(часть вторая, годы 19476 -1960)
В 1947 году моя маленькая семья – мать и я – сменила место жительства. Мы оказались на другой окраине города, в посёлке Южном. Посёлочек располагался на двух склонах холма и юное население этих склонов люто враждовало между собой. По неведомой причине (может, из-за климата?) вражда эта обострялась зимой — обычным делом было поймать одиноко катавшегося противника и срезать с него коньки. Коньки были трёх видов: «снегурки», «ледоколы» и «дутыши». Эти последние чуть походили на современные хоккейные, были большой редкостью и ценились высоко. Все три разновидности крепились к валенкам верёвками, верёвки закручивались на ноге короткими толстыми палками – и вперёд! Если на нашей стороне обнаруживался беспечный катальщик, тут же раздавался клич:
— Огольцы, айда коньки срезать! – и начиналась охота на бедолагу.
Летом любимым занятием были игра в «ножички», в «чику» и в «пристен». Две последние – на деньги. В «чике» игроки столбиком складывают свои монеты, допустим, «по десятчику» и по очереди с расстояния метров в семь своим битком стараются попасть в них. Самый удачливый, чей биток ближе всех к столбику, получает «право первой ночи» — он разбивает столбик и забирает себе перевернувшиеся вверх «орлом» монеты. Ах, какой сладостный момент – разбить столбик! И ссыпать в свой карман выигранное. «Пристен» — игрок бьёт монетой в стену так, чтобы при отскоке она легла как можно ближе к лежащей на земле монете противника. Дотянулся до неё пятернёй – монета твоя.
К тому времени я перешел на другую ступеньку социальной лестницы – стал «интелиго» (ударение на «о»). А произошло это потому, что мать устроилась буфетчицей в придорожную чайную. Естественно, в доме стали появляться кой-какие продукты, а иногда я забегал в эту чайную и быстро съедал где-нибудь в уголке тарелку борща или здоровенную как лапоть котлету, запивая это великолепие непременным компотом.
В пятый класс я пошел в другую школу, в мужскую. Была ещё одна однополая школа, женская, все другие смешанные. И, пожалуй, в этот момент впервые ощутил себя «белой вороной», понял, что мне кое-что надо скрывать. В нашей мужской школе учились дети городской элиты; даже в моём классе «В», низшем по школьной иерархии, оказались сыновья «начснабов» и «заворгов». Впрочем, снобизма с их стороны не было, положение в классе определялось только личными свойствами. Вот здесь-то я и почувствовал свою ущербность из-за отца, которого никогда не видел. Раньше как было? Конечно, окружающие знали, что отец у меня где—то сидит (о том, что он был расстрелян на десятый день после ареста, мы с матерью узнали через много-много лет). Эка невидаль! Да у нас половина парней или уже сидела, или готовилась к этому, или недавно освободилась. А в моей новой школе пришлось заполнять анкету, там была графа о родителях и я мучительно размышлял – что же писать? Написать «арестован»? За что? Когда? Или «пропал без вести»? (Что недалеко от истины, так как статья у него была «без права переписки»). Нет, такими вещами в те суровые времена шутить было опасно. Так ничего и не придумав, я отдал свою анкету с пустой графой. Классная принялась читать, а я уткнулся взглядом в парту, ожидая, что вот-вот последует:
— Иванов, ты что, читать не умеешь? Почему в графе «отец» ничего нет? –
И весь класс оторвётся от анкет, уставится на меня – действительно, почему ничего нет?
Прошло некоторое время – окрика нет. Осторожно поднимаю глаза — классная, держа анкету в руках, внимательно смотрит на меня. Так мы и смотрели друг на друга глаза в глаза несколько секунд. . Потом она, вздохнув, положила анкету на стол и скучающе отвернулась к окну. Я облегчённо вздохнул.
— 2 —
А теперь несколько особо запомнившихся событий той далёкой поры.
КИСЕЛЁВ И ГИТАРА
1947 год. Моя семья, а это я, малолетка 8-ми годов и затюканная работой мать – обитала на самой окраине шахтёрского городка Прокопьевска в Кузбассе, на улице Павлоградской. Дальше была только цепь обвалов. В тех, что были залиты водой, мы летом купались и у каждой компании был свой обвал, а в сухих играли в футбол. Мячом поначалу была какая-то старая драная шапка, потом обшитая оболочкой куча тряпок и, наконец, общими усилиями был куплен кожаный из самых дешевых. Но особо захватывающим занятием было взрывание капсюлей. Мы добывали их на шахтных терриконах, куда вагонетки по канатной дороге доставляли из шахт породу. Терриконы возвышались возле каждой шахты наподобие египетских пирамид. В породе попадались невзорвавшиеся капсюли. На дне обвала мы разжигали костёр, бросали туда капсюль и стремглав мчались в укрытие. Несколько секунд – и взрыв! Особенно ценился медный капсюль – его взрыв напрочь размётывал костёр.
