3 декабря 1946 родился Юрий Батяйкин, поэт, прозаик.
На выставки, в кино, на блядки
спешит толпа: вик – энд и без оглядки
домой лишь я бегу, посторонясь.
Как прежде зол, но больше опечален,
все думая: как Чацкого Молчалин
так вразумил психушкою, что связь
двух наших судеб стала символична?
Мне страшно, что привычка жить опрично
во мне укоренится. Мой мирок,
хотя и не мещанский, узок:
помятый чайник, словари, да Муза,
которых навещает ветерок,
снежинки выдувающий из флейты
на темный путь моей узкоколейки,
в конвое рифм тоскующей, пока
я, сделав вид, что позабыл столицу,
пишу тайком письмо, через границу
семейству Чацких в форме дневника
переправляя с грустью. Раздвоенье
вращает шатуны. А настроенье
усугубляет долгая зима
над местом, где отвергнутый Россией,
еще один больной «шизофренией»
приобретает «Горе от ума».
За окнами завихренье снежинок – пришел Сочельник.
Жена уже засыпает: ее охраняет ангел.
Я наслаждаюсь свободой на кухне. У нас нет денег.
На улицу меня выгоняет Анкер.
Наш пес почти египтянин – тезка одного фараона.
Мы гуляем ночами – оба ненавидим быдло.
Я обращаюсь со словом, как Марадонна.
Но мне за это не платят. И не обидно.
Спасибо родной Отчизне: я – инвалид второй группы.
Я получаю пенсию за отравленье ядом.
Совет при Патриархе Алексии насыпает мне крупы.
Я чувствую себя, словно Усама Бен-Ладан.
Признаюсь, грежу терактами: люблю помечтать на кухне,
пока собака похрапывает на коврике возле двери.
В своих ювелирных письмах я обращаюсь к Кюхле.
Но больше меня волнует таинственное Бери-Бери.
Я вижу в окошке город: может быть – это Канна.
Там тоже живут, но только не люди – эльфы и феи.
В России поэтов много. Но, вот, что, должно быть, странно:
Они почти поголовно все немцы, или евреи.
Куда-то
Я подевал три дня: головоломка.
Скорее, их и не было. Поди,
еще жена могла их прикарманить,
когда б они ей в тему. Но, увы,
я для нее лишь старый маразматик.
Друзей же я лишен. Из двух друзей —
один всегда дурак, другой подлец.
Я в эти игры больше не игрок.
Я, словно путешественник, смотрю
на этот мир, его дома и окна,
светящиеся… И на снегопад.
И мне все чаще хочется покинуть
его вослед за теми из поэтов,
которых я любил. Болтают чушь,
что к смерти их, как будто бы, причастны
Агенты КГБ. Но это бред.
Никто их не убил.
Но все их понемножечку убили.
Я у окна. Передо мной — январь.
Прошли Сочельник, рождество и Старый
год поменялся с Новым. Но опять
на свете ничего не изменилось.
И так же, как в свой первый Новый Год
Бог дует на огромный одуванчик.
Вот так удача: людей на дороге немного.
По, убегающей вниз, веренице огней из другого
мира, поэт – сочетание ангела с пьяным —
мчит за провизией, спрятанной в доме стеклянном.
Хлюпает дождь, как уключина в лодке Харона.
Быстро темнеет, и улица, как макарона,
скользкая. Милая дома. Глядит муз-tv, и таится,
что ее жизнь, наконец-то, с моей, раздвоится.
Я в магазине. Природа меня не смущает.
Кто с Богом дружит — того Бог всегда защищает…
Нынешний месяц – промозглый какой-то, и серый,
болен, наверное, осенью или холерой.
Сыро. Январский снежок не скрипит под ногою,
В эту погоду не встретишься с Бабой-ягою,
что для чего-то всегда дуракам помогает.
Грустно до смерти, что нас в феврале ожидает.
Все предначертано. Скучно. И Некто бесстрастный
смотрит с пустющих небес, как по наледи грязной
прет на меня, трансформировав крылья в дрезину,
особь, которой дано пережить эту зиму.
Как всегда, на дворе ни весна, ни лето.
Не хватает тепла, освещенья, цвета,
обонянья, собаки, любимой, друга,
самочувствия, нежности, денег, юга.
