Асбьорн Халл лег в больницу в Осло четвертого декабря 2003 года на операцию на кишечнике, дело неприятное, никого не порадует, но Асбьорну Халлу было 78 лет, и он никогда ничем не страдал, кроме мелких болячек, вроде простуды, зубной боли и похмелья, поэтому он понимал, что большего ему ожидать нечего, не то что бы он расценил это как наказание за долгую и безбожную жизнь, нет, Асбьорн Халл не был склонен к метафизике, это была чистая природа. Они просто выгребут из него дерьмо, пока он будет под наркозом, зашьют задницу и отправят домой как можно быстрее, с мешком на животе, четырьмя упаковками болеутоляющего и рекомендациями.
Асбьорн Халл не жаловался.
Он никогда не жаловался.
Трое суток он лежал один в двухместной палате, за ним по всем правилам ухаживали три медсестры, Марта, Гюнн и Тронд. Все они были моложе его единственной дочери. Марта ему нравилась больше всех. Она была самой младшей и еще видела вещи такими, какие они есть.
Вечерами он слышал рождественские песнопения, которые доносились снаружи.
Но то, что он больше всего здесь ценил — это был рисунок, детский рисунок смешного поросенка, который висел на стене прямо перед ним, под стеклом и в рамке.
Асбьорн Халл мог часами лежать и смотреть на этот рисунок.Он просто-таки поднимал ему настроение, для этого немного было надо, должен он признать, ему никогда не было сложно развлечь самого себя, но что-то в этом поросенке, с завитком на хвостике, делало его особенно легким в мыслях и покладистым, способным забыть, что шансы пережить операцию, учитывая возраст, были такими же маленькими или такими же большими, как и умереть.
Может быть, его собственное детство внезапно промелькнуло в этих простых линиях.
Не будь сентиментальным, — думал Асбьорн Халл.
Итак, время пришло.
На четвертое утро, в 07.30, Асбьорна Халла увезли в операционный зал, где над ним трудились восемь часов, а потом еще сутки он лежал под наблюдением в лекарственном, белом сне без сновидений, прежде чем, наконец, очнулся снова в двухместной палате.
Он больше не был один. Между кроватями была установлена ширма , и с той, другой стороны доносились низкие голоса мужчин, которые быстро говорили на чужом языке, который он принял за пакистанский, урду.
Но не это озаботило Асбьорна Халла. Он не имел ничего против небольшого общества.
Он не обращал особого внимания и на странные ощущения в теле, как будто был зашит слишком туго.
Нечто другое вызвало его недоумение.
Картинки на стене не было.
Его поросенок там больше не висел.
Единственное, что осталось — это крючок, на котором он висел прежде.
И Асбьорн Халл, который никогда не жаловался, наоборот, он все хранил в себе и никогда не любил просить об услугах, резко дернул белый шнурок, который зажег красную лампочку над дверью, и сразу после этого в палате появилась медсестра, та, которую звали Марта.
Она улыбнулась, увидев Асбьорна Халла уже сидящим в кровати.
— Соскучились? — спросила Марта.
Она засмеялась и налила в стакан морса.
— Где картинка? — поинтересовался Асбьорн Халл.
— Картинка? Какая картинка?
Она осторожно уложила его в кровать и поправила одеяло вокруг него.
Асбьорн Халл ткнул пальцем.
— Картинка, которая висела здесь. Поросенок. Где он?
Но Марта уклонилась от ответа.
— Не будем об этом беспокоиться, Асбьорн. Самое важное, что операция прошла успешно и вы в прекрасной форме.
— Где поросенок? — повторил Асбьорн Халл.
Марта увлажнила его губы ватным тампоном и выпрямилась.
— Врач зайдет через час, — сказала она.
И ушла.
Скоро покинула палату и пакистанская семья, трое мужчин в открытых белых рубашках и три женщины, очевидно мать и две дочери, все закутанные в большие шали.
Они вышли беззвучно.
Асбьорн Халл не слышал ни единого звука из-за ширмы. Это было неприятно, полагал он, раз уж они оказались тут одни.
Наконец, он громко произнес:
— Меня зовут Асбьорн Халл.
Некоторое время было тихо.
Затем Асбьорн Халл сказал:
— Добро пожаловать! Мне только что прооперировали задницу. А что случилось с вами?
Никто не отвечал. Может быть, новый пациент не понимал норвежский или просто хотел, чтобы его оставили в покое, могло, к тому же, случиться и так, что он заснул, одурманеный всевозможными таблетками.
