Сделанная из стекла, подкрашенного нежно-розовой краской, с крыльями, с проволокой, торчащей сзади из шеи и удерживающей желтое кольцо над головой — нимб, я считала себя почти совершенной. Нимб светился в темноте, но из-за того, что он был закреплен неправильно и постоянно кренился набок, у меня ужасно болела спина. Спина у меня была очень прямая, укрытая ниспадающими складками просторного платья, тоже сделанного из стекла.
Напротив комода, посередине которого я стояла, висело трюмо, и в те времена его — вот уж не знаю, случайно ли так вышло, или люди сделали это намеренно — прямо по центру делила надвое моя тоненькая фигурка, и взгляд мой был прикован к глазам напротив. Боковым зрением я могла охватить всю комнату, отраженную в трюмо, но кухня, видневшаяся в дверном проеме правее трюмо, была едва различима. Рядом на комоде стояла открытка, которую привезли сюда вместе со мной и некоторыми другими подарками спустя несколько дней после того шумного торжества десятилетней давности, когда маленькая квартирка в центре города переполнилась свадебными подарками. Не знаю, почему именно эта открытка попала на почетное место рядом со мной на комоде. Я неплохо читаю, но открытка стояла боком, совсем близко ко мне, и я могла различить лишь одно-единственное слово: «любовь…».
Я не знала, что такое «любовь», и сейчас не знаю. Потому что мало чего видела за свою жизнь. Но, похоже, это для них очень важно. Откуда-то я знала, что я — нужна жителям этого дома, может быть, потому, что хозяин часто смотрел на меня, задумавшись, и иногда вспоминал обо мне вне дома — тогда у меня в груди становилось тепло; а его мать раз в неделю осторожно протирала мое лицо, нимб и руки влажной губкой.
Я не могла двигаться, но вот хозяин этой комнаты — мог. Он радовал свою мать, а заодно и меня, вестями из своей жизни. Он вернулся в дом матери четыре года назад. До того я проводила дни наедине со старухой, в тишине, которую нарушали только тиканье часов да движение сотен пылинок в лучах солнца.
Старуха передвигалась маленькими шажками, и было понятно, что ее сгорбленная спина с холмом, обтянутая ситцевым платьем в мелкий цветочек, уже никогда больше не разогнётся. Глаз ее различал только самые близкие вещи, и поэтому она ходила в очках; ухо слышало только самые громкие звуки, и поэтому в него был вставлен специальный прибор; желудок переваривал только самую пресную пищу, и поэтому от нее пахло лекарствами. Ее пальцы дрожали, сморщенные, как бумага, которую она разжигала в камине, стоя на коленках, чиркая спичками, пару раз она меня чуть не уронила. Камин, расположенный слева от моего комода, в трюмо отражался справа. Дальше, у боковой стены с окнами, стояли два кресла, а над ними, за окнами, в углу, что уже не отражался в зеркале, висели друг над другом два каких-то больших, не различимых с моего места, пятна цвета осенних листьев. В левой части трюмо отражалась софа, на которой спал сын старухи, хозяин комнаты. Он всегда спал ногами к двери, на что сетовала старуха, но в ответ он только отворачивался лицом к стене и подтягивал колени к груди, выставляя напоказ лысеющий затылок над клетчатым одеялом.
По субботам он пододвигал оба кресла ближе к камину, и в мягком оранжевом свете они усаживались беседовать о его жизни и ее памяти — он пил пиво и курил, старуха пила чай с печеньем. Вчерашний разговор был о новом заказчике, о женщине, которой нужен был белый тигр. Их главный, Самжет, предложил ей взамен двух обычных, ведь белых не так-то просто найти. Одна особь на десять тысяч с обычным окрасом — так он сказал. Но клиентка наотрез отказалась: в ее питомнике уже была пара индийских тигров, и она надеялась привлечь посетителей редчайшим белым тигром. Придется нашим отправляться на отлов. Хотя не каждый зверолов видел белого тигра, кто-то из жителей деревушки в пяти часах на вертолете к северу видел одного такого.
— Сколько же она за него заплатит? — спросила старуха. Сын ей назвал сумму, и она покачала головой, размачивая в чае печенье. — Какие деньги, какие деньги! В жизни таких не видела!