Улица Павлоградская состояла из двух десятков частных домиков с непременными огородами и двух оштукатуренных деревянных бараков о двух этажах. В каждом бараке по два десятка семей. На всех насчитывалось человек тридцать пацанвы (кстати, в те годы в ходу было слово не «пацаны», а «огольцы», происхождение этого слова для меня загадка) и 6 -7 мужиков. Главы семейств были существами загадочными, мы их видели редко и слегка побаивались. На работу они уходили, когда мы ещё спали. Обычно в 5 утра расположенная рядом шахта давала первый гудок – это чтобы рабочий люд проснулся и готовился к трудовым подвигам. И в 6 второй гудок – всё! — выходи из дома
В мирной жизни улицы дважды в месяц были дни тревоги и беспокойства. Это дни аванса и получки. Уже с середины дня матери семейств становились озабоченными и сердитыми, нещадно раздавали ребятне подзатыльники, а к 7 – 8 вечера начинали тревожно вглядываться в начало улицы – надеялись издали увидеть, в каком состоянии появится «свой». Главное было не в том, что явится «выпимши» — это дело законное и неискоренимое. Главное, чтобы шел всё-таки на своих-двоих и не пропил бы всю получку. Отцы семейств, как правило, являлись под хорошим хмельком, добрыми и весёлыми, со всеми здоровались, раздавали пацанве угощение.
Именно в эти дни безотцовщина никуда не уходила, толкалась рядом с бараком, ожидая, когда же из дома появится счастливец с сытыми глазами и отцовскими подарками в карманах.
В один из таких дней мой погодок Генка Киселёв, ожидая отца в куче огольцов, выбрал момент тишины и солидно произнёс, глядя в сторону:
— А мне батя обещал гитару купить — и замолк, ожидая реакции.
Мгновенно установилась тишина и мы все уставились на Генку. Да быть такого не может! На всей нашей Павлоградской улице было лишь два музыкальных инструмента – старенькие облупленные балалайки. А тут вдруг – гитара!
— 3 —
— Врёшь ты, Генка! Брехун! –
вердикт был единодушным.
День получки шел своим чередом. То одна, то другая мамаша, углядев «своего», торопилась подхватить его и утащить в недра барака. Если в квартире тишина
сохранялась, значит, всё в порядке, большая часть получки сохранена и теперь надёжно припрятана. «Сам» же, лихо выбив ударом ладони пробку из «чекушки» и приняв внутрь её содержимое, мирно уснул до утра.
Вот и Киселёв показался в начале улицы. Приветливый, добродушный, разговорчивый – и в руках его действительно! была! гитара! Новенькая, блестящая, с шикарным бантом на грифе! Генка стремглав бросился к отцу, они прошли мимо, при этом Генка бросал на нас горделивые взгляды: …я же говорил…говорил…а вы…
Киселёвы и гитара скрылись в тёмном зеве подъезда. Мы разойтись, конечно же, не могли. Через час ли, через два Генка непременно появится с гитарой, вот тогда мы её хорошо рассмотрим. А может быть, он даст кому-нибудь и струны подёргать.
По летнему времени окна в квартирах распахнуты, Открыты они и у Генки. И вот из них через какое-то недолгое время стали доноситься громкие голоса – «самого» Киселёва и его жены. Преобладал, конечно, голос Киселихи. Он то спадал, то повышался до крика. Изредка слышалось глухое «бу-бу-бу» Киселёва. Явно назревал скандал. Потом, как перед грозой, небольшое затишье . Оно взорвалось пронзительным «и-и-и…
убива-ю-ют! …» и из подъезда вихрем вылетела Киселиха и следом за ней – Киселёв. Всклокоченный, с гитарой в руках, он пытался схватить жену то за развевающиеся волосы, то за одежду. Не дотягивался чуть-чуть, ещё два-три шага – и догонит, схватит. И уж тут ей не поздоровится! Но Киселёв не догнал. Он внезапно споткнулся и со всего маху грохнулся на дорогу. Взвилось облачко пыли, Киселёв на мгновение замер, не шевелился. А Киселиха, не переставая кричать своё «и-и-и…», вихрем пронеслась мимо нас и скрылась за углом дома. Киселёв молча полежал на дороге, поднялся,
побрёл к подъезду. Вдруг он остановился, поднял гитару и изо всех сил хрястнул ею об угол стоявшей рядом лавки. Гитара жалобно пискнула, брызнули в стороны блестящие щепки. Киселёв отшвырнул в сторону остатки грифа с трепещущим бантом и скрылся в подъезде. Несколько секунд на улице стояла необычная тишина. Потом женские головы в окнах исчезли, мы снова занялись игрой «в ножички», куры вновь озабоченно стали рыться в пыли.
Так и осталась улица Павлоградская без гитары, лишь при двух балалайках
ГРИШКА ЗУБОК
Наша Павлоградская улица – это два двухэтажных барака с облупившейся штукатуркой и десятка три частных домишка с небольшими огородиками, нашим вечным соблазном по летнему времени в добыче огурцов и морковки. Дверь в дверь с нашей квартирой обитала семья Трамбачёвых. Глава семьи Пантелей – одноглазый, сумрачный, неразговорчивый. Тётка Устинья, его жена, дочь Нинка – она уже работала на заводе — и
— 4 —
два сына, погодки и мои друзья. Дядя Пантелей по осени поручал сыновьям нарезать из листьев выращенного самосада махорки. О, это было дело ответственное и серьёзное. Конечно же, табачок мы понемножку воровали, чтобы потом скрутить самокрутку, затянуться дымком (хотя, откровенно говоря, курить нам не нравилось) и небрежно сплюнуть сквозь зубы. Дядя Пантелей, если бы застал нас курящими, непременно отходил бы сыновей ремнём по голым задницам. В хорошем подпитии, что случалось не чаще раза в месяц, в дни получки, Пантелей любил в одном исподнем – только в нижней рубахе и в кальсонах — стоять в комнате на четвереньках и рычать на свою рыженькую небольшую собачёнку Нерку. А та в ответ рычит на него. Так они развлекались на пару. Старшей дочери Трамбачёвых Нинке было уже 24 года. Возраст критический, ещё год – и перейдёт в разряд старых дев! А какая была деваха, кровь с молоком! Фигуристая, грудь так и распирала блузку, белое с румянцем во всю щёку лицо. Именно к таким больше всего подходило название «русская красавица». Каких бы боровичков-ребятишек могла она рожать! Да год-то был 1948-ой. Нинкины погодки, женихи потенциальные, тысячами лежали в земле от Волги до Одера.
