Мой амулет

Да, я из прошлого, двадцатого я века,
его ругают все, кому не лень
за дождь глухой, за потаённость снега,
за власть, правителей. Мой век – кистень, кремень!
И в бубен бьётся. Локоть не укусишь,
не выпустишь обратно и впустишь.
Но век двадцатый, как особый ген!
Он вспоен, вскормлен. Миру кажет кукиш.
И выпрямляет Ною влево крен.
А я в нём, в этом веке утонула!
«Титаник» мой двадцатый, мой треклятый
и вспененный, и гневный век разгула.
Коль вспомню девяностые – мы святы.
Прошедшие, не сгибшие, пардон,
бандитом не закатаны в бетон,
где на крупу талон, на мёд талон,
в очередях лишь ругань, злоба, маты.
Да, пили, помню я, одеколон,
да, я ждала из армии солдата.
Но не на мне, другой женился он!
Мой век – мой Чёрный пруд, что в граде Нижнем.
Но всё равно я зла не иму. Трижды
да и четырежды прощу опять.
Готова руки я расцеловать
годам прошедшим, словно маме старой.
Я, словно речка, в этот век впадала,
затем бурлила, словно водопад!
О, сколько войн прошло, что даже ад
за голову схватился от кошмара…
Зато: Цветаева, Корнилов, Пастернак.
Скажите мне: «Светлана, рядом ляг!» —
и я легла с поэтами бы рядом!
Как миф. Как рыцарь. Ганнибал, Спартак.
Итак, двадцатый век – моя награда.
Изобретения: скафандр, светодиод и танк,
детектор, телефон, кирза и сварка,
метро подземное и сердца пересадка.
Мой век – варяг! Смельчак и весельчак…
Походы в ЦУМ и ГУМ, в универмаг.
Я и сама стиляга из стиляг,
я помню, танцевали как медляк,
что воду заряжал нам всем Чумак!
Я до сих пор водою этой греюсь!
Я эту воду добавляю в суп!
Хотя я знаю, выгляжу глупее,
наивней, чем гавайский хулахуп.
Трудна работа рисовать мой век!
И всех, кто был со мной, друзей — оттуда!
Но я не знаю лучше, чище чуда!
Там с настоящим мясом чебурек,
там дом мой с тёплой печкою – ночлег.
Где пегий – пег.
Где белый – бел. А чёрный чёрен.
Где розы куст склонился, вырвав корень!
Где сквозь баян, гитару и валторну
мы все – звено во временном отсеке.
И это высший смысл, хороший тон:
«De motiuis nil nisi bene»* — фон:
он на мою ладошку нанесён
Заступником, взирающим сквозь веки!

*(дэ мортиус ниль низи бэнэ) латынь.

***
Нам – изгнанным из рая — повезло!
В подол вцепились платья мне колючки.
В витринах шкуры вижу сквозь стекло –
зверей изнанка светится поштучно.
Мы, изгнанные, видели свой сад:
шмели в цветах увязли в сердцевинах,
там яблоки
созревшие висят
и, в росах приморившись, сладко стынут!
Огромно, нежно, словно бы навзрыд!
Вода в кувшине, мёд и чай с вареньем.
Они в раю не знают слово – стыд,
но мы-то знаем, изгнанным – виднее.
Мудрее, жёстче, правильней и злей,
сознанье не мутится от соблазна.
Без слёз по прошлому светлее и теплей,
а ностальгия, словно грипп, заразна.
Адам и Ева, искушенье, Змий.
Колхоз, трамвай ничей и кофта,
как холодильник для магнитиков – Голгофа,
тебе рекламный трюк, нам – «Не убий!»
И вот теперь твержу, как назубок,
весь этот скрежет, что прихлопнут дверью.
Кричащим всем, что изгнаны, не верю,
а верю всем, молчать кто изнемог!
Всем столпникам, юродивым, благим,
что в Керженских лесах, глухих урёмах
из деревянных веточек сквозь дым
выстругивают ласточек бездомных.
Сквозь рёв, сквозь стон, сквозь полузверий рык
из рая прочь по рытвинной дороге!
Я верю тем, кто вырастил язык
не обособленный, а собранный из многих.
Сведя в единство помыслы, листы
сорвав с деревьев райских зыбких яблонь,
что долговечные несут свои кресты
одной судьбы – и учат нас, как надо!

