Фортепиано
Рояль — слово мужского рода. Но это лишь грамматический факт. Если с роялем разговаривать культурным звуком, если не давить до боли на педаль, если поведать ему горести, радости, изумления, сомнения и печали исполняемого — он отзовётся всеми тембрами своей души. А внешность! Этот кокетливый изгиб бедра, элегантное вечернее платье. Можно сказать, что суть рояля — женская.
Время никого не щадит и рояль болеет всеми старческими болезнями. Нервы натянуты до предела и вот-вот лопнут, зубы — колки — не держатся в рыхлой челюсти, щербатые клавиши давно простились со слоновой костью, тяги скрипят — артрит, но крышка ещё не поехала. И дамы собираются в доме престарелых роялей: миссис Стейнвей, мадам Плейель и фрау Бехштайн и каждая рассказывает свою историю, вспоминает молодость.
Начинайте, миссис Стейнвей.
— Я в новом блестящем платье с золотой вышивкой «Стейнвей». Солнечный день, пёстрые шторы на окнах, клавиши мерцают разноцветными огоньками. В зале нас двое — я и маленький мальчик, ростом с мою ногу, но он дотягивается до нижнего до, тихонько нажимает на клавишу и долго слушает затухающее звучание. Сегодня мой дебют. Вечер. Зал полон. Мы, я и маленькая женщина, начинаем играть, и Шопена траурная фраза вплывает как больной орёл.
А потом я познакомилась с Владимиром Горовицем. Он сыграл какой-то пассаж — и я влюбилась. Любовь была взаимной. Мы играли в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Амстердаме, Брюсселе, Москве, всего не перечесть, с оглушительным успехом. Когда он ушёл, я разболелась от горя, и вот я здесь. Что-то я разболталась, ваша очередь, мадам Плейель.
— Да, да, извините я немного вздремнула. Я приехала днём в Париж, в зал моего имени из Амстердама. В дороге мой звукоряд расшатался и доктор поставил расшалившихся звукорядовых на место. Меня навестил Морис Равель и я ему понравилась. А вечером публика наслаждалась «Игрой воды», которую сотворили лёгкие руки Мориса и я.
— Морис уехал, и я скучала по нему. Но он не забыл нашу игру воды и написал концерт для меня с оркестром. Я была…
— Дайте слово сказать.
— Ну конечно, фрау Бехштайн.
Мне снился удивительный сон, я — у Моцарта, и мы играем все его сонаты. Я понимаю эту прозрачную музыку, мало нот, но много смысла. Человек в чёрном плаще уводит Моцарта, и теперь я с Шубертом и плачу от его трагической музыки, мне жалко Шуберта. А Шумана привела Клара, мы играем венский карнавал, он не уходит — он сходит с ума, и я в ужасе выныриваю из сна.
Кстати, пора спать…
Но заснуть не удалось. В комнату вбежал запыхавшийся директор дома.
Дамы, извините, что я нарушил ваш покой. Но случилась большая неприятность, почти трагедия. Сегодня в зале конгрессов концерт для трёх роялей, все билеты раскуплены год назад, но новые рояли застряли в пути. Умоляю, сыграйте, ведь на одно мгновение, на один концерт вы вернётесь на сцену, вернётесь в молодость!
Пыль вытерта, артрозные тяги смазаны и миссис Стейнвей, мадам Плейель и фрау Бехштайн ждут на сцене новых солистов, они будут стараться, они будут играть как раньше, в память о великих, которых они любили в далёком прошлом.
Прямой эфир
Диктор: Работают все радиостанции страны.
Редактор: Не все!
Д: Работают не все радиостанции страны. Передаём неважное сообщение, очень неважное. Сегодня ночью (всхлипывает).
Р: Вчера
Д: Что вчера?
Р: Вчера ночью.
Д: Вчера ночью наш великий, наш дорогу указующий, наш любимый тиран (всхлипывает) скончался.
Р: Дал дуба.
Д: Не скончался, а дал дуба. Солнце нашей тирании закатилось (пытается всхлипнуть).
Р: Лук мелко нарезать, поджарить на медленном огне и…
Д: Лук мелко нарезать на медленном огне.