И сидишь в своей келье, вкушая старость,
словно ты – Полифем, и тебе осталось
лишь ворчать на плиту, зеркала, на стены,
на богов, на тоску, тишину, на вены.
И волшебная палочка тоже где-то
за семьсот километров. В джинсы одета,
и прическа под мальчика. В камуфляже
таковом, что жена, не узнаешь даже.
И уже не играет особой роли,
что душа не желает кричать от боли,
с каждым днем равнодушнее к счастью, горю,
как речушка, тем глуше, чем ближе к морю.
Ах, как снега пушистого нынче много!
Будто ваты не елке, и остального,
словно нет, и самому не видно,
как твоя очевидность неочевидна.
Хорошо убраться назло досадам
с февралем, с разошедшимся снегопадом,
позабыв, наконец, про свои невзгоды,
про печали, заботы, тревоги, годы.
Позабыть навсегда о своих свиданьях,
о своих ожиданьях и опозданьях,
и, как будто, это была картинка,
о прошедшей жизни собаки динго.
Вообще — идентифицироваться со снегом,
заодно с опустевшим своим ковчегом,
позабыв о тепле, о весне, о лете:
обо всем, обо всем, обо всем на свете.
Приближается осень. Листва начала осыпаться.
Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться.
Вспомнишь, как ты ушла – проклинаешь Денницу и Бога.
Хорошо, еще, что грустных дней остается немного.
Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов,
и вести на прогулку собаку в Страну Пидарасов,
А, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды,
удивляясь, откуда повсюду такие уроды.
А потом одиночество грустную душу терзает,
будто кто-то театр, закрытый навек, подметает,
и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься,
словно «Отче» прошепчешь, и счастье к тебе возвратится.
Лишь под вечер с тебя напряжение, будто, спадает,
и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает:
всякий занят собой, своим логовом потным и сраным.
Только сон и мечты остаются с тобою, со странным.
Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою,
даже с тем, что она в этот час на земле не с тобою,
с тем, что ей хорошо, с тем, что ветер в окно задувает.
С тем, что лучше любви все равно ничего не бывает.
Невероятно – как поменялся свет.
Перед отчаяньем – все на планете – муть.
Нет ни подруги, и нежного Пёски нет –
Лишь бесконечный немыслимо скучный путь.
Как одиноко! Хоть бы какой мураш…
Помнишь, как было нам на земле троим?
Все набекрень. Пред глазами сплошной мираж:
вот Иегова на нуре. Спешит к своим…
Вечер в пустыне. Можно ложиться спать.
Тихо. Заумно только бархан скрипит.
Здесь можно выть. И, хоть, где попало, с..ть.
Даже змея со скуки не зашипит.
Нет здесь сирени. Пустынное – не цветет.
Утром обратно плестись по песку с мешком.
Ты будешь сниться, покуда не рассветет,
как мы шагаем домой по шоссе с дружком.
Никому не хочу я петь.
Разорвав, наконец-то, сеть,
я плыву не туда, куда
все. Сверкает кругом «вода».
Этот мир сочинил урод.
Все здесь нужно наоборот
понимать. Но тепрь я «пас» —
обойдется кретинский класс,
и стихи, что слагались в знак,
пусть летят кто куда, кто как…
Что добавить к сему? Ни здесь,
ни на небе еще не весь
спектр познанья, что мне смешны
юбилеи и дурней сны.
А, уж, если и жалко кого – травы,
да дегенератской молвы.
И иду я в густой толпе,
как в лесу по глухой тропе,
презирая сверканье звезд,
ненавидя бессилье слез,
лишь свое про себя шепча,
будто гаснущая свеча.
Любовь моя! Как грустно стало жить…
Как больно засыпать и просыпаться,
Как тяжело ничем не дорожить,
и, как листве, гореть и осыпаться.
Ты помнишь, между мною и тобой
чудесный пёс валялся на диване,
и ты еще была моей женой,
а я был бесконечно счастлив с вами.
Я вас любил. Мой восхищенный взгляд
не встретит вас нигде уже. И, все же,
оглядываясь в прошлое, я рад,
что мы когда-то жили здесь, похоже.
Не хлопнет лифт. Не прозвучат шаги.
Не щелкнет ключ, и дверь не отворится.
Вы не войдете. Как себе ни лги —
а ничего уже не повторится.
——————————\\————————