ГЕРШТЕЙН ЛАРИСА ИОСИФОВНА (р.20.08.1948 г.) — автор и исполнитель, общественный и политический деятель родилась в Тяньшае, Киргизия. В 1952 году семья переехал в город Фрунзе, а в 1961 году — в Ленинград. Училась в институте им. Герцена на Химическом факультете. Петь начала в студенческие годы, тогда же написала первые песни. В 1970 году эмигрировала с родителями в Израиль, некоторое время работала в Технионе, тогда же начала выступать, в том числе с песнями Окуджавы. Исполняет песни на 7 языках: русском, иврите, английском, испанском, идиш, ладино и цыганском. Перевела песни Окуджавы на иврит. В 1990 году вышла замуж за известного правозащитника Эдуарда Кузнецова. В начале 1990-х Лариса руководила в Открытом университете школой журналистов. Была членом муниципалитета и вице-мэром Иерусалима, работала на радио «Свобода», одна из основателей фонда Булата Окуджавы в Израиле. Лариса Герштейн организатор всех Израильских фестивалей Б.Ш. Окуджавы (первый в октябре 2000 года).
Источник: http://www.russhanson.org/ispolnit/gershtein.html
— Лариса, вы были первопроходцем в Израиль среди членов вашей большой семьи. Почему именно вы?
— Молодая была, мобильная, хотя и с маленьким ребенком.
— Иврит вы учили еще в Союзе?
— Нет. В то время в Союзе изучение иврита было не простым делом.
— Израильская газета «Ха-Арец» как-то написала: «Герштейн — это элита: она — член эксклюзивного «клуба» преуспевших репатриантов». Вы согласны с этим определением?
— Безусловно. Я вообще – элита. Потому что элита, на мой взгляд, это не совсем то, что часто формулируют, как успешных людей бизнеса, политики, культуры или науки. Элита – это те, кто беспрестанно что-то дает, а не хапает, прибирает себе. К элите относятся люди, имеющие моральный критерий, по которому они считают себя ответственными за все.
— Какие этапы вашего пути в Израиле? Чем вы занимались до того, как стать политиком?
— О! Я сменила, наверное, профессий семь-восемь, работала, не переставая, Бог знает, где и Бог знает кем. Я была даже секретарем Союза писателей.
— У вас есть контакты с Россией?
— Практически я не имела таких контактов, да и сейчас ничем не связана. Ну, разумеется, в свое время у меня были определенные политические отношения. Личные, как, например, с таким человеком, как Лужков или еще с некоторыми. С другими я сталкивалась на публичных диспутах. Но постоянных контактов у меня нет.
— Несколько лет назад вы сказали, что вас в Израиле все время гонит вперед какая-то суета. Не устали от суеты-то?
— Я могла так сказать несколько лет назад, но сейчас скажу иначе. Я несколько лет уже не занимаюсь политикой. Хотя подозреваю, что это лишь передышка, несмотря на то, что возвращаться в политику не хочется. А устаю я от огромного объема работы, который сама себе задала. Но это отнюдь не суета, это как раз работа на вечность. Последние годы я занимаюсь пением, но мне нужно сделать еще много дел. В свое время я выпустила альбом бардов на двух языках, потом — обзорная панорама конца ХХ века на иврите, потом — серебряный век, потом — романсы. Кроме того, я хочу сделать еще одну монографию Окуджавы из того, что не спето.
— Вы говорили, что много успели сделать для страны. И что в первую очередь?
— Думаю, что много. Во-первых, я в ней жила и живу. Во-вторых, даже от моих политических действий остались очень ощутимые плоды. Например, культурные центры, общинные дома, другие организации. Полагаю, что благодаря мне в появилась мода переноса русской культуры в пространство Израиля, в среду израильской, интеллигенции. Такие имена, как, скажем, Мандельштам, Цветаева, я сделала известными в Израиле.
— Вы считаете, что ваше политическое кредо — это достоинство, честь общины, честь каждого члена общины.
— Совершенно верно. Это – честь каждого гражданина страны и, как следствие, честь самой страны. Вот с этим сейчас проблемы.
— А не попробываться ли вам на премьер-министра Израиля?
— Буду мобилизована, призовут – пойду. Между прочим, такой вопрос мне уже не раз задавали на моих выступлениях.
— В Израиле жить не страшно?
— Совершенно не страшно. И могу сказать, что чем хуже окружение, тем более спаян народ.
— У вас была мысль учредить музей жертв террора, так же как это сделано в музее Яд ва-Шем. Она воплотилась?