Р: Что ты мелешь, это же о вкусной…
Он так любил медленный огонь…
Д: Сколько людей сгорело на работе.
Р: Сколько людей сгорело после работы.
Д: Сколько людей сгорело вместо работы.
Р: Жареный лук смешать с…
Д: Смешать с грязью, всех смешали с грязью, всех. (плачет)
Р: Не плачь в эфир. Давай лучше споём.
Д: Брызги шампанского. Танго для наших слушателей.
Р и Д: Новый год, порядки новые,
Колючей проволокой наш лагерь окружён;
Со всех сторон глядят глаза суровые
И смерть жестокая нас стережёт.
Р: Небось хоронят…
Д: Кладбище будет включено без предупреждения.
Шорох. Молодой тенор радостно:
Мы ведём наш репортаж со стародевичьего кладбища. Группа скорбных рож тащит гроб к памятнику — золотому указующему персту со скрюченными артрозными суставами. Палец тычет в небо.
Гроб опускают. Сейчас мы приобщимся к классике — бессмертному траурному маршу Шопена.
Оркестр врезает фрейлехс. Оказывается, могила двуспальная и там уже спит весельчак еврей.
Тенор: Я прощаюсь с вами, я прощаюсь с вами дорогие радиослушатели (всхлипывает).
Перемена участи
По потрескавшемуся, выжженому асфальту рынка вялый ветер гонял обрывок газеты. У бокового входа стоял, задумавшись, Фрумкин, последний из дома композиторов, прозванного в народе еврейским. Сколько их здесь было, только на Ф: Фрадкин, Фельцман, Френкель, Фрумкин, Фельдман, уже 5. А братья Покрасс — они занимали целый этаж и с утра пели хором «О кгасной кавалегии ведём гассказ». Только одинокие осколки инородцев, единичные в поле зрения, занимали первоэтажные квартиры: киргизский додекафонист Сверкай Сияев и казахский додекафонист Сияй Сверкаев. Некомпозитор Фрумкин сочинял слова для песен. Известность принёс ему текст
Да будь я татарин преклонных годов
И то, без унынья и неги,
Иврит бы я выучил только за то,
Что им разговаривал Бегин.
Покрассы сочинили на эти слова марш, а Фима Страус — вальс. Фрумкина приняли в ПЕН-клуб. А теперь дом композиторов обезлюдел, все исчезли как сон, как утренний туман, даже осколки, увлечённые общим потоком, покинули Родину-мачеху.
Фрумкин вышел наконец на рыночный асфальт. Справа стоял павильон с зазывным названием «Венеричиские болезни здесь» с большой витриной. Зачем здесь витрина, что там может быть? Страшные модели микробов? Нет, под лозунгом «Проходите мимо» висели фотографии крупнопанельных рыночных дам. Фрумкин вспомнил древние советские доски «Не проходите мимо»: наши ветераны, наши изобретатели, (почему-то почти все евреи), наши пьяницы, наши, наши, наши. Да, наши! Никому не отдадим! А никто и не возьмёт.
Рядом с «венерическими болезнями» курсы ускоренного похудания: «Человек с человеком сходится, а пола с полой не сходится». Витрина разделена на до и после. Но всё перепуталось: и в «до» — манекен строгого красавца, а «после» заполнена огромным брюхом. В хлебном ларьке голые полки стыдливо пытаются прикрыть свою наготу консервами с ржавой селёдкой. А сколько жизни было тут невозвратимо пережитой! В окошке ларька французская булочка кокетничала с бородинским хлебом. Бесконечная очередь в «Венерические болезни здесь». В ускоренном похудании на брюхатых пациентов надевали большие пиджаки. И вправду — один сеанс и пола сошлась с полой. Во фруктовых рядах как солнце сияли алмаатинские яблоки, пахли дыни и всякие пряности. Елена Абрамовна и Елена Марковна одновременно схватили самое крупное, мгновенно ставшее яблоком раздора. Небритый желтоватый судья Парис выложил на прилавок ещё такое же и иудейская война закончилась не начавшись.
