1. МАЛЬВИНА
Он её заметил сразу, как только она появилась. Потому что она выделялась из всех. Белокурые локоны – ни у кого больше таких не было. Огромные синие глаза – как у нарисованной в книжке «Золотой ключик» Мальвины. Он даже удивился, что её звали не Мальвина, а Карина. Но и это имя ему тоже сразу понравилось. Он всегда старался держаться поближе к ней, с первого дня. От неё так приятно пахло. А платья! – платья на ней были каждый разные и такие красивые. И очень коротенькие – когда она поднималась по лестнице, мелькали края трусиков с беленькими или розовыми кружевами. И это тоже было очень красиво. Ему всё в ней нравилось. Он ухаживал за Мальвиной-Кариной как мог и как умел. Оберегал её от чужих посягательств, когда они случались. Бросался защищать, если ему казалось, что её обижали, или только намеревались обидеть. Он был очень вспыльчив – это пройдет, говорили вокруг, но пока не проходило. И у него было из-за этой вспыльчивости и несдержанности много неприятностей. Но все неприятности казались чепухой, когда она бросала на него свой любопытный взгляд, или вдруг начинала смеяться – словно негромкие колокольчики разбрасывала вокруг себя. Тогда он тоже радостно смеялся.
Она принимала его защиту как должное, с удовольствием брала у него конфеты, которые он для неё таскал из дома, и уже не отнимала свою теплую ладонь, когда он брал её за руку. Он катал её на красной машине и даже давал порулить. И однажды по-настоящему подрался из-за неё. Оказалось, что он очень ревнив. До неприличия. Ему ужасно не нравилось, когда кто-нибудь стоял слишком близко от неё, а тем более – дотрагивался. И он подрался со своим лучшим другом Аликом до крови. В результате оба ходили с опухшими носами, а он лишился друга, но зато теперь Алик держался от Мальвины-Карины подальше – значит, драка того стоила.
Ему остро не нравилась мама Мальвины-Карины. Высокая, худая, с резким неприятным голосом, она была с Мальвиной-Кариной очень строга, но у неё были такие же большие синие глаза, и это слегка примиряло с ней. Но он всё же предпочитал не сталкиваться с ней лицом к лицу.
Через месяц после появления Мальвины-Карины они поцеловались. Точнее, он поцеловал её. Когда гуляли в парке. Никто этого не видел, только одна, проходящая мимо старая бабулька вытаращила на них глаза, они испугались и спрятались за кустом. И поцеловались еще раз. Теперь она поцеловала его, ткнувшись пухлым розовым ртом в его щеку. Он, оглядываясь, сорвал несколько цветочков с клумбы и отдал ей. А через полчаса он увидел эти цветочки в руках у Алика, тот обрывал с них лепестки и бросал на дорожку, а Мальвина-Карина шла следом с подружкой и смеясь, что-то шептала ей на ухо, а та делала круглые глаза и хихикала. Тогда он понял, что его предали. И понял, что никогда этого не простит.
Ночью он плохо спал. К утру у него поднялась температура, он начал бредить. Вызванный врач громко произнес «грипп», он услышал «гриб» и удивился – грибы в доме не ели. Он просыпался и снова засыпал. Как-то он открыл глаза и увидел, что Мальвина-Карина стоит у кровати и смотрит на него, и на лбу у неё еще одна пара таких же синих глаз. Он испугался и закрылся одеялом, а когда снова высунулся, её уже не было.
Через неделю температура совсем упала, и еще через три дня он вернулся в свою группу. Мальвины-Карины нигде не было видно. Он ходил, искал, но не нашел её. Оказалось, что она тоже болела, а потом её перевели в другой детский сад – поближе к дому.
Он встретил Мальвину-Карину, когда стал уже почти взрослым. Но она не узнала его, прошла, глянув вскользь и равнодушно большими синими глазами. Он оглянулся вслед. Захотелось стать снова маленьким и взять её за руку.
Когда он стал совсем взрослым, то женился на жгучей брюнетке с маленькими черными жгучими глазами. Хотя ему всю жизнь нравились блондинки.