***
Отравленный город, дым серный вокзала,
так малую родину я покидала.
На час ли, на два, а случилось навеки.
Но малая родина светит сквозь веки
и вьёт свои гнёзда по-детски, по-птичьи,
ни где-то, а в сердце, где птенчики кличут.
Я вверх по тропинке взбираюсь на взгорье,
гляжу, где она? Нет её на просторе…
Лицо закрываю руками, слезами,
к стеклу прислоняюсь, что теплится в раме.
Я помню все платья, какие носила,
шубейку из кролика и мокасины.
Всё! Нынче иная, сырая погода,
из Турции куртка, испанская мода,
из Франции сумка, духи из Панамы.
О, где вы скрипучие двери и рамы
широкие, в круглых узорчатых розах?
Сносилась душа – до прозрачной берёзы,
а память – до крика, а голос – до правды!
Мой мёд не испортится каплею яда!
Теперь я другая: мой дом – моя крепость,
но с прошлым, корнями сильна моя цепкость!
Арбаты? Пускай. Химки, Руза, Мытищи.
А малая родина — вся во мне дышит!
Сквозь Вену, сквозь Кипр, ледяной город Лондон
прапамятью места, прапамятью рода.
Оттуда, о, нет, невозможно уехать,
как боли из бритвы, как слову из эха!
Вот в этом вся русская вольная воля,
что не оторваться от белого поля,
от яблок, что пахнут иными мирами,
где мёрзлые розы пришпилены к раме,
где льдистые птицы – трёхпалые лапки
весь наст исследили до дна, до заплатки.
Дымы, что оранжевее водорода,
кидаются в небо из башен завода.
Обратно давайте с вокзалов – да в сени,
со сцены – да в горницу, к маме – в колени!
Где всё просто пело, росло, где начало,
и где Ариадна клубок размотала,
смотай же обратно его, дорогая,
где б я не упала, колени сдирая,
где мир не разбился, где он ещё целый,
алмазы на крыльях у птицы – нетлелы!

***
                                                    Е. Н. Чирикову

Он называл себя «изгнанником Руси».
Но Волга что? Она текла сквозь сердце,
и белый, к барже крепленный буксир,
из памяти никак не мог стереться.
И он отчаливал. Глядите: за бугром
по козьей тропке девушка бежала.
Вот город Нижний – улица и дом,
здесь луком пахнет, чесноком и салом.
Здесь нет спасения. Любовью не спастись!
Как, впрочем, ненавистью тоже не спасёшься.
Здесь белый – бел, здесь тот, кто сизый – сиз,
и лишь кулик рыдает у болотца.
О, не сморгнуть бы золотую нам слезу,
младенца не заспать бы! Если в Прагу
писателя отторгли. Да сгрызут
и не такого! Захвати отвагу!
Здесь, в Нижнем, мы – поэты — не нужны!
Хоть сто веков пройдёт, а хоть полшага.
Но девушка…
Такие шили льны,
такие набирали спелых ягод.
Такие провожали теплоход.
Таких и подвезти на Бор не стыдно!
В наш век – скупой, медийный, без щедрот,
ужель возможно жить так беззащитно?
И музыку любить, стихи, театр?
И отдаваться всей душою книге?
Куда ни плюнь – Иуда и Пилат.
И лишь на улице есть неприметный флигель!
И раздаётся колокольный звон.
Евгений Николаевич! Вы с нами?
Коль снова осень плещет сизарём –
на крыльях звёзды к старой жмутся раме.