Асбьорну Халлу не пристало ни при каких обстоятельствах навязываться, коли дело так обстоит.
У него было, к тому же, о чем подумать.
Он закрыл глаза и стал думать о поросенке.
Через два часа случился визит.
Молодой, порывистый врач осмотрел Асбьорна Халла со всех сторон и когда, наконец, закончил, сел на край кровати и посмотрел на него с дружеским расположением.
— Теперь, черт возьми, вы можете есть квашеную капусту и пить аквавит сколько душе угодно.
— Спасибо.
— Как вы, вообще?
— Я очень недоволен.
— Мы ведь, в каком-то смысле, коллеги, Асбьорн.
— Что вы имеете ввиду?
— Игла и нить. Вы ведь портной?
— Я работал только по заказам клиентов.
— Имеете право… Недовольны чем?
— Одна картина исчезла из палаты, — сказал Асбьорн Халл.
— Да, одна из медсестер упоминала об этом.
— И я хочу эту картину обратно. Как можно скорее.
Этот молодой, такой кипучий мужчина, который несколько часов назад держал жизнь Асбьорна Халла в своих руках, посмотрел на него долгим взглядом.
— Вы так любите искусство? — спросил он в конце концов.
Асбьорн Халл вдруг очень смутился и сам разозлился на это, так как не мог не признать, что эта маленькая картинка что-то пробудила в нем, и это была радость, воспоминание, может быть, она давала ему утешение к тому же, и он все это так и сказал.
— Мне очень нравился этот поросенок, — сказал Асбьорн Халл.
Доктор просмотрел свои бумаги.
— Вам здесь лежать не более трех дней еще. Вы ведь сможете пережить это время без поросенка, а?
Асбьорн Халл не смеялся.
— Я, вообще, хотел уйти, когда обнаружил это, — сказал он. Врач глубоко вздохнул и встряхнулся.
— Посмотрим, что можно сделать. Я должен продолжать осмотр.
Ничего больше не происходило. Он смотрел на пустую стену перед собой и на торчащий из нее кривой крюк. Было по-прежнему тихо на другой стороне от ширмы, как будто новоприбывший уже умер. Наступила ночь. Но Асбьорн Халл не мог уснуть и был вынужден попросить таблетку снотворного. Когда он проснулся на следующее утро, на стене висела другая картинка.
Лось на закате.
Этот лось, который стоял на берегу пруда в глубине леса, подняв голову навстречу последнему лучу солнца, не был ни утешением, ни удовольствием, он был, более того, натуральным издевательством, напоминавшим Асбьорну Халлу, старому портному, о его собственной немощи, о горьком вкусе жизни, идущей к концу.
Он дернул за шнурок для вызова медсестер, и, к счастью, пришла Марта.
Она обеспокоенно смотрела на него.
— Вы плохо спали ночью, Асбьорн?
— Посмотри, — сказал он.
Марта обернулась на лося и покачала головой.
— Это большая ошибка, — прошептала она.
— Почему вы не повесили вместо этого поросенка? — спросил Асбьорн Халл.
Марта села на край кровати и протянула ему стакан с морсом.
— Я полагаю, вы человек привычки.
Асбьорн Халл взял ее руку и сжал в своей.
— Конечно, я человек привычки!
— Но вы не должны быть человеком дурной привычки, Асбьорн.
— Даже не начинай! Кто-нибудь может рассказать мне, что случилось с поросенком?
— Тише! Аслам спит.
— Кто?
Марта кивнула на ширму.
— Товарищ ваш.
— Он мне не товарищ.
— Он очень старый и больной.
— Я тоже.
— Вы очень старый и здоровый. Его прооперируют сегодня.
— И что?
Марта помолчала некоторое время, освобождая свою руку из его.
— Это его семья попросила убрать поросенка.
Асбьорн Халл притянул Марту поближе.
— Почему это?
Она заговорила еще тише.
— Они мусульмане, знаете ли.
Оба обернулись на ширму, за которой было, по-прежнему, тихо.
— Но никто не спросил меня, — прошептал Асбьорн Халл.
— Это написано в их книгах. Насчет свиней.
Это было уже слишком для Асбьорна. Это была уже последняя капля, которая переполнила чашу, что называется. И пока эта капля переливалась за край, он опять стиснул руку Марты.
— Я должен попросить об одной вещи. Марта кивнула.
— Прошу немедленно убрать лося и принести мне телефон.
