— Человек все время как бы отстает от своей судьбы, вот в чем дело. Он привыкает к жизненным изменениям, подстраивается, но не может предугадать, что же будет дальше.
Вначале, скажем, убирают автобусную остановку возле его дома, потому что она нарушает экологию, отпугивает внешним видом летящих куда-то в Лас-Вегас журавлей, — и тогда, буквально через неделю, он обнаруживает другую остановку, ходит к ней пешком, много ходит, и щеки его наливаются здоровым румянцем, — но тут почтальон начинает бросать ему под дверь множество всяких счетов: за воду, за освещение, за поездки, за то что живешь, надо платить, — и человек утром бежит к остановке все раньше, а приползает ближе к ночи, — и перестает бояться почтальона, — но тут выясняется, что почтальон украл у него хрустальную вазу и еще какие-то предметы, а доказать ничего нельзя, хотя больше некому было украсть, потому что никто уже, кроме почтальона, в дверь не стучит, а в вазу он ведь ставил цветы для жены, — и он покупает по стечению обстоятельств вместо вазы пылесос, и в квартире становится совсем чисто, — и уже в полной чистоте выясняется, что его жена много и по разным поводам целуется с другими мужчинами, а просыпаясь, зовет его незнакомым китайским именем — и он пытается решить подобную незадачу и, скорей всего, решит ее, — но тогда, допустим, станет ясно, что его президент продает страну инопланетянам и неправ во многих других начинаниях, — и придется привыкать к инопланетянам, а, привыкнув — привыкать к чему-нибудь другoму, и так далее.
Тот, кто говорил про отставание и привыкание, был следующим.
— Следующий, — сказал парикмахер.
— Да, — сказал человек, — иду.
Раньше у него была удивительная способность, связанная как раз с волосами. Если волосы были рaстрепаны, спутаны, то он мог лишь умелыми движениями головы, вплоть до мелкого подрагивания, привести все в относительный порядок. Ну, не все — хотя бы кое-что.
С течением времени эта способность сошла на нет, и он стал расстроенным завсегдатаем парикмахерской. Такие люди бывают весьма опасны. Если мир идеален, то они способствуют дальнейшему его улучшению, а если нет — как оно и случается каждый день — то становятся в обличительую позу и усугубляют ситуацию.
Не в идеальном мире парикмахер запросто может по ошибке состричь все волосы, да еще в ответ на возмущение сказать загадочно: «Сегодня — это вам не завтра».
— Не понял, — ответил ему человек
— К лысине, тем более временной, довольно легко привыкнуть по вашей теории, — сказал следующий следующий.
Парикмахерская – мужская, и тут пошли всякие выражение, а потом опять все заговорили о смерти и любви.
Человек на своeм месте
— Вы давно у нас не были, я очень рад, садитесь. Фотография в углу, знаете ли, не мешает? Это в шутку, может, кто пройдёт, заинтересуется — голые задницы всё-таки. Но — согласен, пошло. Вас как всегда? Но с боков поменьше в этот раз? Хорошо, хорошо, прекрасно. Ужасно, да, ужас. Кошмарная ошибка. Живых людей всегда жалко, особенно, если убивают. Ах, простите, я вам ушко зажал вовнутрь. Простите-простите. У них тоже есть дети. Да, я тоже не мог уснуть
— O, thank you, but I know I have to work on my language. What a difficult time. What? Well, you want me to keep silent? Thank you very much. Sorry. I touched your ear? Sorry again.Чтоб ты провалился.
— Да, война — это ужасно. Войны не должно быть. Что? Никакой войны? Конечно, конечно. Правильно подчёркиваете — никакой, но это идеализм. Жалко висячие сады Багдада и широкие набережные? А архитектура близнецов была довольно примитивной, многие считают — так что ж… Я понимаю иронию. Извините, пожалуйста — ухо ножницами… Приходится выбирать, кого любить. Согласен — а восемьсот тысяч убитых Саддамом, отравленных, их разве не жалко? А сколько их — нас, то есть, именно что «нас» — ещё будет. Приходится выбирать. Я тоже вижу фальшь и двуличие. Французскую булку не покупаю, да. Я понимаю иронию.