— Это будет для нашего питомника сделкой века… Только, мама. О белом тигре — никому ни слова. У нас слишком много конкурентов, чтобы хвастать этим отловом. Самжет велел все держать в секрете.
— Почему? — жуя деснами кашу из печенья и прихлебывая чай, спросила старуха.
Хозяин комнаты помолчал, доставая сигарету, потом ответил:
— Так сказал Самжет.
Чиркнула спичка; виднелось первое облачко дыма. Пламя в камине разгорелось и сделало его руку на подлокотнике кресла светящейся (значит, на лицах тоже играет пламя; но в отраженье видны одни затылки над спинками кресла).
— Ребята отправятся на рассвете… — сказал он. Второе облачко дыма догоняло первое, уже распластанное где-то под потолком. — У нас уже как-то был белый тигр. Его след искали долго, месяцев пять. А когда нашли, сразу потеряли. Но все равно поймали. Он жил у нас две недели, я один кормил эту тварь и убирал за ней клетку. Жрал он в полтора раза больше обычного, был здоровенный, сильный… Снотворного на него нужно больше раза в четыре! Ох и намаялся я с ним… Дикий зверь, не желающий жить в неволе. Он ведь был совсем уже старый…
— Старый? — переспросила старуха. Сын ее кивнул.
— Только наши клиенту об этом ничего не сказали. Самжет мне лично был благодарен: никто не осмеливался приблизиться к той клетке. Да только прибавки я так и не дождался. И на отлов не взяли. Не спешат брать. Уже сколько жду…
Он замолчал, а старуха ничего не ответила. В тишине тикали часы; тлел огонек сигареты в руке, забытой на подлокотнике, и пепел должен был вот-вот осыпаться.
— Мам, эти ребята — профессионалы, они всегда ловят животное в срок, и всегда найдут покупателя! Чтобы у них засиделись в клетках тигры — да никогда в жизни. — Затягиваясь дымом, он, должно быть, смотрел на пламя. — Как я хочу быть одним из них. Кормить зверей и убирать за ними клетки — так не прибыльно и унизительно. Когда наши делают — такое!
Он изогнулся, потянулся в сторону окон так, что я его увидела, и заговорил снова, уставившись в огонь:
— Тигры огромные, мама, исполинские. Ты бы их видела… Ты бы видела тигра, готовящегося к прыжку. В целом мире нет никого сильнее его, и он это знает. В нем столько силы, его тело — живой металл, у него полная пасть ножей. В его прыжке столько власти и мощи, и столько желания…
Старуха, смеясь, встала с кресла, зашелестев платьем, нарушив тишину:
— Успокойся, сынок, денег и так хватает. — И стала пересекать комнату, на миг перегородила мое отражение в трюмо, зашаркала на кухню, через дверной проем, что был сразу за трюмо. Я ни разу не была у них на кухне. Оттуда донесся ее голос:
— Тигры ему нужны! Зачем, спрашивается? Успокойся. Ни к чему это.
Она вернулась с разносом и стала собирать посуду.
— Если, конечно, ты не собираешься жениться снова.
— Мам, оставь мне пепельницу, я еще немного здесь посижу, — попросил хозяин комнаты.
— Только не засни с сигаретой в руке. Пожар устроишь!
Старуха ушла на кухню, придавленная годами, обтянутая ситцем в цветочек. Ее стало не видно в зеркале, потом она исчезла в дверном проеме.
Он еще долго курил, согретый теплом пламени, засыпал, ежился напротив тлеющих углей, в остывающей комнате. А потом вернулась мать, сняла с софы клетчатое одеяло и укрыла сына.
Стоял апрель, и ночью комната оживала, наполнялась криками комаров, шелестом крыльев моли и топотом лапок жуков, неразличимым для слуха человека. Копошение насекомых доставляло мне удовольствие: я по звуку представляла себе их передвижения, и от ощущения пространства у меня захватывало дух.
Я думала о том, как это прекрасно — иметь возможность передвигаться. По временам я представляла себя человеком, который ходит на двух ногах и переставляет предметы руками, и дотрагивается до всего, что ему нравится. Мне хотелось делать так же, а не просто стоять, замерев, вперив взгляд прямо перед собой. Я бы ни секунды не спала, не сидела. Все ходила бы, ходила; и любовалась бы красотой, вбирала бы в себя все, все.