Обычно летом, раз-два в месяц, на нашей улице как раз перед бараками, устраивалась «тырла» — то, что сейчас с большой натяжкой называется дискотекой. Чуть начинало смеркаться, само собой возникало «обчество», в основном из девчат 16 – 20 лет. Появлялась балалайка, в те годы самый ходовой музыкальный инструмент. Несколько минут музыкант разыгрывался – и пошло-поехало! Музыка всё веселее, всё громче, вот кто-то затягивает частушку, а там и пляски пошли! Кто жарче? Кто складнее? Беда только с женихами, преобладали парнишки 14, 15, 16-ти лет, где ж им было осилить такую деваху как Нинка! Иногда откуда-то появлялся и гармонист. Тут уж праздник для всей улицы. Возле гармониста непременно возникала стопочка, гармонист её аккуратно опрокидывал в рот и шире растягивал мехи. Веселье длилось обычно до глубокой ночи и даже нас, мелкоту, мамашки не гнали домой.
Однажды на «тырле» появился Гришка Зубок. Многочисленная семья Зубковых – родители, сёстры, младшие братья – жила на нашей же улице в своём доме. Вся улица знала, что Гришка – профессиональный вор и бандит, но никакого осуждения никто не выказывал и не высказывал. Гришка был свой, павлоградский, и даже был обязан отстаивать павлоградские интересы перед чужаками. Когда он появлялся, улица почтительно с ним здоровалась, мужики останавливались перекурить, расспросить о жизни в других краях. Мать и сёстры сразу же появлялись на улице покрасоваться в обновках – в цветастой роскошной шали, в немыслимо модной «жакетке» или в «фильдекосовых» чулках (до сих пор не знаю, что такое «фильдекосовые»?). Мужиков Гришка непременно угощал папиросами «Казбек» из блестящего портсигара, а мелкоту одаривал леденцами и обязательно спрашивал:
— Ну что, малец, хотелка-то растёт? –
Внешность у Гришки была совсем незавидная. Очень небольшого росточка, сутуловатый, узенькое бесцветное личико, жидкий белесый чубчик. Но как одет! Чёрный «спинжак» с пышными ватными подплечиками, чёрные брюки заправлены в роскошные сапоги с желтыми отворотами, во рту золотая фикса, на голове залихватская кепка-шестиклинка.
— 5 —
Отложной воротник белой шелковой рубашки облегает курячью шею. Вокруг него почтительная группка парнишек постарше, закуривают из Гришкиного портсигара. Появляется четвертинка белоголовки, удар ладонью по донышку, с чпоканьем вылетает пробка, уважаемые люди выпивают из маленького гранёного стаканчика. Устоять против такого шикарного жениха было невозможно. Нинка и не устояла. Вскоре улица узнала – Гришка женится, конечно, на Нинке. Население с нетерпением ждало свадьбы. Такое редкое событие – я, например, за десять лет жизни впервые должен был увидеть свадьбу – обещало необычное зрелище. И вот свадьба началась. Сначала приглашенные гуляли в Гришкином доме. Доступа туда любопытным – а ими оказалось чуть ли не всё население улицы – не было. Всё-таки частный дом, вокруг заборчик, во дворе заходится в лае собака. Во второй половине дня свадьба переезжает в квартиру невесты, в наш барак. Вернее, переезжали жених с невестой. В праздничных нарядах, с окаменевшими неподвижными лицами они сидели на подушках в небольшой двухколёсной тележке. К оси тележки хитроумным способом прилажены две оглобли с поперечиной. Оглобли оплетены разноцветными лентами, тележку вместо лошадей влекут несколько Гришкиных друзей. Все тоже наряженные, с цветками в петлицах разноцветных рубах, все уже в изрядном подпитии. За тележкой родители жениха, невесты, родственники, другие гости. Заливается гармошка, одна нестройная песня забивает другую. Кто-то пускается вплясовую, кто-то падает, его поднимают, отряхивают от пыли. Свадьба скрывается в квартире Трамбачёвых, зеваки рассасываются. Появляются мои друзья братья Трамбачёвы в застёгнутых под горло нарядных рубашках, с сытыми довольными лицами, угощают меня конфетами. А шум за дверью вдруг перерастает в крик, доносится грохот, звон разбитой посуды. От удара дверь распахивается и я вижу свадьбу. Буквой «П» протянулись разномастные столы, гости сидят плотно, плечом к плечу. Молодожены во главе стола. Нинка с тем же неподвижным лицом, а Гришка с мутным диким взглядом, жидкий чубчик растрепался, рубаха разорвана до пояса, лоб измазан кровью. Гришка плачет, что-то выкрикивает. Из-за шума можно лишь различить:
-Э-э-х! Тра-та-та! Пропала жизнь! Загубили, суки! Убью-ю! – Внезапно он вскакивает, поворачивается к стене и изо всей силы бьётся о неё головой. На него накидываются с двух сторон, пытаются усадить на место. Качается стол, с него с грохотом сыплется посуда, крики, женский визг! Дверь захлопывается, и из квартиры доносится только шум борьбы. Нас разгоняет появившийся из квартиры мужик:
— А ну, пошли отсюда, огольцы! Чего не видели? –
После свадьбы Нинка жила уже в доме Зубковых. А сам Гришка через пару недель исчез по обыкновению. Исчез надолго. Нинка как-то незаметно вновь перешла на житьё к родителям. Через положенное время родила дочку. Время шло, а Гришка всё не появлялся. Через пару лет Нинка с дочкой ушла жить к новому мужу, спокойному тихому парню с соседней улицы.
