Пролог
Музей Кафки на Малой Стране. Приземистый длинный дом (кажется, бывший кирпичный заводик) стоит на низком берегу незамерзшей, лебедями осенённой, широкой и сумрачной Влтавы – практически под Карловым мостом.
Ну, Кафка – это Кафка. В конце концов, «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Я, конечно, его люблю, но без фанатизма. Не перечитывала, правда, давно. И, скорее всего, не узнала бы об этом музее никогда, если б он не стал конечной точкой нашей обзорной экскурсии по городу. Причем в сам музей гид нас не повела, бросив сквозь очаровательные зубки что-то вроде: «Ну, это мало кому интересно…».
…Оказывается, это «малокомуинтересное» придумал человек по имени Жоан Инсуа (Juan Insua) из барселонского Центра современной культуры (Centre de Cultura Contemporania de Barсelona). У него однажды возникла идея цикла выставок «Города и их Писатели». Начал с Дублина и Джойса. А экспозиция «Город К. Франц Кафка и Прага» была открыта в 1999-м в Барселоне, в 2002-м переехала в Нью-Йорк, а с 2005-го, наконец, осела там, где ей и долженствовало быть – в Праге.
***
Музей ошеломил сразу. Но не тем, что перед ним, во дворике, стояла в снегах огромная, тёмная, тяжкая, подавляющая, на книгу похожая литера «К», – вполне в духе «Процесса». Это бы ещё полбеды, причем, беды прекрасной, как (забегая вперед, признаюсь) прекрасен был и сам музей. Нет, ошеломлял фонтан – работы местного скульптора-провокатора Давида Черного (David Černý) – пред музейным фасадом расположившийся и состоявший из скульптурного дуэта нагих и писающих (вполне половозрелых) мальчиков. А поскольку скульптура была выполнена из позеленевшей бронзы, то и части тела, из коих изливались струйки, более всего напоминали огурцы. Гид сказала, что летом фонтан бьёт с куда большей интенсивностью (оборони Боже!) и что желающие могут на специальный номер прислать свои эсэмэски, и текст их, точнее, буквы слов, будут аккуратно выписаны подвижными зелеными огурцами грамотных мальчуковых статуёв на глади бассейнчика – выполненного, кстати, в форме карты Чехии.
По-моему, инвариант у всех этих «посланий» один: на… чхать нам на Кафку.
Н-да. Но сам Музей! Дело в том, что он… музеем не был. Меня никто не предупредил, что я попаду не в музей, а в мир Кафки. Дивный кафкианский мир. «Это невозможно описать», – сказали мне. Но я попробую.
***
Длинненький двухэтажный белый домик с маленькой деревянной башенкой, отдалённо напоминающей вышку конвоя. Внутри – холл с крохотным окошечком на величественный, озябший Карлов мост над хладными водами Влтавы. В холле пожилая интеллигентная служительница, одинаково неуверенно говорящая по-русски и по-английски. Но Кафку, сразу видно, любит.
Экспозиция поделена на две взаимоперетекающие, взаиморастворенные части.
Часть первая
«Кафка в Праге. Экзистенциальное пространство»
Поднимаемся на второй этаж. Стены тёмные, торчат коричневые псевдо-фахверковые балки, слегка напоминающие (Кафка! Кафка же!..) виселицы. Маленькие окошки. И двор, и экскурсанты видятся сквозь коричневато-подслеповатые тонированные стекла обобщёнными смутными силуэтами, усреднённо-вневременными, механистичными. Превращаются в иллюстрацию-анимацию к миру Кафки. Или в сам этот мир…
***
Затемнённые лабиринты затягивают тебя в свои австро-венгерские глубины, не оставляя выбора. Семейные фотографии, выцветшие, чудовищно увеличенные. На прозрачном стеклянном листе – огромное фото сурового отца, Германа Кафки: лишь сквозь его лицо виден весь остальной мир. Мир этот чёрно-бел, обезличен, стерилизован. Фото тех пражских мест, где бывал Франц К., уложены в бесконечный ряд на чёрно-белой гальке на дне «речки» (Влтава? Лета?), накрытой стеклом. Под стеклом, над галькой, над чёрно-белыми домами старой Праги, медленно течёт вода (настоящая!), размывая очертания улиц, рябью проходя над брусчаткой мостовых… Всё зыбко, полуреально, всё видится сквозь завесу воды/времени. Вспоминается «Сталкер», когда на дне лежат разные бесполезные артефакты «затонувшей Атлантиды». Но «атлантида» Австро-Венгерской империи, прекрасной и ужасной в своем бюрократическом величии, только начинает всплывать перед взором заворожённого экскурсанта. «Клетка вышла на поиски птички» (1).