— О, здравствуйте, садитесь. Голые задницы? Рядом, на соседнем фото? Да, это я. Я тогда здорово помог полиции. Я вам сейчас расскажу. Чёрных у нас, знаете ли, не бывает, очень редко — у них свои. У них всё своё, и парикмахерские тоже. А этот вдруг зашёл. Я его постриг — что мне, жалко? Осторожненько, конечно, чтоб ухо там или что не задеть — мало ли… У них свои. Осторожненько, со всех сторон. Со всех сторон головы, да. Без косичек, конечно, что вы. Подравнял как клумбу, он и ушёл. А черeз пару дней — опять он. Слушайте, так быстро оброс. Я бы не поверил, если бы мне сказали. Ну, опять постриг, опять ушёл. И тут я понял, что это другой. Бывают же близнецы… Вот и он близнец. Они, то есть. А тут полицейский с рисунками и фотографией, расследует дело. Он, спрашивает? Я ничего не утаил. Он, говорю, даже они, близнецы. Спасибо большое — это полицейский, значит — очень вы нам хорошо рассказали. Ах, извините, опять ухо зажал. Да. Помог я, значит. Вообще-то они все у меня на одно лицо.
— Приветствую, как дела? Всё пишете? Зажимают, наверное? Но я вам скажу — у вас острое перо. Мягкое, с юмором, знаете ли, но всегда с подъ … что, ухо задел? — с под, знаете ли, ковыркой, какой-то. Иногда и не поймёшь, о чём вы. Смысл, то есть, как говорится, идея. Да. Но, конечно, мне ваш стиль очень нравится, очень. Седых волос, гляжу, стало больше. Время такое. Дайте почитать, а? <>. Да, прочитал. Своебразный стиль, я вам скажу, аллегории. Ушёл уже? Хорошо. Хорошо. Тревожно на душе как-то.
Две стороны одной прически
Парикмахеры делятся на философов и лириков. И те и другие разговорчивы — бывает даже, что реже щелкают ножницами чем, подчеркивая удачные места своей речи, языком — но лирики уделяют основное внимание человеческой нежности и взаимоотношениям между полами тогда как философы, тоже безуспешно, пытаются решить глобальные проблемы человечества.
Помню парикмахершу с низким грудным голосом, ладонью прижимающую неровную прядь волос к моей макушке. «Ну вот, наконец-то на вас обратят внимание женщины», — говорила она, явно лирик.
А недавний мастер, американец без акцента, но не местный, был философом.
— Вы из России? — спросил он.
— Да, а как вы догадались?
— У вас остались следы канaдской польки за тридцать пять копеек. На голове.
Вот ведь какой опытный мастер — ведь канадкой меня стригли много лет назад, а он заметил. Мысли в голове тоже, наверное, полностью не исчезают.
— С Россией много неясного, непонятного — сказал он, делая жесты, характерные скорее для серьезных политиков, которым лишь по странной случайности попала в руки жужжащая стригущая волосы машинка.
— В детстве было понятно — это еще та парикмахерша говорила, лирик. — Я его стукнула портфелем, он меня дернул за косичку — значит, я ему тоже нравлюсь. А сейчас… У мужчин одно на уме.
Я не хотел спрашивать, что именно на уме. И не спросил. Она сама мне сказала что. Оказывается, Интернет на уме.
— Несчастная страна, — продолжал паримахер-философ. — Казалось бы, много полезных ископаемых, хоккеисты с мячом — чемпионы мира, люди талантливые, всегда чаевые оставляют, правительство…
— Что правительство? — удивился я,
— Поверьте мне, вы не знаете, в какой стране я родился, не знаете, какие бывают… Те еще ничего: в твиттер пишут, в фэйсбук.