А Гришку Зубкова я вновь увидел лет через семь. Мы тогда ходили в клуб ДОСААФ, изучали там военное дело. Там я и увидел Гришку в кабинете нашего преподавателя. Ещё больше сгорбившийся, русый чубчик превратился в совершенно седой ежик. Одет в тёмно-синий морской китель с глухим стоячим воротником и целлулоидным
— 6 —
подворотничком. На плечах заметны следы от свежеспоротых погон. Для рядового матроса староват, офицером быть не мог. Наверное, мичман в запасе.
УЧИТЕЛЯ
За первых четыре класса я сменил четыре школы. При таком калейдоскопе не помню никого из своих первоначальных учителей. И лишь когда с пятого класса прочно обосновался в мужской школе, некоторые из представителей «разумного, доброго, вечного» почему-то надолго осели в моей памяти.
Вот Нэф, историк. Фамилия ли это, прозвище ли – не знаю. Хорошо его помню. Тонкий, почти прозрачный хрящеватый нос на сухом морщинистом лице. Прихрамывает, всегда ходит с тростью. Одет в серо-зелёный военный китель со стоячим воротником, такие же военные серо-зелёные брюки, на кителе орденская планка наград. Самый строгий из учителей, немногословный, никогда не повышает голоса. Но у него не забалуешь! И однажды я испытал его непритязательный, но действенный педагоги ческий приём. Обычно по осени в школу требовалась сменная обувь. Улицы в нашем городе об асфальте и не слышали, деревянные тротуары только на центральных авеню, грязи было достаточно. Кое-кто из учеников «сменке» предпочитал галоши (в старые, то есть мои, времена нужно было писать «калоши», а как сейчас – не знаю). У нас таким был Спицын, в классной иерархии стоявший на низших ступенях. На одной из перемен — молодая-то кровь играет – мы, балбесы, стали перебрасываться его галошами , а бедный Спицын — нет чтобы изобразить равнодушие – стал кидаться от одного к другому, стараясь вернуть на место своё сокровище. За этим завлекательным занятием я не услышал звонка и от окна, спасая добычу от налетавшего Спицына, метнул галошу от себя. Галоша в воздухе! В этот роковой момент открывается дверь и в класс, опираясь на свою трость, входит Нэф. Галоша гулко шлепается прямо перед его лицом в стену и оставляет на ней замечательный грязный след. Класс замирает, а Нэф делает шаг вперёд:
— Иванов, иди сюда! –
Я, как кролик перед удавом, заворожено приближаюсь к нему. Нэф аккуратно берёт меня за воротник, медленно подводит к двери и, как ядро из пушки, швыряет вперёд. От мощного ускорения я лбом настежь распахиваю дверь и оказываюсь в коридоре. Дверь захлопывается. Урок я прослонялся по гулким и пустынным школьным коридорам. Больше никаких воспитательных мер не последовало – ни записей в дневнике, ни жалобы классной. Видимо, Нэф справедливо считал: за один проступок – одно наказание!
Учителка немецкого Марь Иванна. Ей-богу, имя я не придумал, именно так её звали, но думаю, это адаптированное к русскому немецкое имя. Потому как Марь Иванна была из высланных в начале войны поволжских немцев. По внешности – типичная «фрау», как мы представляли их по нашим очень патриотическим военным фильмам. Какая-то лошадиная фигура, такое же лицо, светлые волосы валиком уложены вокруг головы. На оценки она не скупилась, двоек почти не ставила, даже Ваське, безнадёжному двоечнику. Непонятно, как Васька вообще оказался в нашей школе. Он в каждом классе сидел по два года и к пятому классу это был здоровенный взрослый , очень спокойный парень. Сидел он в одиночестве на после
— 7 —
Тот, удивлённый, что потревожили, неторопливо поднялся, долго вглядывался в написанное – и молчал. Он и русские-то буквы помнил смутно, а тут какие-то закорючки! Марь Иванна решила помочь. Водя указкой по доске, сказала:
— Повторяй за мной…. Бист… ду….гезунд… —
Васька задумался. Видно было, что его грызло какое-то сомнение, он молча шевелил губами и, наконец, выдавил из себя эту фразу. Одна беда: между первым и вторым словом паузы у него не было и, кроме того, звонкое «б» он произнёс очень глухо. Класс сдавленно захихикал, а у Марь Иванны покраснела над отложным воротничком блузки шея, потом краска поднялась по щекам, залила лоб.