***
На огромном экране идет закольцованный фильм о Праге эпохи между двумя мировыми войнами. Чёрно-белые кадры: трамваи, башни, мужчины в смешных шляпах, важные дамы, башни, велосипедисты, ангелы, короли, автомобили, башни, трамваи… И постепенно вся эта хроника начинает преломляться, струиться, дробиться… Мелькают искажённые лица ангелов и королей, дома кренятся над брусчаткой мостовых и рушатся, рушатся. но никак не упадут на тебя – стороннего наблюдателя, маленького человечка в тёмном костюме и потёртой шляпе, да только ты уже больше не сторонний, не посторонний, тебя затягивает, засасывает, ты уже – Йозеф К. И тебе отсюда не выбраться.
Возникает титр: «Прага больше тебя не отпустит. Никого из нас. У этой старой короны есть когти». И далее: «Только запалив этот город с двух концов, с Вышеграда и от Градчан, мы сможем освободиться» (2). На этих словах изображение желтеет по краям, чернеет, съеживается, пока не остается лишь чёрное пятно, после чего экран гаснет. И через мгновение всё, как всегда, начинается снова.
***
Ты (слава Богу, действительно ты, не призрак с целлулоида) идёшь по затемненным переходам, по узким коридорам… Идёшь мимо круглых стеклянных столиков с книгами Кафки, Макса Брода, Гегеля, Канта: они лежат на поверхности стекла, а внизу разложены их чёткие тени – тоже книги, но без текста, для призраков; весь текст, все буквы слились в этих теневых книгах в сплошную черноту. И отовсюду – со стендов, со стен, даже, кажется, с потолка, глядят на тебя цитаты – на немецком, английском и чешском – из писем и дневников, рассказов и романов Кафки . И – звуки. Шорохи, шёпоты, вздохи. Кажется, даже шелест переворачиваемых страниц. И вдруг надо всем этим каркает ворон. Дважды. Негромко, но очень отчётливо. Не спрашивай, по ком каркает ворон…
***
Вот – второй экран, с коротеньким мультфильмом, основанным на трёх рисунках Франца К., на их метаморфозах и трансформациях.
Белый экран. Скупыми чёрными линиями рисуется стол – точнее, его, в обратной перспективе, проекция, как на древнерусской иконе. На столе острым, нервным почерком проступают слова «Im Prag», «В Праге». Рисуется стул, на стуле – человек: локти на столе, задумался. Отъезжает на стуле назад, поза становится напряженной, в каждой линии – застывшее отчаяние. Перед нами – классический рисунок Кафки, воспроизведенный на обложках многих его книг. Потом из-под человека исчезает стул. Человек сохраняет прежнюю позу, не замечая исчезновения. Постепенно растворяется стол. Человек (не сразу, а тоже постепенно) как-то «складывается», откидывается назад, – и вот он уже полулежит в крайне неудобной позе, локти и колени остро торчат, весь словно ощетинился, пытаясь противостоять враждебному миру, отнявшему у него последнее – письменный стол.
Очень трагический мультфильм.
***
В следующем зале (отсеке лабиринта) – его женщины. Милена, Фелиция и другие. Каждая заключена в некий стеклянный ящик, подвешенный на цепях. «В той норе, во тьме печальной, гроб качается хрустальный…» Вначале я не поняла и пережила томительную минуту головокружения, когда, случайно задев поверхность стекла, незаметно для себя качнула ящик, – а ощущение было, что это у меня почва из-под ног уходит. О зыбкость, о ненадёжность кафкианской вселенной… А цитата над этой Вечно Женственной зыбкостью нависает такая: «Сизиф был холостяком!»
***
Везде, везде, кругом – цитаты, маргиналии, комментарии… О том, что Кафка увлёкся театриком, гастролировавшем в Праге со спектаклями на идиш. В частности, по пьесе Якова Гордина «Дикий человек» (одна из сюжетных линий: умственно неполноценного Лемеха его братья и сестра боятся, стыдятся и прячут от чужих глаз). Да так увлёкся, что писал статьи о постановках, сдружился с труппой, в частности, с актером и режиссером Ицхаком Лёви (Людвигом Сацем). Вскоре Франц напишет «Превращение»… Папаше Герману все эти «театральные игры» очень не нравились. Кто бы сомневался.
