Разговор с культурологом
Кого из писателей я в школе терпеть ненавидел, так это Толстого (Льва), Чернышевского и Маяковского. Толстого за его «Войну и мир» (часть первая, глава первая: «— Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j’y crois) — je ne vous connais plus, vous n’êtes plus mon ami, vous n’êtes plus..». Я не знаю французского!). Чернышевского — за бесконечные сны Веры Павловны (мне бы столько спать!). Что касается Маяковского… А Маяковского терпеть не мог просто так. Ни за что. «Патамушта». «Я волком бы выгрыз бюрократизм…». Я волком бы выгрыз тогда Маяковского. Юность — пора романтизма и первой влюблённости, а какая может быть влюблённость в, скажем, рекламу «Резинтреста»?
— Сергей Владимирович, а как вы относились, будучи школьником, к «великому пролетарскому поэту»? — спрашиваю моего давнего собеседника, культуролога С.В. Коновалова.
— Примерно так же, как к писателю Леониду Ильичу Брежневу. «Партия сказала «Надо! (в смысле, читать надо)!» — комсомол ответил…». Что ответил комсомол?
— Ну это уж кому как… К чему я затеял сегодняшний разговор? На днях прочитал удивительную книгу — «Воскресение Маяковского». Автор — Юрий Карабичевский. В самом начале книги — просто-таки знаковые слова: «Про Маяковского всё понятно. Про Маяковского ничего не понятно». Звучит пафосно, но может быть, так оно и есть?
— Доля правды в этом действительно есть. А причина этих «понятности-непонятности» в том, что само то время — десятые тире тридцатые годы прошлого века — до сих пор многим и во многом непонятны именно потому, что многим и во многом то ли непривычны из-за своей излишней эксцентричности (революция! Революционный угар!), то ли из-за узости уже сегодняшнего кругозора. А может, из-за нашей сегодняшней повальной лени (или ленности?). Мы удивительно нелюбопытны. Нам всё, как говорится, по барабану.
— А с Маяковским-то чего непонятного? Революцию принял безоговорочно, большевикам был и духовно и идейно близок (хотя в партии не состоял). Одно слово: поэт-государственник! Отсюда соответственное отношение властей. Недаром же Пастернак писал, что в то время «Маяковский начал насаждаться, как картофель при Екатерине».
— Во-первых, давайте определимся, что у Пастернака к Маяковскому на протяжении всей его (Пастернака) жизни было довольно сложное и зачастую противоречивое отношение. В начале века он его чуть ли не боготворил. Потом, с годами, это обожание начало постепенно исчезать, временами вспыхивать с новой силой, уменьшаться и, в конце концов, превратилось в довольно критическую «прохладность». Кроме того, идеологии, как правило, оказывают на любую творческую натуру пагубное влияние (в том числе, кстати, на вроде бы внешне «несгибаемого» Пастернака). И не просто так, от злого словца, говорили и говорят, что Маяковский начинал как гений, а закончил как посредственность.
Что касается отношения к поэзии, и тут у них много не просто противоречий, а противоречий принципиальных — от мировоззренческих до техники написания поэтических текстов. Не будем углубляться в тонкости, возьмём, что говорится, «по гамбургскому счёту». Пастернак, например, считал поэзию некой глобальной субстанцией, воплощающей материальную и духовную основы, космос и реальность. У него это понимание прослеживается, например, в стихотворениях “Ночь” (1956) и “Февраль. Достать чернил и плакать!” (1912). Он строит стихотворение на приеме антитезы, противопоставляя космическое пространство:
— И странным, странным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
земному:
В подвалах и котельнях
Не спят истопники. —
А что Маяковский? Он принимает классовые, революционные, а потом советские интересы за высшие, общечеловеческие, за “веленье божие”. Подтверждение – вступление в поэму “Во весь голос”:
— И мне
агитпроп
в зубах навяз,
И мне бы
строчить
романсы на вас —
Доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
На горло
собственной песне.
И это, повторяю, лишь один из примеров их даже не разногласий, а разнопониманий самой сути поэтического творчества.
— И вот теперь, когда вы затронули тему «революционности», самое время поговорить о ЛЕФе и РАППе.
Справки:
ЛЕФ (Левый фронт искусств) — литературная группа левопопутнического толка, существовавшая с перерывами с 1923 до 1929. Основателями и фактически ее единственными членами явились: Н. Асеев, Б. Арватов, О. Брик, Б. Кушнер, В. Маяковский, С. Третьяков и Н. Чужак. Свою родословную сами лефы ведут от известного манифеста русских футуристов «Пощечина общественному вкусу», изданного в 1912. После Октябрьской революции признавшие ее футуристы создали свою газету «Искусство коммуны» (1918), в которой сформулировали основные принципы будущей теоретической платформы Л… Со вступлением Маяковского в РАПП (начало 1930) группа перестала существовать, хотя отдельные лефовцы и рефовцы и до сих пор продолжают отстаивать свои теоретические и творческие принципы.
РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей — литературно-политическая и творческая организация. Оформилась в 1925 под названием Всероссийской АПП (ВАПП) и объединила основные пролетарские кадры на литературном фронте.
Возникновение самостоятельной организации пролетарских писателей было исторически обусловлено необходимостью для пролетариата завоевать руководящую роль на фронте культурного и литературного строительства… РАПП представляла собой своеобразную школу воспитания и подготовки кадров пролет-писателей, которые, имея опыт практического. участия в борьбе рабочего класса, были еще слабо подготовлены для специально литературно-художественной деятельности.