— В любом случае вы должны отпустить меня сначала. Асбьорн Халл отпустил ее, и Марта ушла, забрав с собой лося, и вернулась обратно с телефоном. Он никогда не использовал такой прежде и она должна была показать, как с ним обращаться. Он знал, кому следует позвонить, но не имел представления, какой номер набирать и великое отчаяние переполнило его. Отчаяние, и смущение, и отвращение, он уронил телефон на пол, расстаться с жизнью, и успокоиться в полной тишине, это было бы лучшее сейчас.
Марта подняла телефон.
— Что такое, Асбьорн? Вам больно?
Да, Асбьорну Халлу было больно, больнее, чем когда-либо.
— Ты можешь найти номер Муны Хофф?
— Муны Хофф? Хорошо. Могу я спросить вас, кто это?
Марта лукаво улыбалась ему, пока звонила в справочную.
— Это из моих ближайших близких.
— Близких? Мы не знали, что у вас есть есть близкие.
— Я не люблю причинять неудобства,- сказал Асбьорн Халл. Марта говорила в телефон, набрала еще какое-то число и передала трубку ему.
Неожиданно она оказалась здесь.
— Муна Хофф.
Асбьорн Халл должен был переменить руку, он не привык к таким аппаратам, он давно не слышал ее голос, и она снова повторила свое имя, нетерпеливо, почти агрессивно, у нее не было времени ждать, словом, все как прежде.
— Это Муна Хофф. С кем я говорю?
— Асбьорн.
— Кто?
— Твой отец.
Наступила тишина, ненадолго, на те несколько секунд, которые требуются, чтобы набрать воздуха, закрыть глаза и открыть их снова.
— Привет, отец.
— Привет.
— Откуда ты звонишь? Это не твой номер.
— Это больница.
Асбьорн Халл посмотрел на Марту, которая стояла около голой стены и покачивала головой, делая вид, что ничего не слышит.
— Ты в больнице, папа?
— Как видишь, я здесь.
— Почему, скажи на милость, ты ничего не сказал?
Это она обвиняла его.
— Не представилось возможности,- сказал он.
— Я не хочу ругаться сейчас, папа.
— Я не ругаюсь.
— Надеюсь, ничего серьезного?
— Ты не могла бы лучше прийти сюда.
— Я приду, как только смогу.
Она прервала связь и Асбьорн Халл отдал телефон Марте.
— Она придет как только сможет, — сказал он.
— Отлично.
-Да, не правда ли? Она тебе в матери годится.
Марта засмеялась.
— А чем занимается ваша дочь?
— Она адвокат. Она скоро приедет.
Асбьорн Халл ждал. И пока он дожидался дочери, нашел листок бумаги и карандаш в тумбочке и начал рисовать поросенка, осторожно, старческой рукой, которая пока еще не дрожжала, держала карандаш как прежде, но, все равно, штрихи были неровными и косыми, они как будто с трудом цеплялись друг за друга, и вдруг вся его жизнь развернулась перед ним во всей ее жестокой и почти болезненной очевидности, и Асбьорн Халл, этот безбожник и скромный циник, упал в кровать, повернулся лицом к ширме и заплакал.
Она пришла через пять часов.
Муна Хофф была высокой, быстрой, не желающей нигде терять время, но он, также, увидел, что она стала старше, она была в том возрасте, когда годы неожиданно проявляются, черты лица становятся жестче, следы времени отчетливее, она стала похожа на свою мать, он не смог бы этого отрицать, дочь все более и более походила на мать в то время, когда та приближалась к пятидесяти и собирала все свои силы, пытаясь удержать время, к сожалению, бесполезно, дочь, между тем, пришла с цветами, отряхнула снег с длинного серого плаща и начала уже говорить, придвигая стул.
— Извини, что я поздно, но один свинтус, из моих клиентов, неожиданно рассказал, что он был виновен, и это заняло время.
— Что он сделал?
— Убил своего товарища на даче.
— Нехорошо, да?
— Что он убил своего товарища?
— Что он признался в этом.
— Я не священник.
Муна Хофф поставила розы в вазу на тумбочке, наклонилась над кроватью и обняла отца, который смутился от такой близости, щека ее была влажной и теплой, острые плечи торчали под мокрым плащом.
— Мне не требуется сочувствие, — сказал Асбьорн Халл.
Она мгновенно отпустила его и снова стала похожа на себя.
— Ты не изменился, — сказала она. Он попытался взять ее за руку.
— Мне нужна твоя помощь.
— Что ты имеешь ввиду?
