ей зрима жизнь возвышенней, полнее…
Гляжу на поле вдаль из-под руки
и вижу — от тепла благоговея,
оно склонило к долу колоски.
Сейчас июнь — пора цветов и жажды.
И жнец к нему с серпом не подошёл.
Здесь зреет хлеб для августовской жатвы
и каравая на Его Престол.
***
Не потому что не судьбой,
сугробами, да не путём…
Всё снег да снег над головой.
Зима, пойдём со мной, пойдём —
ты будешь крышей и стеной,
и тишиной, как я – одна,
и вьюгой колкой, голубой
у заметённого окна.
Мы просто будем – я и ты
у Пустоты, у самых ног
моей немыслимой Мечты,
куда дойти никто не смог.
***
Мы за стойкой кафе, философствуя, пьём капучино
в городской суете, и от двери сквозит ноябрём.
А «Титаник» страны серым корпусом вздыблен над миром,
отражается ломко во взгляде твоём и моём.
Мы над пеной морей предзакатное ловим мгновенье.
Нас поглотит поток, приподняв на холодных клинках…
Ощутим же спиной то предательское ускоренье,
чтоб легко и безмолвно остаться рельефно в веках.
Как обрушиться шторм, отлетит и мечта, и улыбка,
И пронзённая шквалом души лебединая суть.
Так качни, океан, наших тел изощренные скрипки,
чтоб в счастливый момент их со стойки небрежно
смахнуть.
Как на грани светло! Нет уже нам для бегства причины.
И неважен ещё под конец предъявляемый счёт.
Ведь тепла на губах пена початого капучино,
и навстречу к тебе мои мысли и чувства влечёт…
***
Когда-то это всё стряслось со мной:
и осени последние страницы,
и птицы, несмолкающие птицы
в вечерних тополях над головой.
И жизнь моя, как старый черновик,
исчёркана, измята, уязвима.
Где серый полумрак, кусты жасмина
и жалобный, щемящий птичий крик.
И сквозь неё летящие они –
грачи, как затяжные неудачи.
И маленький, с ручной голубкой мальчик.
Окаменев, он смотрит на огни.
***
Для любви нет смерти, успокойся.
Он вернётся радостный в июле.
И счастливо завершится повесть.
Ведь разлука время, а не пуля.
Хоть дракон силён и очень страшен,
но в тебе любимого виденье.
И падут, как злые чары, башни,
и дракона злое приведенье
Это просто в небе неполадки.
Нестыковка в космосе далёком.
И на драпировке жизни складки
получились малость кособоко.
Он вернётся в праздничном июле.
И настанет умиротворенье.
Ведь Господь, он помнит нас и любит.
Просто отлучился на мгновенье.
***
От дома и до дома побираться –
Сколь милостынь у нищего в мешке!
Мне б с лёгкостью любить и расставаться.
Быть ветреной и мчаться налегке.
Так чередою засиневших просек,
Где брезжит то колючка, то люпин,
Бежать без промедления, без пользы,
Без памяти, без встреч и без смотрин.
***
Три ангела, о чём ведут беседу,
и копьями зачем вооружились?
Деяние ль жестокое узрели,
пред чудом ли наивно умилились?
В глазах их не веселье – доля наша.
Их главы о постели позабыли.
В молчанье смотрят – прямо перед ними
стоит Неупиваемая Чаша.
А к ним ведут далёкие дороги —
Не видно им конца из поднебесья.
И быстро скачет всадник синеокий
к пределам их с великой тайной вестью.
А дом их в небесах скале подобен.
И древо, что зимой не увядает.
Гора – проклятым ворогам надгробье.
Боится гнева их воронья стая.
А в мире столько горя и насилья.
Кто ж бедных сирот от беды заслонит?
Не эти ли приподнятые крылья,
не эти ли заточенные копья?!
***
Всё прокляну и позабуду… и вернусь.
Как ветка из ограды.
Так с вами я болтаю и смеюсь.
А драться надо.
Я не синица и не воробей,
я вьюсь над пропастью бездонной —
глазастый и смешной бумажный змей
любви картонной.