— Только Интернет, — опять вспомнил я ту лирическую парикмахершу. — А ведь ничего не может заменить реального прикосновения к человеку.
Задумавшись, она задела меня ножницами. Прикосновение было чувствительным.
Философ задевал меня реже. Но задел все-таки, сказав про канадскую польку. Дергал ли я тогда девочек за косички?..
Каждый раз, направляясь на стрижку, замечаешь, что работы для мастера вроде бы стало еще меньше, но время, проведенное в парикмахерской, не сокращается, и разговоры в ней такие же содержательные.
— А парикмахерская — это лишь одно из множества мест, где протекает жизнь,— справедливо заметил философ, как бы расширяя сферу приложения своих мыслей.
— Ваша улыбка гораздо заметнее после моей работы, идите теперь, — парикмахерша-лирик сказала почти о том же.
Не о Котовском
Почему-то в парикмахерских со мной разные истории приключаются. Вчера вот — захожу я постричься, прошу, мол, не слишком коротко. Мастер — спокойная латиноамериканская женщина — кивает головой, говорит много о чём, но по-своему, по-испански. Английский она не понимает. Тем более, мой английский.
Тарелку с какой-то лапшой недоеденной она ставит на соседний столик, а руки после еды вытираeт накинутым на меня синим покрывалом. Лапша с перцем, понимаю я.
Парикмахерша щёлкает ножницами как пират, а я ей говорю — не слишком коротко, мол. Кроме нас — никого. Мои очки лежат около тарелки с лaпшой, так что я себя и всё вокруг неотчётливо вижу.
Входит вдруг мальчик с тяжёлым бутeрбродом. Она с ним очень ласково: cын, говорит. А я — не очень коротко, мол. А она на меня внимания почти уже и не обращает. Ну, это понятно. Мать всё-таки.
Тут вдруг с испанским криком врывается отец, принимается орать на сына и бегать за ним по узкой довольно парикмахерской, задевая и отвергая даже как бы женские руки с ножницами у моей головы. Про то, чтобы ещё раз напомнить — мол, не слишком коротко — я уже не говорю. Шумно довольно, всё равно не будет слышно.
Тут отец произносит что-то такое, отчего и парикмахерша начинает бегать по комнате и кричать. С ножницами. У меня невыcтреженные ещё волосы на голове дыбом становятся. Я ими шевелю, чтобы привлечь внимание. Надо было бы встать, домой пойти — но как выйдешь с синей тряпкой, с головой неравномерно со всех сторон волосатой…
Насколько я понимаю их беседу, сын — ещё мальчик — связался с проституткой по духу и у отца какие-то негативные доказательства, душа болит и придётся идти к венерологу. Тут я не сразу соображаю, как это c отцом-то связано. Парикмахерша, кстати, всё больше за мужем гонялась, я заметил.
— Господа, — не выдерживаю я. — Позвольте мне, однако…
Они, конечно, успокаиваются, но дышат тяжело, а в руках у мальчика остатки бутерброда. Пока они бегали, он продолжал кушать, оказывается. Вообще довольно полный ребёнок.
Пaрикмахерша вeшает на дверь надпись, что закрытo и с ленивой ненавистью меня достригает. Я решaю, про то, чтоб не коротко и не говорить больше. Её семья ждёт за дверью.
Она понимает, что больше я к ней никогда не приду и цену за стрижку называет на три доллара больше обычной. А к тарелке с лапшой на соседний стол — я уже в очках — вижу, карабкается крыса, как дрессированная лошадь. Я делаю им с парикмахершей резкий знак, но мастер только рукой машет: своих забот полно. Берёт деньги, как положено, говорит: «Спасибо большое. Это для меня было удовольствие — обслужить такого клиента».
Я в зеркало всё же смотрю: у нас в младших классах такую причёску называли «под Котовского». Он тоже с острой саблей — помню из кино. Ну, ничего, сейчас жарко, пусть голове легче будет.