— Садись! – обескуражено произнесла Марь Иванна и Васька облегчённо плюхнулся на парту. Вскоре после этого ему исполнилось не то шестнадцать, не то семнадцать лет, и он на законных основаниях отправился в настоящую жизнь.
В десятом классе появился у нас новый физик. Старого, Владимира Николаевича, убрали по причине извечной русской слабости. Он и раньше себе «позволял», а тут как прорвало. Входил в класс неестественно прямой походкой, перекличку сделать ему ещё удавалось, потом он вызывал кого-нибудь к доске и мгновенно засыпал, уронив голову на стол.
И вот новый физик. Молоденький, розовощёкий, необыкновенно ухоженный, но, что удивительно, уже изрядно полысевший. Только что из института, авторитет решил заработать строгостью. Нещадно сыпал двойками, делал записи в дневниках, ставил класс на ноги на весь урок. Ну и за что боролся – на то и напоролся! Конечно, на открытую конфронтацию мы пойти боялись, всё-таки выпускной класс, а школьные порядки в то время были посуровее нынешних, открытый бунт подавили бы без пощады. Потому как-то сам собой и единодушно возник саботаж.
Вот стоим мы в проходах между партами, физик объясняет, что-то пишет на доске. И когда он спиной к нам, в рядах начинается движение: задние меняются местами с передними, особо резвые перескакивают из ряда в ряд. Физик это шевеление чувствует, оборачивается – класс с усиленным вниманием смотрит на него. Физик уверен – что-то произошло, что-то изменилось, но никак не может понять, что именно. Или затеем играть в молчанку:
— Дежурный, кто отсутствует? –
Молчание.
— Кто дежурный? –
Молчание.
— Иванов, кто дежурный? –
Иванов поднимается, молча пожимает плечами. Молчат даже вызванные к доске.
А как-то мы узнали, что физик собирается жениться. Вот тут уж порезвились!
Только он повернётся к доске писать свои формулы, как из класса звучит издевательски: «Жених!». Лысина у физики медленно краснеет, а из другого конца вновь: «Жених!», «Жених!», точно кукушка кукует.
Дело кончилось тем, что физика по-тихому убрали.
— 8 —
Но в общем, с учителями мы жили мирно, существовали неписаные границы, каждая сторона эти границы чувствовала и почти никогда не переходила.
КОНЕЦ СТАЛИНСКОЙ ЭПОХИ
День смерти Сталина я запомнил хорошо. Вернее, не сам день смерти 5 марта – а марта 6-ое, у нас в Сибири это было утро, пятница (не могу удержаться, восхищусь – какая замечательная вещь интернет! Без него как бы я узнал, какой день недели приходился в 1953 году на 6-ое марта?)
Я учился во вторую смену, потому выспался вволю. По какой-то причине – день-то рабочий — мать тоже была дома, и это было хорошо. В кухне трещит от жара печка, по квартире ползёт тепло, я слышу – пекутся блины. Надо быстро вскочить – и за блины! Сижу за столом, передо мной не уменьшающаяся горка блинов. И тут мы с матерью видим в окно, как через заметённые снегом огороды, перескакивая через хлипкие заборчики, к нашему домишке несётся мой дружок и одноклассник Юрка Кращенко. Без пальто, без шапки, на ногах не пимы («пимами» у нас в Сибири называли валенки; они были самой ходовой зимней обувью, весь город в валенках. Большинство в простых серых, затем по рангу идут чёрные , ну и люкс – белые с отворотами с кожаными вставками понизу), а какая-то расхристанная домашняя обувка. Мать замерла с поварёшкой в руке, с испугом глядела на дверь. Вот дверь хлопнула, Юрка влетел в кухню, всклокоченный, с вытаращенными глазами, и закричал:
— Тёть Ань! Борька! Вы ещё не знаете? Сталин умер! –
Конечно, известие было потрясающим, невозможным. Вождь представлялся вечным, не мог он вот так взять и умереть! И как мы будем без него?
И тут я увидел, как у матери вдруг отмякло лицо, исчезло напряжение в фигуре. Она облегчённо выдохнула:
— О господи, а я-то думала – война началась! – и, почти радостная, продолжала деловито печь блины.
В школе, конечно, была траурная линейка, учителя утирали глаза, все говорили приглушенными голосами, уроки шли как-то вяло. Я смотрел на скорбные фигуры, а перед глазами стояла мать и её невысказанное:
— Слава богу, не война! –
Со смертью Сталина каинова печать ЧСВН (члена семьи врага народа) из моей жизни полностью не ушла. Происхождение достало меня и в десятом классе. Вот как это было.
К нам пришел офицер из военкомата:
— Так, юноши! Кто хочет в ДОСААФ на занятия пойти? –
Поясню: ДОСААФ – добровольное общество содействия армии, авиации, флоту; много парней проходили через него, получая начальную военную подготовку. Офицер продолжил:
— Будете изучать оружие, само собой – стрельбы на полигоне ,
укладку парашютов. Потом, кто пройдёт медкомиссию,
получит направление в училище вертолётчиков –
В те годы в армию только-только начали поступать эти машины; кстати, в речи чаще употреблялось не слово «вертолёт», а «геликоптер».