Улиткой заворачиваются белые полотнища. Идешь по спирали, медленно, и так же медленно, не обгоняя и не отставая, сопровождают тебя огромные фото на белых барабанах в человеческий рост. Фото: Лёви в роли этого самого Лемеха-идиота. Стоит на коленях, в белой сорочке, кисти рук висят перед грудью, как у тираннозавра, красивое лицо перекошено (то ли от боли, то ли от смеха), но совсем не сумасшедшее. Фото: солидный господин при плаще и шляпе, в коротких панталонах и белых чулках, воплощение добропорядочности (если не знать, что господин этот – актриса-травести Флора Клюг, еще одна любовь Кафки). Улитка-спираль наконец тебя отпускает, и ты со вздохом облегчения попадаешь… попадаешь…
…Вот свидетельство о смерти. От туберкулёза. Рядом огромные буквы: «The God of Suffocation», «Бог удушья» (3). Вот некрологи в газетах: «Франц Кафка… Франтишек Кафка… В венском санатории… сорока одного года… gestorben ist» (4), – на чешском и на немецком, унизительно коротенькие, словно скончался просто еще один маленький человек. Да, быть может, и был Франтишек маленьким человеком, винтиком бюрократической тоталитарной махины, но – непокорным винтиком, великим «маленьким человеком».
И – цитаты: «Перед смертью его мучила жажда. Он грезил о “полном рте воды”, о чудесной минеральной воде…» И рядом – бесстрастная ремарка: «Обычно умирающим пить не хочется. Но некоторые срезанные цветы, к примеру, лилии, продолжают пить воду и в самый момент своей гибели».
От всего этого как-то… не по себе. А за несколько витков спирали до, в одном из предыдущих залов повествуется о том, как, создавая рассказ «Голодарь», Кафка болел тяжелейшим фарингитом, ему в горло буквально, без метафор, не лезла никакая еда. И – да, ему приходилось жестоко голодать. К тому же, будучи вегетарианцем, он вообще ел немного. Да еще шутил: вегетарианец, мол, пожирает не чью-нибудь, а свою собственную плоть.
…А тут – про жажду. Страшную, предсмертную. И – обрывается вниз узкая крутая лестница, деревянная и обшитая деревом со всех сторон. Разумеется, ассоциация с гробом неизбежна. Эти коды мы читаем на раз… Но вот когда, ближе к концу спуска, замечаешь, что внизу тебя ждет слегка наклонённое зияющее зеркало, «zrcadlo» по-чешски, то… Весь этот деревянный колодец становится уж слишком похож на могилу, в которую ты, лично ты, здесь и сейчас, неотвратимо опускаешься, погружаешься… О, вот тогда ты краешком сознанья начинаешь чуть-чуть понимать: а ведь я – уже не совсем я. Я, кажется, всё-таки становлюсь персонажем. А спустившись, утыкаешься в очередной белый экран, на котором…
Часть вторая
«Прага в Кафке. Воображаемая топография»
…Постепенно возникает, проявляется дорога с одиноким путником. Видно только удаляющуюся спину. Это может быть любой. Это можешь быть ты. Причем, по мере того, как человек уходит, он становится всё прозрачнее, словно бы растворяясь, исчезая в пространстве. А вот пространство – наоборот: по мере того, как человек стирается, дорога проступает всё отчетливее, расширяется, захватывает всё больше места, приковывая взгляд. Наконец, на горизонте, в тумане, появляется что-то. Появляется – и исчезает. Проявляется – и вновь заволакивается туманом. И вдруг, на миг, станет видно: башни? стены? замок?