— Мне требуется адвокат, — сказал Асбьорн Халл.
Их прервали.
Целая толпа посетителей втиснулась в палату, еще больше на этот раз, места для всех не хватило, некоторые остались стоять перед ширмой, пришли, проталкиваясь, три медсестры и покатили Аслама, как его назвала Марта, в операционный зал, окруженного членами семьи, друзьями, детьми, имамами, соседями, гостями и Бог его знает кем еще, утешительные и жалобные восклицания затихли в конце коридора и исчезли, в конце концов, в норвежском белом безмолвии.
Муна Хофф стояла спиной к нему.
— Тебе требуется адвокат?
— Да.
— Другими словами, тебе нужна не я.
— Ты адвокат.
Она вздохнула и повернулась к отцу.
— Ты сделал что-то плохое? Или врачи сделали что-то не так?
Асбьорн Халл потряс головой и поднял руку.
— Там висела детская картинка с поросенком. Ее убрали. Я хочу, чтобы ты заставила их повесить ее обратно.
Муна Хофф посмотрела на него долгим взглядом.
— Поросенок?
— Да. Поросенок. Они убрали его из уважения к тому, другому пациенту.
— Пакистанцу?
— Я бы хотел, чтобы ты взяла это дело на себя.
— Дело? Тут нет никакого дела, отец.
— Нет. Есть. Это очень важное дело для меня. Я хочу поросенка обратно на стену.
Она повторила жестче:
— Здесь нет никакого дела.
— И, между прочим, я бы хотел, чтобы ты повесила эту картинку.
Асбьорн Халл протянул ей тот маленький рисунок, который он сделал сам. Она посмотрела на него и вздохнула.
— Что это, отец?
— Ты же видишь. Поросенок.
— Ты это серьезно?
— О , ты полагаешь, я не в своем уме?
— Я этого не говорила.
— Неужели ты не можешь хотя бы единственный раз сделать так, как я прошу? — спросил Асбьорн Халл.
Муна Хофф колебалась, это было не похоже на нее, но что-то тронуло ее, и она насадила рисунок на крючок.
— Доволен?
— Не совсем. Ты должна добыть оригинал.
Их снова прервали. Один из мужчин, очевидно, сын вернулся, чтобы забрать что-то, что он забыл. По пути назад, с книгой под мышкой, он остановился перед рисунком на стене. У него была черная, коротко подстриженная борода, темный костюм, белая рубашка, и толстые круглые очки. Он сорвал рисунок со стены и смял его.
Муна Хофф обернулась к отцу с улыбкой.
— Теперь у нас есть дело.
Так же быстро она снова повернулась к мужчине.
— Что вы делаете?
Мужчина постоял некоторое время молча, как будто бы он только что обнаружил их.
— Я только что снял эту картинку.
Он показал смятый листок, вежливо поклонился и собрался выйти.
Но это не входило в планы Муны Хофф.
Она снова удержала его.
— Я видела это. Что вы сняли картинку. Могу я поинтересоваться, почему?
Мужчина покачал рукой и отошел.
— Из уважения к моему отцу.
— Тогда я прошу повесить картинку на место точно так, как она висела. Из уважения к моему отцу.
Муна Хофф указала на пустой крючок.
Мужчина был нетерпелив. Он был вежлив и нетерпелив.
— Не думаю, что вы хорошо поняли, что я имел ввиду.
— Я понимаю, что вы сделали. Вы убрали картинку из уважения к вашему отцу. Насколько я понимаю, это случилось не в первый раз.
— Мой отец очень болен. Он на операции сейчас.
— И какое право вы имели убирать картинку со стены? Мой отец тоже очень болен.
Мужчина поднял смятый листок.
— Этот рисунок очень неприятен моему отцу. Он всем неприятен.
— Кому всем?
— Нам.
Муна Хофф выдохнула.
— Вы убираете все, что вам неприятно?
— Мы должны оказывать уважение друг к другу, на правда ли?
— Какое уважение оказываете вы?
— Что вы имеете ввиду?
— Вы, который срываете что-то, что уже висело там?
— Разве голая стена — это не лучше для всех?
— Почему ваш дискомфорт значит больше, чем чья-то радость от этого рисунка?
Мужчина поправил очки и заложил руки за спину.
— То есть, мы должны жить с нашим дискомфортом?
— Да.
— Да?
— Это плата современного, образованного общества. Дискомфорт.
— Тогда это не может называться цивилизованным обществом.