У нас желающих нашлось пять человек. Вечерами мы ходили в клуб ДОСААФ, изучали оружием, коим являлась русская трёхлинейная винтовка Мосина образца 1891 года. По плакатам кое-что узнали о конструкции вертолёта-геликоптера, действительно учились укладывать парашюты. Ну и пару раз в месяц занимались самым любимым делом –
— 9 —
отправлялись на стрельбище под водительством нашего инструктора Иван Иваныча. Стрельбище оборудовали сами. Среди недалёких обвалов выбрали подходящий, утоптали снег, туда и ходили, таща с собою мишени, шесты для них, две винтовки. В обвале получали патроны, стреляли по команде, бегали смотреть мишени. Иван Иваныч, чтобы согреться, время от времени извлекал из недр шинели «чекушку», отхлёбывал из неё, снова прятал.
В начале весны – медкомиссия для поступления в училище. Конечно, мы, все пятеро, знали результаты друг друга, и я знал, что мои показатели очень хорошие. И вдруг на оглашении результатов:
— По медицинским показателям комиссию не прошел Иванов –
Гром среди ясного неба! Я был убит и расстроен, но стремление к военной службе не ушло. И потому сразу после выпускных экзаменов направляюсь в военкомат получить направление на экзамены в военно-морское училище.
Там требования по здоровью полегче, чем в авиации. Сдал документы, жду.
Вдруг слышу:
— Иванов, зайди у военкому! –
Военком сидел за столом, перед ним мои бумаги:
— Садись, Иванов. Значит, в училище имени адмирала Макарова? –
Помолчал немного, словно что-то решал, потом продолжил:
— Послушай, парень. Дело, конечно, твоё, но я тебе не
советую в военное училище, не пройдёшь мандатную
комиссию. Догадываешься, почему? –
Я сглотнул слюну, молча мотнул головой, а военком продолжил:
— А экзамены в гражданский ВУЗ пропустишь, осенью
заберём тебя в армию, и три года – псу под хвост…
Ну, так что с документами? –
Так не состоялась моя военная жизнь.
Последняя «отцовская» отметина пришлась на 1960-ый год, на окончание института. Учился я хорошо, дважды получал повышенную стипендию. Иначе мне было нельзя, без стипендии учиться бы не смог. На денежную помощь из дому рассчитывать не приходилось, только раз в месяц получал продуктовую посылку. В основном там было солёное сало и кружок-два домашней колбасы. Ну и вкусная же была колбаса! Вам, нынешним, это и представить трудно. Стипендия на первом курсе составляла 180 рублей, прожить было можно. На завтрак трат никаких, некогда, дай бог не опоздать
на лекции. При возвращении в общагу закупались с лотка отличные горячие пирожки с ливером. Кипятком в кружке разводился кисель – он продавался россыпью, был сладок и дешев – и обед готов! А вечером в огромной кастрюле дежурный по коммуне – мы, семь человек, организовали коммуну – готовил щи или борщ. На первом этаже общежития жарко пылала огнём громадная плита и тут же булькал кипятком большой титан.
И вот – распределение на работу. Осуществляла это комиссия из преподавателей и каких-то неизвестных дядек. Перед комиссией список вакантных мест и выпускник волен выбирать, куда он поедет. Вызов претендентов должен был происходить в соответствии со средним баллом диплома. Нет, естественно, вначале шли члены партии – у нас было двое таких – потом комсомольские, профсоюзные и прочие активисты. Ни тем, ни другим я не был, тем не менее рассчитывал быть в первой десятке. Жду вызова на комиссию, а его всё нет и нет. Осталось не более четырёх человек, когда вызвали меня. Но выбирать уже не пришлось, по моей специальности осталось единственное место – медный рудник
— 10 —
под городом Джезказган в Казахстане. Я не уверен на все сто, но всё же допускаю, что это был последний привет от моего сомнительного социального происхождения.
Джезказганский медный рудник – это небольшое поселение, застроенное панельными домами. Основное население – отсидевшее в лагерях или находящееся на принудительных работах (впоследствии стали говорить «на химии») мужское сословие. Основное занятие после работы – непрерывная пьянка; деньги-то неплохие, а тратить некуда. Помыкался я там месяца четыре, выпил с такими же неприкаянными немереное количество «портвешка» и, поскольку добром с работы не отпускали, плюнул на всё, сел в поезд и уехал на родину, в славный город Прокопьевск. А там, трудовой-то книжки не было, пошел проходчиком в угольную шахту, и шесть лет «давал стране угля», правда, уже на инженерных должностях. И однажды! Случайно! Увидел объявление о приёме в аспирантуру. (Сделаю отступление. Сейчас, на склоне лет, я всё больше и больше становлюсь фаталистом: судьба очень часто подаёт нам знаки, только остановись, посмотри, обрати внимание и подумай.Был ещё момент , когда точно так же случайно увидел объявление, откликнулся на него и это значительно изменило жизнь. Впрочем, знаки судьбы бывают разные)
В Москву, в институт горного дела. Попытался – и уехал в Москву. Этим отъездом закончился первый пласт жизни. Потом было всё другое: новые места, новое окружение. В общем, для меня с этим отъездом началась совершенно другая жизнь, почти второе рождение.