— Сергей Владимирович, можно ли сказать, что и ЛЕФ, и РАПП – это две грани творчества Маяковского?
— Это было бы слишком упрощённая градация. И творчество, и судьбу Маяковского можно разделить (конечно, весьма условно) на две части. Первая — начало века, футуризм. В творчестве его тогдашний стиль — собственное Я. Я — центр всего, а вы, окружающие — мещане-обыватели, которым только и остаётся как, разинув рты, внимать мне и слушать меня. И второй — после революции: Я сменилось на «верный сын революции».
— То есть, грубо говоря, прогнулся под ситуацию?
— Вы, Алексей Николаевич, постоянно пытаетесь упростить понимание тогдашней жизненной ситуации. Нет, не прогнуться. Думаю, что здесь другое. Скорее, естественный процесс.
— Не помню кто сказал, что неучи гораздо тоньше чувствуют ситуацию, чем люди образованные. Это я к тому, что среди тогдашних поэтов (и этому есть письменные свидетельства и мнения) Маяковский считался самым необразованным…
— И это справедливо. Четыре года кутаисской гимназии и неоконченная классическая московская — довольно скромный образовательный багаж.
— А почему он московскую-то не окончил?
— Выгнали за неуплату за учение.
— Погодите, но ведь выйдя из тюрьмы, он стал студентом Московского училища живописи, ваяния и зодчества!
— … из которого его тоже выгнали. На этот раз за участие в публичных выступлениях.
— В общем, куда не кинь — всюду клин… Что касается отношений к Маяковскому не только тех же «лефовцев», но и вообще коллег по литературному «цеху». Известно, что к нему крайне отрицательно относился Бунин…
— Мы выходим из заданной темы, но почему бы и нет? Да, Бунин его, мягко говоря, не любил. А как он к нему должен был относиться. Революция, большевики отняли у Бунина его, бунинскую Россию. Кстати, можно по-разному относиться к фильму Михалкова «Солнечный удар», но в нём режиссёр, на мой взгляд, совершенно точно уловил именно бунинскую Россию – самодовольную-самодостаточную, сентиментальную, слегка туповатую, зачастую сонную, откровенно ЖИРНУЮ — но вместе с тем и основательную и хотя бы внешне незыблемую. Что говорится, на века. И вот эта Россия стремительно, в одночасье, исчезла! Точнее, «исчезли» её большевики, а Маяковский стал «их» поэтом, «рупором эпохи» (хотя я терпеть не могу этого определения, от которого просто-таки на версту несёт какой-то тухлой казёнщиной и похабной плакатностью).
И уж коли заговорили о тех, кто относился к Маяковскому негативно, можно назвать ещё и Ходасевича, хотя здесь разногласия были другого, эстетического плана.
— Кстати, именно из-за эстетики Ходасевич не воспринимал и Пастернака?
— И здесь опять нужно хотя бы попытаться понять тогдашнюю ситуацию. Начало прошлого века – богатейшее созвездие поэтически талантов, поэтических фигур! Я не собираюсь их здесь перечислять, вы их и без меня прекрасно знаете, но ведь что не поэт, то действительно фигура, личность, действительно глыба! А человеческие глыбы, в отличие от природных каменных, находятся в постоянном движении, поэтому просто-таки вынуждены постоянно сталкиваться! Им тесно быть рядом, в одном жизненном пространстве! Они должны быть ОДНИ! И чтобы вокруг — никого, кроме благоговейно смотрящих тебе в рот поклонников! Или, по крайней мере, окружающие тебя «глыбы» должны быть гораздо меньше размерами и не представлять из себя принцпиальных соперников!
И уж коли мы заговорили о «неудобстве» Маяковского, то футуризм Маяковского, несмотря на выраженную коммунистическую направленность, далеко не всегда нравился даже Ленину. Вождь мировой революции не слишком любил футуристов, из-за чего критика доставалась и произведениям Владимира Владимировича. Например, раскритикована была поэма «150 000 000», которую Ленин посчитал слишком уж необычной.
— И всё-таки творчество Маяковского гораздо шире «лефовских» и «рапповских» рамок…
— Конечно. Основная, даже историческая заслуга Маяковского в том, что он уже в начале двадцатого века стал, пожалуй, единственным художественным авангардистом, который сумел донести свое творчество до широких масс. На протяжении всего советского периода произведения Маяковского оставались образцом отечественного авангардизма.
Еще одно, что выделяло его из «общей литераторской массы»: Маяковский сделал свое творчество символом советской эпохи. .
Но это что касается социальных заслуг. Что же касается собственно техники поэтического творчества, то он с 1923 года ввёл в технику построения текста понятие т.н. «лесенки». «Лесенка» объяснялась самим Маяковским как прием, который нужен, чтобы донести идею стиха до «среднего» читателя, так как обычной пунктуации для этого недостаточно.
— Тогда уж, Сергей Владимирович, ради справедливости: многие его коллеги считали этот самый приём и самой настоящей спекуляцией, «игрой», чтобы потрафить так наз. «широким массам», и банальным жульничеством, потому что в те годы поэтам гонорары платили за строчки.
— На это могу сказать, что сегодня поэтам не платят ВООБЩЕ (за редким исключениям). Так что судить, где жульничество, а где — обыкновенные нажива и пренебрежение к талантам, в наше время совсем уж ни к месту.
— Спасибо, Сергей Владимирович, за очередной интересный разговор. Успехов!