— Может. Толерантность — это наша добродетель. Без этого мы все распустимся. Толерантность — это клей, который позволяет цивилизованному обществу не распадаться.
Мужчина улыбнулся ей.
— Почему же вы тогда не толерантны ко мне?
Асбьорн Халл лежал в кровати и слушал, не все слова были ему знакомы, но он понимал, что она на его стороне и ничего подобного с ним раньше не происходило, дочь была его адвокатом и адвокат был его дочерью.
— Потому что вы нарушаете правила игры, — сказала она.
— Вы имеете ввиду — ваши правила игры?
— Я имею ввиду — общие правила игры.
— Правила игры могут меняться, правда?
Муна Хофф помолчала.
Потом она сделала шаг по направлению к мужчине, который отступил на шаг назад.
— Ваш дискомфорт может быть понятен, но требование абсолютно абсурдно. Вы авторитарны и самовлюблены.
— Оскорбления — это тоже добродетель?
— Лучше скажите мне, что будет дальше?
— Дальше?
— Если вы будете уничтожать все, что причиняет вам дискомфорт, у вас будет много дел. Что с рождественским поросенком? Поставите ли вы высокую ограду вокруг каждой норвежской крестьянской фермы? Подумайте также о марципановых поросятах, которых вы будете вынуждены выискивать везде, чтобы уничтожить.
— Я буду снисходителен к вашему сарказму.
— Вот поэтому я прошу вас просто повесить рисунок на место.
Теперь мужчина сделал шаг по направлению к Муне Хофф.
— Вы повесили его, чтобы провоцировать.
— Провоцировать? Мой отец смертельно болен. Думаете, у него есть время, чтобы провоцировать вас? Это вы провоцируете нас.
— Неужели для вас нет ничего святого?
— Есть. Рисунок, который вы сорвали.
Их опять прервали. Это была директор больницы.
— Что здесь происходит?
Они обернулись на ее скрипучий высокий голос.
Красный костюм облегал ее тело слишком плотно.
— Что здесь происходит? — повторила она.
Позади нее стоял тот молодой врач вместе с Мартой и другими медсестрами.
— Я обвиняю вашу больницу в дискриминации моего отца, — сказала Муна Хофф.
— В чем именно? — спросила директриса.
— Вы убрали картину, чтобы удовлетворить одного и причинили страдания другому.
— Страдания? Разве картина с лосем была недостаточно хороша?
Мужчина поднял руку.
— Я сын Аслама. Спасибо за все, что вы сделали. И что продолжаете делать. Для моего отца.
Дочь Асбьорна Халла встала между ними и посмотрела директрисе прямо в глаза.
— Меня зовут Муна Хофф. И я представляю своего отца. Все достаточно просто, он хочет картину с поросенком снова видеть на стене. Это так сложно?
Директриса смотрела ей в глаза.
— Для нас важно только одно. И это вы тоже должны понять. Здоровье.
— Любой ценой?
— Да.
— И кто должен заплатить эту цену?
За окном падал снег.
Директриса сказала:
-Поговорим об этом завтра. Время визитов истекло.
Они ушли.
День закончился.
Снег продолжал идти.
Асбьорн Халл лежал с открытыми глазами в полной темноте. Светилась только голубая полоска вокруг двери, как будто указывая запасной выход. В тишине все звуки вдруг стали яснее, шорох колес тележек по полу, плач где-то вдали, быстрые и, все-таки, тяжелые шаги, жизнь больницы, все, на чем она держится.
Вдруг он услышал другой звук.
— Глаукома.
Голос прозвучал с другой стороны ширмы, он был медленным и задыхающимся.
Асбьорн Халл прошептал:
— Глаукома?
— Я вас разбудил?
— Я не спал.
— Вы спрашивали, что меня беспокоит. Я ответил. Глаукома.
— Разве это подходящее для вас отделение? Мне оперировали кишечник.
— Только здесь нашлось место.
Асбьорн Халл помолчал.
Затем он спросил.
— Операция прошла успешно?
— Нет.
— Нет?
— Я, по-прежнему, слеп.
Асбьорн Халл смотрел в голую стену, которая сейчас была невидима.
— Я приношу глубочайшие извинения, — сказал он.
— Но вы не могли бы оказать мне услугу?
— Какую?
— Расскажите мне о том, что я не могу видеть.
Из ”Oskar Wildes Heis”, Cappelen 2004
Переводчик Светлана Железнова
Gjengitt med tillatelse fra Cappelen Damm (печатается с разрешения издательства Каппелен Дамм)
post@cappelendamm.no