МЕТОД СЕРЖАНТА ЕРОФЕЕВА
После четвёртого курса, а это 1959 год, нам предстояло отправиться на военные лагерные сборы, на целых два месяца. Весь наш курс, почти сто человек, загрузили в три теплушки. Теплушки – это крытые товарные вагоны, внутри вдоль стен деревянные нары. И больше ничего. Ни матрацев каких-либо, ни сена, даже бачка с водой не было. Впрочем, ехать-то недалеко, под Красноярск, чуть больше суток. Доедем! Было объявлено, что на двух промежуточных станциях будет даже кормёжка. Потому запаса еды с собой почти не было. Да и что могли взять в дорогу с собой студенты, в большинстве своём приезжие? Ну, пирожки с ливером, пара помидор. Пока несколько часов ждали на вокзале отправки, всё это быстро закончилось, как и прихваченный в дорогу портвейн. Вместо суток ехали больше двух. Обещанная кормёжка случилась только раз, на какой-то малюсенькой станции, в таком же малюсеньком буфетике. Естественно, еды хватило едва на половину команды. И купить что-либо почти не было возможности, потому как шли мы по какому-то непонятному графику. Нас цепляли то к пассажирским поездам, то к товарным, приходилось подолгу стоять на разных крошечных разъездах. Лишь однажды мне с товарищем повезло – удалось ухватить пять банок тресковой печени в масле. Её и ели, правда, без хлеба. Я потом долго на печень в масле даже глядеть не мог. Развесёлый наш состав без приключений обойтись не мог – отстал Витя Вахрушев. Кто же ещё мог отстать, если не он? Витя – натуральный «ботаник»: сутулый, небольшого росточка, в очечках, естественно, шахматист. Его доставили в часть через два дня после нашего прибытия – грязного, ещё более сутулого и ещё более голодного. Естественно, сразу же – «два наряда вне очереди!» — караульным под грибок КПП.
— 11 —
Часть располагалась в крохотном городишке Уяр. Пыльные улицы, деревянные выщербленные тротуары, с десяток двухэтажных деревянных зданьиц, дальше – частные домишки с обширными огородами. На окраине – расположение отдельного сапёрного батальона. Нашу «учебную» курсантскую роту разместили чуть в стороне от казарм, в больших армейских палатках. Началась армейская служба. Гимнастёрки, галифе, погоны, пилотки. Шинель, противогаз, трёхлинейка образца 1891 года, сапёрная лопатка. Построение, повороты, «кру-у-гом!», козыряние. «На пле-е-чо!», «К но-о-ге!», «На ре-е-мень!». Больше всего неприятностей доставляла шинель. Во-первых, её надо уметь уложить в тугую компактную скатку – задача нелёгкая, требуется хорошая тренировка. Во-вторых, таскать на себе скатку – сущее мучение. Жарко, жёсткий ворс натирает шею, приходилось обматывать шею чем придётся – платками, полотенцем, тряпкой. А нельзя, не положено!
На каждый курсантский взвод был назначен помкомвзвода из сержантов-старослужащих. Нашему четвёртому взводу – в курсантской роте было четыре взвода – бог послал сержанта Колодия, украинца, из тех, что точно соответствуют прозвищу «хохол». Колодий оказался большим любителем строевой песни. Конечно, когда мы строем маршировали в поселковую баню на «помывку», то и сами с удовольствием горланили неслыханные в этих краях «где бронепоезд не пройдёт» или «пошел купаться Юбурлы», вызывая хмурые взгляды местной мужской молодежи и восхищенные – женской. Но вот после полевых занятий на жаре, в пыли , со скаткой, винтовкой и противогазом петь взводу не хотелось. А Колодию хотелось! И если ему не нравилось наше усталое мычание, непременно следовала команда: «Бегом!»
И однажды, донельзя разозлённые этим песнелюбцем, после команды «Бегом!» взвод так рванул вперёд, что оставил далеко позади не обременённого амуницией сержанта и, как стадо буйволов, нёсся вперёд, не обращая внимания на отчаянные его крики: « Шагом! Шагом!». Остановились только у КПП. А там уже прохаживался в ожидании наш комвзвода – щеголеватый, в блескучих хромовых сапогах, с белоснежным подворотничком старший лейтенант – ну, просто мечта девчонок! Старлей порыскал глазами по строю, растерянно спросил:
— А сержант где? –
Ему ехидно ответили:
— Выдохся, отстал где-то, бедняга –
Ратные будни шли своим чередом, нас прилежно учили боевому умению и стойкости. Учёба шла так.
В поле за военным городком выстроен в две шеренги взвод. Старлей прохаживается перед строем:
— Сегодня тема занятий – оборудование огневой позиции взвода.
Каждому бойцу отрыть ячейку для стрельбы лежа. Ячейки соединить
ходом сообщения. В середине позиции – блиндаж с перекрытием в три
наката. Работу закончить – лейтенант смотрит на часы – к 13-00.
Вопросы есть? –
Из заднего ряда голос рационалиста и логика Вити Вахрушева:
— 12 —
— Товарищ старший лейтенант, а где мы брёвна и доски возьмём? –
Старлей:
— Боец Вахрушев, два шага вперёд! – долго рассматривает смутившегося Витю, потом продолжает:
— Вон огороды, видите?–
Впереди, примерно в полукилометре, торчали окраинные поселковые домики, огороды окаймлены разного вида заборами.