— Да, я этого очень хотела. Но поскольку я сейчас вне политики, то этим не занимаюсь. К сожалению, никто этого делать не хочет. Музей Катастрофы существует и это естественно, это вещь необходимая. Но поскольку Катастрофа, на мой взгляд, продолжается, это, в сущности, наша ежедневная жизнь, то я считаю, что было бы правильным привозить президентов, премьеров и прочих иностранных гостей в музей терроризма, в музей, где определенное место было бы отведено каждому человеку, убитому насильно, на перекрестке ли, в кафе или в автобусе. Знаете, когда были первые теракты, о каждом из них говорилось несколько дней. Потом уже вскользь произносили только список. А потом – упоминание в новостях, проскакивали фотографии. И сейчас помнят об убиенных в основном только родные. Это несправедливо, нечестно и неправильно. Еврейская традиция говорит о том, что самое главное – сохранение имени, лица, памяти.
— Лариса, вас в первую очередь знают как политика, или как певицу?
— По-всякому. Я ведь все-таки начинала в Израиле, как певица. А потом у меня были просто громадные перерывы. Сначала – семилетний на житье в Европе. Потом десятилетний, в связи с работой вице-мэром. Сейчас меня опять начинают узнавать и, надеюсь, любить, как певицу.
— Какой песенный жанр для вас наиболее привлекательный?
— Да меня различный жанр привлекает, лишь бы он был умным. Я пою умные песни.
— Вы не считаете себя бардом и не сочиняете песни.
— Не сочиняю, хотя могу делать это с легкостью. Но я считаю, что есть такие имена, которые мне надо петь. И безо всяких оговорок выделяю среди них Булата Окуджаву. А «второй ряд» это Высоцкий, Галич, Новелла Матвеева.
— Вы поете на семи языках. И говорите тоже?
— Нет, говорю я на четырех.
— Правда, что песни для вас на иврит переводят совершенно разные люди. В том числе и генералы, и политики…
— Кто угодно и как угодно. Иногда я работаю с целой бригадой. Иногда даже общаюсь с кем-то по почте, или по телефону. Вот, например один из патриархов перевода с русского на иврит, сын одного из наших Премьер-министров Яков Шарет, переводчик, как говорится, от Бога. Хотя, конечно, он занимается и другой деятельностью. Например, он перевел для меня песни поэта Гриши Люксембурга, который был танкистом, прошел три войны. Среди других переводчиков я могу выделить Шуни Туваль. Она живет в Хайфе, занимается компьютерами, имеет ученую степень, и, по-моему, даже не одну. И вот она в пятьдесят лет вдруг полюбила Окуджаву, начала учить русский язык. Судьба нас свела и мы закончили уже второй альбом. Изумительная переводчица. При этом надо учитывать, что для нее родной не русский язык, а иврит, она уроженка страны.
— У вас были концерты с Окуджавой. Он пел на русском, вы – на иврите. Это была чья инициатива?
— Такие вечера всегда проходили по его инициативе. Вы же понимаете, что нельзя навязаться такому человеку как Окуджава со своими предложениями. Мы с ним познакомились в Париже. Это было на моем концерте в «Олимпии». И он отнесся ко мне с интересом и очень доброжелательно. Потом в течение двадцати пяти лет время от времени я выступала с ним во всех его зарубежных поездках. Во Франции, в Германии. В этих концертах, во втором отделении я пела его песни на иврите. Ему бесконечно нравилось, как его вещи звучат именно на иврите. Он, как поэт, понимал, что это навеки. Раз на иврите, значит – навеки. Я помню, как на фестивале Окуджавы в Москве перед выступлением я сказала: «Я буду петь вам Окуджаву на родном языке Господа Бога».
— Вы создатель и руководитель фонда Окуджавы в Израиле. В чем заключается его работа?
— Во-первых, в том, что он устраивает разные культурные мероприятия, главное из которых это, конечно же, фестиваль Булата Окуджавы. Сначала он проходил только в Иерусалиме, потом мы распространились на три города в Израиле. В ноябре 2006 года наш фестиваль проходил уже в пяти городах. Был великолепный набор участников. И в то же время он состоялся в четырех городах Америки. То есть наш фонд распространился и на американскую землю тоже. У нас всегда выступают очень интересные люди. Виднейшие писатели, скажем, В.Войнович, Ф.Искандер… кто только у нас ни был. И специально приезжают прекрасные певцы, начиная, например, от Елены Камбуровой, Татьяны и Сергея Никитиных… Даже Александр Градский как-то раз выступал.
— Ваши слова: «У меня есть одно качество, которое на первый взгляд кажется абсолютно несовместимым с богемным характером и артистической натурой. Я чудовищно, патологически ответственна». Так это же хорошо?
— Не знаю… наверное, хорошо. Я действительно очень ответственна и чудовищно пунктуальна. Я три года работала в Мюнхене диктором на радио «Свобода». А там к прямым новостям опоздать, сами понимаете, категорически нельзя. И с тех пор пунктуальность засела у меня в крови. Я прихожу всегда за пол минуты до встречи, а в Израиле принято опаздывать. Такой национальный характер: все опаздывают. Так вот, будучи большим начальником, я первая приходила на заседания, а остальные «подтягивались». Первое время я кричала, вопила по этому поводу, а потом успокоилась.