Сквозь ржавые главные ворота Фрумкин вышел на искалеченную танками улицу. В её конце солнце высветило здание парламента с заколоченными крест-накрест дверьми и выбитыми окнами. А у магазина «Море разливанное» напротив ворот стояла серая очередь. И так было каждый день. Казалось, что очередь застыла как толпа на старой выцветшей фотографии. Но вместо доброго приглашения «Опохмелись у нас, дружок» висел парадный портет Маршала (естественно с большой буквы) — белая фуражка с высокой тульей, строгий взгляд, донельзя правильные черты лица и, конечно, усы, диктаторов без усов не бывает. В миру Маршал был сморщен наркотиками и по утрам восстанавливал лицо по черепу.
Гремя разболтанными бортами к морю приближался грузовик. Фурман поднял руку и сел в кабину. «В аэропорт, пожалуйста». Куда-нибудь, куда-нибудь, куда-нибудь из зтой несчастной страны.
Интервью
Люся — корреспондент.
Автор — известный писатель.
Жена — молодая.
Люся: В книге «Вечное всё, повседневное ничто» вы…
Автор: Минутку, я только выключу чайник.
Л: Вы пишете, что надо думать о вечном, о боге внутри нас…
Жена: Поставь борщ на плиту!
А: Извините, я только к борщу и обратно. Да, эти раздумья…
Ж: Борщ выкипает!
А: Я только к борщу и обратно. Вы правы, эти раздумья…
Ж: Ты что не слышишь, дитё плачет!
А: Баюшки-баю. Извините, это я не вам.
Л: Давайте я буду баюкать, а вы думать о вечном.
А: Спасибо. Раздумья о вечном стряхивают с наших душ пыль повседневности…
Ж: Ты до сих пор не повесил пелёнки.
А: Так на чём мы остановились?
Л: На пелёнках.
А: Пелёнки грабят душу, они…
Ж: Открой окно, нечем дышать!
А: Вечное, это окно в мир свежего воздуха, надо только…
Ж: Закрой окно, страшный холод, дитё простудишь.
А: Извините, я только закрою окно в мир свежего воздуха.
Л: Откройте, я задыхаюсь от борща!
А (бормоча): Открой, закрой. Надо закрыть. Люси приходят и уходят, а жена остаётся. (испуганно) А вдруг задохнётся?
Подходит к окну, закрывает, открывает, закрывает, открывает и закрывает…
Ж: Перестань стучать, дитё проснётся!
Л: Да, перестаньте, я еле его укачала, дитятко моё бедное.
Ж: Не ваше!
Л: Да, не моё, ваше, жаль ребёнка.
Ж: Не бедное!
Бросается на Люсю. Автор отрывает жену от Люси.
Л: Спасибо, дайте немного йода. Ваши планы на будущее?
А: Дам вам йод.
Л: А новая книга?
А (прощаясь с вечным): «Повседневность — это всё».
Мандельштам
Что ни казнь для него — то малина
И широкая грудь осетина
Стих отрезал от жизни последний кусок,
Время кануло в пропасть цезуры
В переулок за дом завернул воронок
И небритый рассвет пробирается хмуро.
Чёрной лестницей лезет кровавая жуть
Сапогами считая ступени.
Господь бог, дай мне силы пройти этот путь
Не предав, не упав на колени —
Путь Христа — до креста, Жанны Дарк — до костра
И солдата — до амбразуры
Химия брака для школьников
Она – из фамилии Кислород, он – из фамилии Водород.
И, как всегда,
В её атмосфере сгорает от страсти.
И, наконец, семейное счастье –
Вода.
Цепочкой проходят спокойные годы.
Внезапно в лазурносемейные воды
Дерзко вторгаются два парохода – нет, электрода –
Мистер Анод – позитивный и с положением
И миссис Катод – отрицательная, но привлекательная.
В семье повышается напряжение.
У мужа забрав чемодан электронов,
Мадам Кислород убегает к Аноду.
А месье Водород обнимает Катод.
Но грешное счастье недолгим бывает,
Анод чемодан у мадам отнимает,
А доверчивую Катод
Обирает месье Водород.
Теперь мадам встречая случайно
Месье раскланивается нейтрально.