***
Когда слова другие подберу,
там много было: младость, юность, резвость!
Там рай земной. Там смерть красна в миру.
И сколь ни ври – одна сплошная честность.
Вы думаете, рай – Адам и Змий?
Вы думаете, рай – лишь сад и Ева?
Нет, по-другому, рай – что связь с людьми,
пусть даже если родилась бой-девой!
Считалочка моя, что — раз, два, три,
про ножик из кармана да про грека.
Далёкое, безгрешное – внутри,
оно – письмо для будущего века!
Не выжечь, не убить и не изгнать,
хоть много раз и жгло, и убивало,
но возвращало на круги опять
зерном к зерну,
закат к закату ало.
И, словно тесто, на кулич вминало.
«Ты косу не стриги! – твердила мать. –
А полощи весной водой подталой!
И будут твои косы отрастать».
Я так и делала, наверно, оттого,
когда всё рушится, в том мире нету краха!
Там – совесть всё, хоть совестью не пахнет.
Я помню, как мы забирались в шахту,
и звёздочку. А после – Рождество!
Дрожащая овечка – я! Прижмись
к простору, что плывёт в тиши эскизно.
Я б выбрала из всех времен, отчизн,
своё бы время. И свою отчизну.
Всё то, что было –
было навсегда
не как в довесок, посошок, вдогонку.
А очень ёмко, мир мой – чистота,
с возможностью схватиться за соломку.
С возможностью иконы в уголке,
Цветов и грядок. О, бесценный образ!
Я прилегла, сморившись, на песке,
моя коса, как и была – по пояс!

***
Период из жизни, отрезок, пространство,
левкои, астильбы, ромашки, вьюны,
и сколько ни бегай, ни езди, ни странствуй,
моё невозможное ты постоянство,
в котором все помыслы притворены.
А как его звать? Между детством и небом,
открытая рана всеверий сплошных!
А рядом речушка – отгадывай ребус,
и всё, что могу я – понять и изведать
наличие волн – цветовых, жестяных.
Мир держится весь на ракушечной створке,
на этом библейском понятье её,
где в речке лещи, пескари, краснопёрки.
И всё остальное лишь только подпорки
к тому, что зовётся – простое житьё.
Для дщери – рабочего и почтальонши,
из этого мира – о, как его звать?
Из этого рая, что волоса тоньше,
меня не изгнать, он во мне вскормлен, взрощен,
он пурпур цветастый, небесная гладь!
Куда бы ни шла, о пространство, о, имя!
О, лестница к ясному, Божьему дню!
Что, как генератор с кистями стальными,
словами лесными, мечтами благими,
что вставлены, вправленные в шестерню.
Мои земляничины алые в неге!
Где дважды рождённой мне не пребывать,
из всех где цветов, из семян, из побегов,
один лишь шиповник оранжево-пегий,
кровавый шиповник, тебе исполать!
И только надежда, что больше любови,
подкармливать этот, живущий внутри,
звон призрачный, луг и овражек коровий,
простор мой земной, мой овечий, морковий,
в воде, что не тонет, в огне не горит!

***
Здравствуй, август, пятое число!
На двоих у нас одна печенька!
Много в этот день произошло,
как же мне поведать коротенько?
Руки воздыму над головой –
в этот день ещё в десятом веке
Святослав хазар воззвал на бой,
взяв на битву венгров, печенегов.
В этот день, где яблоки вовсю,
дозревая, падают на травы,
был Измир захвачен, где резню
учинили, город обезглавив
крестоносцы!
Франция, беги,
в этот день на семь столетий позже,
словно сёстрам всем по две серьги,
словно змеи поменяли кожу,
крепостное право не жалей!
И родился Абель – математик,
Ги де Мопассан, певец полей –
Репин на сцеплении галактик.
Вот он, август – пятое число!
Латвия вошла в состав России.
Имя ваше светлое взошло,
песни взмыли – пермские, донские!
О, Евгений Чириков, я к вам
прямо в ноги падаю босые!
Вам, родившемуся по слогам,
по глаголам, рифмам – сны цветные…
И пока хозяйка этих мест –
выдохнуть и лечь – литература!
Праге никогда не надоест
в центре быть – искуса и гламура.
Мир свихнётся или НЛО
прилетит – для сильных свято место,
будет август, пятое число,
год и век неважен, если честно!