2. В СТОРОНЕ ОТ ЗЕРКАЛЬНОГО ЗАЛА
В детстве я мечтала стать балериной. Как я об этом мечтала! Я была больна мыслями о балете. Перед тем как заснуть, я представляла, как я, в белоснежной пачке летаю на сцене, встаю на пуанты и кручу, кручу фуэте… Потом эти картины мне снились, сны являлись продолжением вечерних мечт. Именно «мечт», а не мечтаний. Потому что мама как-то сказала: «Твои мЕчты, — с ударением на первом слоге, — нереальны. Здесь, ты знаешь сама, учиться негде». Да, мы жили вдалеке от всех культурных мест, в маленькой аккуратной латвийской деревушке, в трех часах езды от Риги. В Риге жил мой отец – он оставил нас и жил с новой женой и новым ребенком, и мамой и мной практически не интересовался, иногда, правда, посылал с оказией небольшую сумму денег с краткой сухой запиской, в которой указывал, на что именно предназначаются деньги. Обычно – «на школьную одежду, или обувь для Иры». То есть, для меня. Мама работала бухгалтером в конторе, получала мало и жили мы трудно. Мама как-то в разговоре с соседкой сказала, а я подслушала, случайно, конечно: «Я понимаю, он ушел не просто так, к богатой бабе ушел, там у неё свой дом, и новый тесть пообещал с устройством на приличную работу. Карьеру он захотел, в люди выбиться… Да, осердясь на мои вопросы, так и сказал мне: «В люди хочу выбиться, а не прозябать здесь учетчиком в конторе, я же образованный, а не как все тут…». Я мало что поняла, хотя папину фразу запомнила – «в люди выбиться». Хотя и эти слова не очень тогда поняла.
После вечерних мечт и приятных снов надо было каждый день утром тащиться с тяжелой холщовой сумкой в школу, через всю деревню с маленькими белыми и розовыми домиками, с чистенькими ухоженными палисадниками. Терпеливо и скучно отсиживать уроки и тащиться обратно, чтобы дома делать нудные домашние задания, драить полы и заваривать «болтушку» для шустрого визгливого поросенка. Конечно, как в любом детстве, были свои маленькие радости, вроде купания летом с девчонками в пруду, походами в лес за ягодами, или неожиданно купленными мамой в магазинчике дешевыми конфетами. Но, по сравнению с грезами о балете, всё это хотя и доставляло удовольствие, но было такой мелкой и обыденной чепухой!
Но жизнь вдруг явила мне чудо! – в клубе открылся балетный кружок! Потому что в нашей деревне поселилась чья-то родственница, бывшая балерина. Конечно, я помчалась в клуб, конечно, записалась. Началась новая жизнь. В преподавательницу Эмилию Эриковну – её красиво называли «хореографом» – я влюбилась сразу. Невысокая и тоненькая, с пышными белокурыми волосами, она была далеко не молода, но этого я не замечала, она для меня была как Золушка из сказки – изящная красавица в пышной темно-синей юбке и белой блузке, а её гибкость и, то плавные, то быстрые движения меня просто завораживали. Эмилия Эриковна меня часто хвалила, чаще, чем других девочек, и я тогда была безмерно счастливая, счастливее люди не бывают. Значит, рассуждала я, у меня есть способности, и мечты мои не совсем напрасны… Все пять девочек обзавелись черными или синими трико, и мама, вняв, наконец, моим надоедливым жалобам, сшила мне из своей трикотажной черной юбки трико, и я им очень гордилась.
Но… Всегда возникнет «но», которое всё отравит. Занятия в балетном кружке проходили дважды в неделю, всегда после обеда, а я как раз училась во вторую смену. Конечно, в эти дни я в школе не появлялась. Какая еще школа, когда мне надо заниматься БАЛЕТОМ! Маму вызвали в школу. Оттуда она прямиком направилась к Эмилии Эриковне домой, и… меня исключили из балетного кружка. Мои рыдания маму не растрогали. «У тебя двойки по математике! Образование превыше всего!» — твердо сказала мама. Жизнь кончилась. Но сдаваться я не хотела. Я знала, что в Риге есть балетное училище. В Риге живет папа. И я летом выпросилась в гости к папе на одну неделю.
Папина новая жена, маленькая и кругленькая (а моя мама была высокая и худая), с пухлыми, капризно изогнутыми губками, отнеслась ко мне хорошо – конечно, одну неделю потерпеть меня было нетрудно. Я заглянула в детскую кроватку – там трепыхалось розовощекое существо и пялилось на меня глупыми бесцветными глазками. Существо было очень похоже на папину жену и мне это почему-то казалось обидным. Ну, Аньке всего только восемь месяцев, еще изменится – утешила я себя. Папа, встретив меня на вокзале, дома глянул в мою сторону пару раз изучающим взглядом, и скрылся у себя в кабинете.
На следующий день, никому ничего не сказав, я побежала в училище. Пешком, не зная адреса, но язык всюду доведет. Приемные экзамены, вернее, предварительный отбор уже начался, но меня пустили и записали в какой-то список. В громадном зале – громадность ему создавала зеркальная стена, и вдоль этой стены тянулся «станок», у «станка» в разных позах стояли несколько девочек и два мальчика, все в трико. Я, быстренько скинув платье и оставшись тоже в трико, подошла туда. Стройный светловолосый парень в спортивном костюме оглядел меня. «Держись», — сказал он и положил мою руку на перекладину. Поднял мне высоко одну ногу, потом другую. Велел проделать несколько, еще с кружка известных мне упражнений, сесть на «шпагат». «Нет. Не годится», — сказал он. Я сразу заплакала, громко, навзрыд. Он присел предо мной, соломенные волосы свесились на серые глаза.