А лейтенант разъясняет:
— Вот вам и материал для строительства. Да и лопаты на огородах
наверняка найдутся. Выполнять! –
с этими словами лейтенант неспешно направился в расположение части.
Что ж, приказ надо выполнять. Рассредоточившись, перебегая от одного редкого кустика к другому (всё же кое-чему армия нас уже научила), взвод скрытно приблизился к огородам, и потом, уже не скрываясь, ринулся к заборам. Теперь всё решали быстрота и натиск!. Затрещали доски, прогоны, под молодыми крепкими руками закачались столбы – забор был вмиг смят и расхватан. Из домишек повыскакивали спохватившиеся хозяева – крик, мат, причитания. Поздно, поздно! Взвод уже мчался прочь, унося на плечах стройматериал .
Знаете ли вы, как взрывать толовую шашку? Дело вроде бы нехитрое, но есть тонкости. В шашку сначала вставляется капсюль-детонатор. На него надевается огнепроводный шнур, его и надо поджечь. При хорошей погоде сделать это просто. А если ветер, дождь или снег, спичек мало? И озябшие окоченевшие пальцы почти не гнутся? Вот тут-то сапёр и покажет мастерство! Огнепроводный шнур надо косо срезать, на срез положить спичку, лучше две. Эту конструкцию зажать между тремя пальцами, как в вилке, чиркнуть коробком по спичкам. И сразу же, сразу! отбросить зажигательную трубку прочь. Эту премудрость мы и изучали на полевых занятиях. Вообще-то капсюли для занятий нужны бумажные, в целях безопасности, но их, конечно, не оказалось, пришлось взять медные. Огнепроводный шнур тоже был в дефиците, каждому достался кусочек длиной сантиметра в три. А горит он, между прочим, со скоростью сантиметр в секунду. Лейтенант сам показал, как выполнять операцию, ещё раз предупредил:
— Бойцы! Капсюль у вас медный, если взорвётся в руках – беда! –
Приступили к обучению. Признаюсь, страшновато было, у некоторых руки подрагивали, не всё получалось сразу. То спички упадут, то слишком нежное нажатие на коробок – и под отеческий матерок лейтенанта операция повторялась.
Наступила очередь Вити Вахрушева. Самый ответственный момент – Витя чиркает коробком. Спички не зажигаются, но Витя отбрасывает капсюль в сторону, сам плюхается на траву и лежит, закрыв голову руками, в ожидании взрыва. Но тут следует команда:
— Боец Вахрушев, встать! Повторить! –
Но прежде чем повторить, надо найти капсюль, и весь взвод несколько минут ползает на карачках по траве, разыскивая этот чертов капсюль. Нашли, наконец. Насупленный Витя повторяет попытку. Ура, получилось! Шнур горит, лейтенант командует «Бросай» и
— 13 —
«Ложись» , но Витя почему-то капсюль не отбрасывает, а лишь беспомощно трясёт в воздухе рукой, и взбрыкивает ногами словно в пляске.
В последний момент лейтенант успевает выдернуть капсюль из его руки, они падают вместе. Хлопок, фонтанчик пыли, заключительная тирада лейтенанта…
Перехожу непосредственно к методу сержанта Ерофеева.
Железнодорожный рельс все хорошо представляют. Во время войны бывают и отступления. Или вдруг окажешься в тылу врага, в героических партизанах и надо сорвать вражеское снабжение, разрушить железную дорогу. Враг тогда не сможет получить подкрепление и мы победим. А толовой шашки нет или вот такой Витя загубит последний капсюль! Вот тогда и придёт на помощь метод сержанта Ерофеева. О методе на теоретических занятиях увлеченно рассказывал майор.
Для его применения нужны два неодушевлённых предмета и два одушевлённых.
Неодушевлённые – это кузнечное зубило на длинной металлической ручке и здоровущая кувалда. Предметы одушевлённые – естественно, бойцы. Один приставляет зубило в три определённые точки рельса, второй бьёт с размаху кувалдой. Рельс, как уверял майор, должен разлететься на куски. Отправляемся на занятия. На плечах тащим длинный рельс, чтобы всем хватило поработать. Недавно прошел дождь, землю развезло, ноги скользят по грязи. Потому далеко не пошли, остановились на краю плаца. Освоить метод оказалось делом не простым. Кувалда такой тяжести, что главным было просто поднять её над головой и точно уронить на зубило. Правда, рельс никак не хотел раскалываться. Уже полвзвода прошло через кувалду, а он лежит себе целёхонький!
Подошла Витина очередь. Взвод замер в ожидании – как-то Витя справится? Вот он напрягся, на шее вздулись жилы, ноги дрожат от напряжения. У-у-ф! – облегчённо выдохнул взвод, когда кувалда вознеслась, наконец, над Витиной головой. Рано радовались! Дальше Витя кувалдой уже не управлял, она сама полетела вниз, мимо рельса и рухнула прямо под ноги лейтенанту, в жидкую грязь. Чёрный фонтан залил и Витю, и лейтенанта, брызги долетели даже до нас. Что тут поднялось, какие рулады выдал лейтенант! Естественно, очередной Витин наряд вне очереди – дневальным в полной выкладке под грибок на КПП. Впрочем, мне кажется, Витю это вполне устраивало — никто не мешал решать в уме очередную шахматную задачу.
А рельс послужил и трём другим взводам. Подозреваю, что он так и не поддался методу сержанта Ерофеева.