My Way
День выдался погожим и необычайно тихим.
Это настораживало.
И в то же время «воодушевляло», заставляя внимательно слушать и замечать малейшее движение: ветер, слегка колышущий пробившуюся в стыках плит траву; несущиеся в небе ослепительно белые, с желтыми прожилками облака; звон ручья в забитом ветошью ливнестоке; угрожающее урчание, переходящее в напряжённое «мяу», затаившейся с выводком котят в подвале химеры.
Давно я не заставал такой идиллии — обычно всё время приходилось быть начеку, останавливаться перед перекрестками и осторожно изучать дальнейший маршрут на предмет потенциальных угроз, держать наготове системы дистанционной превентивной обороны — плазмодробовик и установку залповой санации. Но сегодня, просканировав и проанализировав окружающее пространство, я счёл лишним расходовать энергию на оружие и деактивировал его. Обходя горячие точки — места, где в асфальт и бетон вплавились радионуклиды, — расталкивая стайки зомби и переступая через спящих, закутавшись в наноплащи, вампиров, я двигался к пункту назначения — так же, как шел туда позавчера и десять лет назад, как пойду послезавтра — к пункту, к которому ходили до меня мой наставник и наставник моего наставника, к которому будут ходить мой ученик и ученики моего ученика.
И я знаю: наш путь не сможет прервать никто — ни вышедшие на охоту библиотекари, ни прячущиеся в катакомбах Лувра и Монпарнаса сталкеры, ни эти кожаные ублюдки, называющие себя «бойцами сопротивления». Несмотря ни на что, мы выполним свой долг. Потому что мы — связующая нить времен, мы — последний осколок исчезнувшей без следа цивилизации.
Мы постучимся в дверь одинокого бункера с мезонином.
Она откроется.
— Tatyana Yakovleva? — спросим мы, фокусируя на объекте левый биологический глаз и правый, светящийся красным, фотоэлемент.
— Si, — услышим мы ответ.
— Вам цветы от Маяковского, — скажем мы и вручим изысканный букет из тантала, кадмия и бериллия, инкрустированный переливающимися всеми цветами спектра кристаллами висмута.
Революция
Площадь бурлила.
Словно в праздничный день, она была расцвечена знамёнами всех цветов радуги — синими, голубыми, жёлто-чёрными, жёлто-синими, красно-белыми, звёздно-полосатыми, бело-сине-красными и просто чёрными и красными.
Словно в праздничный день, над ней висел гул десятков тысяч голосов, но голосов не праздничных, не весёлых, а угрюмых и гневных: нация пробуждалась после столетий молчания, гнёта и рабства. В толпе то и дело раздавались крики:
— Долой!
— На кол!
— К стенке тварей!
— Миша Задорнов, ты был прав!
И даже верность спешно стянутых спецназа и танковых бригад готова была дать сбой, брось кто-либо ещё хоть одну соломинку на трещащую спину власти.
И эта соломинка вплыла.
Огромным, в десятки метров длиной, удерживаемым сотнями рук транспарантом, на котором было выведено большими белыми буквами и продублировано — с ошибками — клинописью:
«ЧЕМОДАН — ТАРЕЛКА — МАРС!»
Сотни тысяч голосов на площади подхватили этот объединяющий всех клич возмущения, клич, который, как показывали телеэкраны, на языках всех народов Земли нёсся над Таймс-сквер и Тяньаньмынем, Елисейскими полями и водами Темзы:
— Чемодан, тарелка, Марс! Maleta, placa, Marte! Shǒutí xiāng, yī pán, Huǒxīng!
Казалось, от рёва миллиардов глоток содрогалось само небо — не то что стены белых домов и президентских дворцов, а народ всё прибывал и прибывал, по пути поджигая машины и громя магазины прихлебателей пришельцев. Появились и первые сотни убитых, в борьбе за правое дело отправившихся прямиком в рай.
Величайшая и относительно самая бескровная в истории революция шествовала по планете.
— А-нигин-шурум-ма-хаб! Шурум-анше-ган! * — глядя на творящиеся внизу оскорбительные бесчинства, прошипел стоявший у окна рептилоид, в знак отвращения почёсывая когтями пузо. — Паршивые вонючие ослы, жрущие собственную подстилку! Неблагодарные лепёшки умугьего навоза! Зачем мы их только слепили!
Его зрачки сузились, словно собираясь навести орбитальные штурмовики на толпы беснующихся рабов.
— Прошу пощадить меня, Ваше Сияние, но разрешите обратиться, — обливаясь потом от ужаса перед собственной смелостью, подал голос в углу зала какой-то человечишко.
— Ты что такое? — обернулся инопланетянин.
— Я… это… я Ротш…
— Не мямли! — рявкнул рептилоид. — Говори!
— Войска ненадёжны… Чернь скоро прорвёт оцепление… Надо что-то решать, — вымолвил, собрав остатки мужества, всесильный (в других обстоятельствах) олигарх.
— А что тут решать? За нас всё уже решено. В столице. Ради власти над нею политиканы решили сбросить балласт — дикие планеты. Вместе с их туземцами, — сказал (скорее для себя, чтобы привести в порядок мысли — не для этого воняющего аммиаком ничтожества) пришелец. — Старый бог арестован, новые боги стягивают звёзды смерти к сердцу Галактики… Какую Империю сгубили, ублюдки Нанайи! — с досады он ударил хвостом, разбив пару драгоценных ваз династии Мин. — Всё кончено. Мы уходим.