— Ну что ты, — мягко сказал он . — Не огорчайся так. Приходи через год. Слабенькая ты. Позанимайся. Гимнастика, плавание… — Он встал, погладил меня по голове и отошел к другой девочке. Я оделась и вышла из прекрасного зала, продолжая плакать, уже тихо. В вестибюле слонялись девчонки и мальчишки. Мальчишек было мало. Я смотрела на всех сквозь пелену слез – наверно, их уже приняли. Один кудрявый темноволосый мальчик подошел ко мне и вынул из кармана белый, с синими каемочками платок. Я покорно взяла и стала вытирать лицо.
— Тебя Марис Лиепа не принял? — сочувственно спросил он. Я еле кивнула, на слова нем было сил. Только подумала: какое красивое имя у того красивого парня, что меня не принял.
— Через год…- прошептала я.
— Так что ж ты плачешь? Ведь не отказал совсем! Придешь через год.
— А тебя… приняли?
— Да. Хотя мне уже тринадцать лет. Если ты в курсе, то мальчиков в училище всегда не хватает. А у меня обнаружили способности к балету.
Я с уважением смотрела на него. Мне было только девять. Этот мальчик будет здесь учиться, в этом замечательном зеркальном зале. Красивый Марис Лиепа будет с ним заниматься. Я прерывисто вздохнула.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Мы отошли к большому окну и долго разговаривали. Он даже спросил, где я живу, но я не призналась, что живу в деревне. Мне так не хотелось уходить, уйду – и конец. Исчезнет всё – и зеркальный зал, и красивый Марис Лиепа, и этот мальчик, так хорошо отнесшийся ко мне… Всё это будет в стороне от меня и может быть, навсегда.
Вернувшись в папин дом, я принялась усердно помогать папиной жене Марии. Катала коляску с Анькой вокруг дома, чистила картошку, а сама с трепетом ждала папу с работы, потом ловила момент… И подловила, когда он после плотного ужина, с виду благодушный и, как я надеялась, добрый, сидел на диване в гостиной и просматривал газету. Один в комнате! Я готовилась к этому разговору, наизусть выучила все фразы и все доводы – о, какая я буду послушная, и как я буду помогать по дому… Я выложила папе всё это убедительным тоном, хотя порой мой голос предательски подрагивал. Папа выслушал меня, отложив газету и глядя куда-то в окно. Его суховатое и как всегда, замкнутое лицо не изменило своего обычного выражения некоторой отчужденности. Он взъерошил свои рано поседевшие негустые волосы. Мне показалось, что сейчас он скажет: «Да, Ирочка, я согласен». Ведь я просилась всего на год. Один год прожить у них, подготовиться, заниматься гимнастикой и ходить в бассейн, а потом поступить в балетное училище и попросить общежитие. Про общежитие при училище мне сказал тот мальчик, он сам собирался там жить. А папа сказал совершенно спокойно и негромко: «Нет, Ира, это невозможно. У Марии столько хлопот и без тебя. Она не согласится. И ты не можешь оставить маму одну». Меньше всего в этот момент я думала о маме. Мысли о балете затмевали всё. При чем тут мама? Что она, маленькая, что ли? Конечно, всё дело в Марии. Что самому папе я не больно нужна – эта мысль тогда не пришла мне в голову. Детская наивность!
— Я поговорю с тетей Марией… — жалко пролепетала я, еще надеясь на что-то…
— Не будем больше говорить на эту тему. — Жестко сказал папа и взял в руки газету.
И больше в моей жизни не случился ни зеркальный зал, ни светловолосый парень с красивым именем, ни тот мальчик…
А ведь всё это могло бы быть… если бы не папа с его Марией. Ведь меня обязательно бы приняли через год – другой мысли я просто не допускала. Какая МОГЛА БЫТЬ у меня счастливая жизнь!
И только когда папа умер (я к тому времени была уже взрослой женщиной со своей, не очень складной судьбой), я простила его.
Но до сих пор по ночам (теперь очень редко) ко мне приходят сны, в которых я, тонкая и юная, летаю в белоснежной пачке по сцене, а сцена не имеет ни кулис, ни границ, она бесконечна, а вдали зеркала, зеркала… и нарастающий шум, приливающий ко мне волнами – аплодисменты…
Но этого в жизни моей не было. А что было – это совсем другое и никакого отношения к балету не имеет.
——————-