***
Ах, Москва, ты – маменька, товарка,
нынче ты другая до краёв!
Всё иное – площадь, небо, арка
под особым высверком паёв!
Волком смотришь, что в овечьей шкуре,
выживет ли сильный из творцов?
Если б не любовь к литературе,
стала бы я, что ли, продавцом?
По Тверской, по Старому Арбату
книгами торгуя в дождь и зной.
Выжила сегодня – вот и рада,
завтра будет точно выходной!
Выжила лишь оттого – жар-птичьи
крылья спрятав в шубке снегиря,
лаконично, масляно, бруснично
из кусков судьбу свою кроя.
В ледниковый щит запрятав сердце,
Сфинксом застывая! Красота!
Из одежды – джинсы, куртка, берцы,
в город этот вправлена, влита!
Вся моя Москва растёт из башен
да из золочёных куполов,
все под дудку под её мы пляшем,
выпиваем мы с её столов.
Венценосный город! Где ты? Здесь ли?
В сказке, мифе? Крадена не раз
«Горем от ума», подблюдной песней,
то в кумач наряжена, то в бязь.
Наша связь – всех Кабаних – правнучья!
Помню: было в центре казино.
Да, не боги обжигали, случай,
не горшки — кувшины, что с вином!
Здесь субботник по весне – бревно,
в мавзолее его автор мёртвый.
В Рим – дороги, это правда, но
все через Москву ведут упёрто!

***
О, как назывался он, в жизнь мою встроенный
кусочек счастливый, а мне – десять лет.
Спасение, празднество, рай провороненный?
Рассыпанный по миру мой амулет.
О, как назывался он – словом ли, фразою
возможно означить его и назвать?
Он – шёлк маргеланский, кусок нити бязевый,
о солнце ли это, небесная кладь?
Доверие, нежность, избыток ли, совесть,
а, может, волхвов, мимо едущих, дар?
Тяжёлой земли под пятой невесомость,
и вся-то дорога: вокзал да базар!
Я помню монетки, что в шапку бросали
вот этому нищему, что у ворот,
и в сахаре белочку ли, петушка ли.
О, как называлось всё то, что пройдёт?
Спасеньем моим ли, избранием, гибелью?
Исканием, искусом, вспышкой, мольбой,
где запах сметанный, морковный, ковриговый,
где двор углублённый, прохладный, витой.
А в нём – время оно в эпоху томления,
Калашный мой ряд, доминошный трезвон,
мучительно-сладкий мой миг пробуждения —
о, как назывался, о, как звался он?

***
Думаю, что так вот мне и надо,
внутрь колючки прячу, словно ёж.
Родина – гора, восторг, громада,
родину мою – её за что ж?
Евро это или монголоид,
там у вас в мозгах такая прыть!
Словно вазу за своей игрою
вам одно мерещится – разбить!
Мы уже разверсты и разъяты
в ваших каучуковых умах…
Родина! Она не виновата
та, что в мифах, сказах и в псалмах,
притчей во языцах, в колокольцах,
во спасенье, во любви, в мольбе,
в комсомольцах, мега-богомольцах,
в страхе, неге, помыслах, борьбе.
Родина – не платьишко! Не скинешь.
Родина – не справка, что в собес.
Вот сижу её посередине
и молюсь о дочери и сыне,
а над головою – твердь небес.
Сто пословиц знаю на латыни –
мёртвой! Что ещё с латыни взять?
Но мои не трогайте святыни
на больной, нещадной Украине,
вам не завязать уже глаза!
Родина была и есть, славяне!
Мы – пространство и пространство в нас.
Речь. Язык. Привычки. Сны. Дыханье.
Евро, доллар и другие, слазь!
Не разделишь. Лишь слегка укусишь.
Мы такие: встали и пошли.
Ты по нашим не скреби улусам,
не вмерзай нам в комышки земли.
Мы-то знаем, как зияют раны!
Как болит. Как ноет и щемит.
А затем срастается нежданно
посреди болота и бурьяна,
что колюч, туманен, ядовит.
С хрипом, дудкой, песнею песчаной
проклята. Воздета. Осиянна
родина, как прежде, домотканна,
на всекрыльях сцепленных орбит.