— А, правда, что вы, по-вашему мнению, работаете двумя сторонами мозга и пишете обеими руками? Это удобно?
— Это забавно. И потом это оказывается ужасно практично. То есть, во-первых, я могу делать любые записи, которые никто не может прочесть. Во-вторых, я свободно читаю «зеркальное» письмо, а также надписи на витринах изнутри. Кроме того, я умею совершенно свободно читать текст, расположенный вверх ногами. Но, что ужасно, я, даже не желая того, запоминаю все номера телефонов и номера машин.
— А то, что до четырех лет вы почти не разговаривали, а в первом классе не овладели ни счетом, ни письмом не было связано с тем, что вы родились и провели детство в далеком киргизском ауле?
— Все это правда, только никак не связано с местом моего рождения. Просто у меня были больные связки. Я начала говорить в четыре года, а в пять на меня навалилась какая-то болезнь и я год потом опять не разговаривала. Где-то с пяти до шести я молчала «как рыба об лед». Недаром потом мои родители очень удивились, узнав, что я запела. А неграмотной в первом классе я осталась по другому поводу. От рождения я левша и, естественно, пыталась писать левой рукой. Чего ни родители, ни учительница мне не давали делать, и весь первый класс я простояла в углу.
— Вы познакомились с вашим мужем Эдуардом Кузнецовым, уже зная о его «самолетном деле»?
— Разумеется! Я знала об Эдуарде Кузнецове, еще живя в Ленинграде. Ведь тогда вся еврейская община этим жила, этим «самолетным процессом». И я могу смело сказать, что он был героем моих девичьих грез.
— Елена Боннэр — тётя вашего мужа и получается, что Сахаров ваш дядя? Он как-то повлиял на ваше мировоззрение?
— Да нет, это она просто объявила себя тетей Кузнецова, чтобы они с Сахаровым могли его навещать и посылать посылки, когда тот «сидел» за «самолетное дело». Но потом и она привыкла считать Эдуарда племянником, и Кузнецов привык к тому, что Сахаров — его дядька. Сахаров приезжал к нему в лагерь, привозил посылки и называл племянничком. Что же касается влияния Сахарова не меня, то оно сконцентрировано в одной его фразе, даже, скорее сказать, в формуле. Формуле жизни. Сахаров был фантастическим ученым и умел хорошо формулировать свои мысли и принципы. По этой формуле я, собственно говоря, и проводила всю свою политическую деятельность. Вот она: «Решение должно быть моральным, только тогда оно — практично». Я поняла, что это абсолютно точно. Так оно в жизни и есть. Все сиюминутное и псевдовыгодное оказывается непрактичным. Решение должно быть, прежде всего, нравственным.
— Говорят, что вы работали в разведшколе в США?
— Правильно говорят. Только не в США, а в Мюнхене. Там стояли оккупационные американские войска, и при них была школа радиоперехвата и дешифровки. И их там учили разным языкам: русскому, польскому, чешскому, арабскому. Я работала в классе, где было несколько преподавателей. Кстати сказать, известные очень в эмиграции женщины. Например, покойная сейчас Ира Войнович, жена Владимира Войновича, жена Александра Зиновьева – Ольга. У каждой из нас была своя группа из трех человек. (Это не как сейчас по 40 человек в классе). И мы учили американских дешифровщиков языку. То есть мы работали в самой настоящей шпионская школе. Таких у американцев было всего две: одна в США, другая в Мюнхене.
— По вашему мнению, в субботу людям не просто можно отдыхать, им предписано отдыхать. И вам жаль тех, кто этого не понимает. А как вы отдыхаете?
— Стараюсь не ездить без нужды. Предпочитаю побольше думать. Иногда работаю в саду, хотя вроде бы это тоже нарушение, но я считаю такую работу святой обязанностью. Вообще стремлюсь не мотаться и не суетиться. Надо в этом вопросе понять главное: работа это — суета. А настоящий отдых это как раз и есть отсутствие суеты.
— Лариса, пожалуйста, задайте сами себе вопрос и ответьте на него.
— Вопрос такой: «Что с нами будет?». Я думаю, что мы преодолеем кризис. Он не первый в нашей истории. Хотя я абсолютный реалист – по натуре, по судьбе, по жизни, но я верю в чудеса. И это не мои слова. В годы создания Израиля был у нас такой большевик — Бен Гурион. Его как политика я не люблю, а как человеком им восхищаюсь. Так вот он сказал: «Тот, кто в нашем регионе не верит в чудеса, не является реалистом».
Беседовал Григорий Пруслин