И – чёрные слова на пустом экране: «Ты не из Замка. Ты не из деревни. Ты – ничто. Нет, к сожалению, ты всё же что-то собой представляешь. Ты – странник. Чужак. Лучше бы тебе оставаться никем» (5). И – громоздятся башни и стены, удваиваясь, утраиваясь, отражаясь в зеркальных (zrcadlo!) стенах этого странного «кинозала». Они громоздятся прямо на твой бедный мозг, такие незыблемые, такие уверенные в своей реальности, в своей инвариантности. Это – Замок Замков, квинтэссенция квадратной романской архитектуры, безо всякой там «пламенеющей готики». Этот монстр невозможен, но он твердо стоит на земле и твердо намерен завоевать, заполонить своими башнями все небо. У башен квадратные зубцы и крайне самодовольный вид. Но не успеваешь толком испугаться, как они выпускают из себя лестницы, становятся ближе к народу, «политкорректнее»…
Раздается телефонный звонок: землемеру Йозефу К. звонят из Замка. В трубке – шорохи, шёпоты, треск, какая-то возня, неясные звуки, то ли женский, то ли детский смех… На экране – глаза. Глаза женщины и глаза мужчины. Две пары глаз, расширенных от напряжённого любопытства. Или от ужаса? Глаза, всматривающиеся в нас. Глаза, отражённые в зеркалах многократно…
Потом замок (да, вновь замок) как-то подтаивает, оплывает, расплавляется, теряет форму – и исчезает. И вновь – туман, дорога… Потом исчезает и она. И в белизне экрана проступают едва различимые белые буквы с теневой обводкой. Буквы медленно складываются в слова: «Что бы ты ни делал, это всегда неправильно» (6). Потом так же медленно исчезают. Совсем. И ты остаешься наедине с белым экраном и зеркалами, отражающими пустоту.
«Мессия приходит тогда, когда в нём уже перестали нуждаться» (7), – еще одна цитата, начертанная на стене.
***
А ещё там был… была…
Бесконечная канцелярия, «The endless office». Бюро с чёрными ящичками картотеки. Некоторые открыты. На них таблички с именами. Например, «Йозеф К.». Невольно ищешь глазами табличку со своим (своим?) именем. Кажется, там должно быть полное досье, проштампованное, прошнурованное, включающее не только твоё прошлое, но и будущее, вплоть до последнего параграфа. А иногда среди чёрных лаковых картотечных ящичков вдруг обнаруживается чёрный же телефон кафкианско-сталинской эпохи. Конечно, ты поддаёшься искушению снять трубку: а что там? А там – сочный, но слегка скучающий немецкий баритон зачитывает с канцелярской выразительностью нечто бесконечное, убористо-прижимистое. Мне, немецкого не знающей, почему-то померещился фрагмент из «Процесса». Это было бы логично. Хотя в кафкианском экзистансе царствует логика абсурда, и кто знает что тебе могут наговорить в чёрной-чёрной комнате по чёрному-чёрному телефону… А вдруг это оглашают приговор ИМЕННО ТЕБЕ? И вот сейчас придут, да и заберут, да и отправят в исправительную колонию…
Подняв глаза, вдруг видишь, что уныло-зловещие ряды чёрных ящиков прерываются уютным экранчиком-мониторчиком, оруэлловским вполне, на котором бесконечно, вновь и вновь отпечатывает металлический штампик остренькими своими шипами буковки и цифирки. На чём отпечатывает? А вот, можете видеть, уважаемые господа: макет машины, изобретённой директором исправительной колонии. Правда, слава Богу, бездействующий макет. Но и без того впечатляет. Машина (махина) – чёрная, чугунная, беспощадная, а внутри распластан обнажённый восковой человечек. Мышцы скручены, лицо искажено, глаза безумные. Слюна капает и стекает по специальному желобку, а на спине множественные иглы выписывают несчастному приговор с перечнем всех его преступлений. Крови не очень много, ибо она тоже стекает в спецёмкости: всё предусмотрено, «всё включено» (8). Долго глядеть на это невозможно, не надо, нельзя, потому что невольно начинаешь ассоциировать себя с… И чувствовать всё на собственной шкуре.
А потом, в самом конце, перед глазами у тебя появится надпись: «Мы были созданы, чтобы жить в раю, рай был предназначен для служения нам. Наше предназначение было изменено; о том же, было ли изменено и предназначение рая, не сказано» (9).
Эпилог
В общем, когда, наконец, покидаешь этот призрачный, чёрно-белый, ирреальный, но подавляющий своей тяжестью мир, то в полной мере ощущаешь себя распластанным на страницах «Процесса», «Превращения» или «Замка».
Я так и подписалась в книге отзывов, которую мне молча протянула пожилая служительница: «Tatiana V., a personage» (10).
январь 2011, февраль 2013
___________________________________________________________________________
(1) Кафка Ф. Ангелы не летают / Пер. с нем. Г. Ноткина. – СПб: Издательская Группа «Азбука-классика», 2009, С.43.
(2) Из письма Кафки к Оскару Поллаку: «Прага не отпускает нас. Ни тебя, ни меня. У этой матушки, – говорит он, трансформируя чешское Maticka Praha, – есть когти. Надо покориться или же… Надо бы поджечь её с двух концов, поджечь Вышеград и Градчаны — тогда, может быть, удалось бы вырваться…» (http://www.kafka.ru/biografy/read/praga.) Наскоро переводя для себя английские титры, я перепутала «crone» (старая карга) и «crown» (корона).