— Какие будут приказания, Ваше Сияние? — отчаянно стараясь быть полезным, задал вопрос гоминидишко.
— Приказания тебе? — ухмыльнулся, облизывая глаза, ящер. — Что ж… Передай моей охране: Нибиру подогнать к Земле, Луну взять на буксир до окончания ремонта двигателя, Пирамиды продуть, Петербург и Бермудский трилистник подготовить к старту. Всех ануннаков и их бастардов оповестить об эвакуации, в том числе посредством ваших СМИ: рептилоиды своих не бросают!
— Значит, нас тоже заберёте? — с надеждой, пытаясь кривой улыбкой изобразить подобострастие, спросил олигарх.
— Кого — вас?!
— Ну нас, комитет трёхсот, тайное правительство, масонов, сектантов, верящих в…
— А вам остаётся целая планета! Развлекайтесь!
— Ваше Сияние! — Ротш, не выдержав, грохнулся на колени. — Но они же перережут друг друга с нами заодно, пока будут искать потомков богов среди нас, ваших людишек! Может, вернуть нам память о нашем истинном предназначении? Это должно остановить погромы…
Смесь ужаса, презрения и любопытства к смелости этого куска протухшего мяса мелькнула в зелёных глазах пришельца. Он подошёл и когтем правой ноги приподнял слугу за шкирку:
— Ты пытаешься оскорбить меня, предлагая жестокостью сравняться с Энлилем и Эрешкигаль?! Ты думаешь, мы поменяли вашу память из каких-то своих корыстных интересов?! Ген-ни гам-ма! * Запомни, червь: всё, что ты видишь вокруг, от морального закона внутри тебя до небесной механики над твоей башкой, было сделано для вашего сносного существования! Если бы вы, слизни, знали о своём истинном предназначении… то этого бунта бы не было! Вы бы ползали и умоляли сжечь вашу планету вместе со всей солнечной системой! — рептилоид опустил олигарха и вытер коготь о бархат трона, на котором когда-то сидели смотрящие за этим куском суши императоры. — Но мы не воевали уже несколько галактических циклов. Мы, увы, стали слишком милосердны и мягкотелы, даже наша чешуя — не та, что раньше. Хотя…
Он с сомнением взглянул на кашляющего, побагровевшего от удушья человека и вспомнил когда-то услышанную фразу: «Империя подобна океану, и когда она уходит, тысячи моллюсков бьются, задыхаясь, на её обнажившемся дне». Вот и сейчас он экстраполировал мучения своего прислужника на предстоящую агонию аборигенов… и содрогнулся.
— Хорошо. Я окажу вам милость напоследок. Когда-нибудь вы поймёте, что это был акт милосердия.
Рептилоид открыл дверь — стоявший за ней на страже ануннак туже, как положено по уставу зиккурата, свернул хвост вокруг шипов на спине — и отдал приказ:
— Будите Ктулху!
_______________________________
* А-нигин-шурум-ма-хаб! Шурум-анше-ган! Ген-ни гам-ма! — шумерские ругательства.
Просветление
«Какое интересное печенье, — думал я, ощущая блаженную сытость. — Никогда такого не ел. Или не замечал, всю жизнь бегая, крутясь, добывая хлеб насущный и занимаясь всякой ерундой, — и не было времени ни на что?.. Остановиться. Задуматься…
Насладиться моментом…
Осознать себя.
Своё место в этом мире…
Грандиозном мире».
Я огляделся вокруг.
«Кто я, в самом деле? Сижу тут посреди бескрайней ро́вени, а надо мною словно опрокинутая чаша неба — вон, я даже различаю узоры в тех отблесках… звёздах?.. Вот как будто цветок… А под ним лист…
Два листа…
Красиво…
А что такое красота? Из чего она создана? Звучит так неясно… как незнакомое слово… Незнакомое, как тот луч, пробивающийся с края вселенной, там, где звёздная чаша опирается на… на степь?.. Интересно, это закат? Или уже рассвет? Или кто-то великий? Вдруг это божество?!
Нет, божествам здесь негде быть. Не в чем жить. Степь — родина монотеизма».
Я встрепенулся от сочетания диких, непонятных звуков в моем разуме: неужели об этом подумал я?! — и продолжил прерванную мысль: «Он мог народиться только здесь. Здесь, где только Я, Чаша и бесконечность.
И Луч.
Кто ты?
Бог?
Дай мне проникнуть в твою суть… Познать. Дай. Я заплачу любую цену. Хоть жизнью. Хоть своею, слышишь?!»
Луч дрогнул и покатился по кругу горизонта…
«Да-а-а, — прохрипел я. — Да. Я здесь. Я жду Тебя!»
Словно вняв моему зову, Он начал расти, отделяя чашу неба от земной опоры, отделяя то, чему место вверху, от того, чему место внизу, полыхнул всепоглощающим Сиянием, в котором раздался грохочущий глас всадников Апокалипсиса: «Ко-о-оля-а-а!» — и неизбежная, как Судный день, сиреневая надпись «Made in China» обрушилась на мой хитиновый панцирь.