(3) “Каждому больному — своего домашнего бога, легочному больному — бога удушья” (Кафка. Дневник от 1 февраля 1922 г.) (пер. Е.Кацевой). Цит. по: Кафка Ф. Дневники 1910–1923. путевые дневники. Письмо отцу. Завещание. – М.: ОЛМА-ПРЕСС. 2004.
(4) умер (нем.)
(5) «Вы не из Замка, вы не из Деревни. Вы ничто. Но, к несчастью, вы все же кто-то, вы чужой, вы всюду лишний, всюду мешаете, из-за вас у всех постоянные неприятности…» – Кафка Ф. Замок. (Цит. по кн. Кафка Ф. Избранное, пер. Р. Райт-Ковалевой. М. Радуга, 1989).
(6) Из послесловия Макса Брода к первому изданию «Замка». (В русском тексте послесловия этой фразы почему-то не обнаружила. Однако в музейном каталоге стояло, чёрным по белому: «Whatever you do, it is always wrong.» Max Brod. Afterword to the first edition of The Castle.)
(7) «Мессия придёт только тогда, когда уже не будет нужен; он придёт только на следующий день после того, как будет возвещён его приход; он придёт не в последний день, а в самый последний». – см.: Кафка Ф. Ангелы не летают / Пер. с нем. Г. Ноткина. – СПб: Издательская Группа «Азбука-классика», 2009, С. 50.
(8) «Нижнюю часть прозвали лежаком, верхнюю – разметчиком, а вот эту, среднюю, висячую, – бороной… Итак, это, как я сказал, лежак… Животом вниз кладут осуждённого – разумеется, голого, – вот ремни, чтобы его привязать: для рук, для ног и для шеи… Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осуждённого ту заповедь, которую он нарушил… Она, вибрируя, колет своими зубьями тело, которое в свою очередь вибрирует благодаря лежаку… Конечно, эти буквы не могут быть простыми; ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через двенадцать часов…» (Цит. по: Кафка Ф. В исправительной колонии (пер. С. Апта) // Кафка Ф. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1 – М.: ТЕРРА–Книжный клуб, 2009.) http://prose-book.ru/document8108.html
(9) Кафка Ф. Афоризмы / Пер. с нем. Ю. Архипова. Г. Ноткина. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. С.44.
(10) Татьяна В., персонаж (англ.)
Кафка в праге
Фото Т. Виноградовой
*Опубл. в журнале «Тело поэзии», 2013, N 2 http://www.promegalit.ru/number.php?id=42&year=2013&number=2
(Евразийский журнальный портал «Мегалит»),
а также в альманахе Союза литераторов России http://reading-hall.ru/slovesnost/72013.pdf«Словесность» № 7, 2012,
Вход в музей.
Фонтан «Piss» работы Давида Черного (2004, бронза, механика, электроника, gsm).
То самое окно в холле.
«В 2003 г., по инициативе «Общества Франца Кафки», в Праге появился первый большой памятник писателю – 4-х метровая копия призовой статуэтки литературной премии его имени. Скульптор Ярослав Рона (Jaroslav Rónа). Кафка изображен сидящим на плечах монструозного персонажа своей повести «История одной борьбы»» (http://www.wkzinfo.ru/tours/praha/kafka1.htm). «Если верить старым кадастровым картам, как раз между ногами статуи когда-то проходила граница между еврейским кварталом Йозефов и христианским Старым Городом». (http://www.radio.cz/ru/rubrika/tema/kafka-kak-turisticheskaya-ikona-pragi)
Рисунок, выполненный Францем Кафкой. (http://zitze.ru/karakuli-duha/kafka_doodle4/)
Вид от музея на Карлов мост.
Квартал Йозефов. Старо-Новая синагога (1270 г.) и Еврейская Ратуша (1586 г.) На башне Ратуши одни часы – обычные, с римскими цифрами, другие, пониже, – с еврейскими цифрами и идущие в обратную сторону, так как на иврите читают справа налево.
Площадь Кафки. На этом месте стоял дом, где писатель родился 3-го июля 1883 г.
«Дом у Минуты» (Староместская площадь, 2), где Кафка жил в 1889-1896 г.г.
«Дом у Минуты». Фрагмент росписи на мифологические темы.
«Прага больше тебя не отпустит. Никого из нас…»
Кафе «Франц Кафка» в центре Праги.