Но в ту ночь мне хотелось, чтобы хозяин комнаты заговорил во сне. Часами ждала я. Иногда он сквозь сон проговаривал тайны, каких не поверял даже матери, и я жадно слушала, воображала, запоминала. Так я узнала о его расставании с женой. В первый раз — да и в последний тоже — я видела ее в нарядном белом платье, затянутую в корсет, с фатой на голове, с голыми плечами. Она ушла от него из-за тигров. Он всегда мечтал ловить тигров, но в уютном семейном гнездышке, которое она обустраивала, не должно было звучать рассказов о диких зверях. Там должны были появиться дети, а для этого были нужны деньги — уже тогда. Иногда он начинал ворочаться во сне, и я видела, как по его щекам стекает вода, и при этом он говорит с ней: «Дай мне еще один шанс… Дай мне немного времени, и мы заживем, как ты хочешь. Вот увидишь! Дай мне немного времени».
По правде говоря, слушать о его жене было скучно. Единственное мое воспоминание о ней — улыбка, когда меня подарили, и их танец, плавные движения под музыку, при которых колыхались складки пышного платья. Эту историю он в своей голове перематывал, перекладывал так и эдак, и сквозь сон открывал разные грани тех давних событий. Я недоумевала: зачем она — ему? Почему он так тяготится тем, что было много лет назад? Ведь все вокруг менялось, и у него был шанс добиться того, о чем он так сильно мечтал. Кроме того, он мог двигаться, ходить, говорить, смотреть на разные вещи, он даже видел своих тигров каждый день! Разве этого мало для радости?
Но в другой раз он говорил: «Видишь, вон на той вершине — хозяева тайги, тигры. Нет ничего красивее этих котов». Похоже, он говорил это своей жене, но это все равно возбуждало во мне интерес. Меня терзал вопрос: какие они — тигры? Как они двигаются, как готовятся к прыжку? Эти животные, о которых он говорит так часто?
Вот и в ту ночь я хотела, чтобы он заговорил о тиграх, чтобы рассказал о них больше. Но он лишь ворочался во сне. И вот, наконец, услышала, как он бормочет что-то о тиграх, охоте, но тихо. Он вскрикнул; застонал; проснулся, протер глаза и пошел с одеялом к софе, укутался в одеяло, наконец, крепко заснул.
Я видела его до утра, слушала тиканье часов и нестройный шум насекомых, и ждала, пока он заговорит.
Неподвижный, как и все тело, взгляд, не давал разглядеть ничего, кроме того, что отражалось в зеркале напротив. Мое собственное отражение ночью было лишь силуэтом под маленьким колечком нимба. Он постоянно клонился вперед и вправо, но так незаметно, что я и сама вспоминала об этом лишь изредка. Так было до позавчерашнего дня, когда хозяин комнаты, напившись, подошел к комоду, где я стояла (было уже темно, он мог видеть только нимб), выбросил вперед руку и стал водить ею в воздухе, повыше моего лица, очерчивая светящийся кружочек. Пошатываясь, словно бы от ветра, он напевал какую-то мелодию, и вдруг резко приблизился ко мне, сократив расстояние. Меня окатило его пьяное дыхание. Он коснулся пальцем моего лба. «Памм…» — пропел он. Лишь потом я заметила, что нимб отклонился назад на миллиметр или два.
И через две ночи, после вечера, когда он заговорил об охоте на белого тигра, нимб кренился вперед и вправо сильнее. Конечно, это из-за него у меня так сильно болела спина: по мере того, как он клонился вперед и вправо, проволока внутри отклонялась назад и влево, очень скоро она должна была упереться в стекло — я догадывалась, что тогда это движение прекратится, но боль станет невыносимой. Хотя, может, она наоборот стихнет — всякое ведь бывает. Но я даже не хотела, чтобы боль прекращалась. Напротив, часто представляла себе, как тяжесть нимба тянет меня вниз, к земле… Возможность увидеть столько нового! Потолок и верхние углы комнаты, те два ярких пятна осеннего цвета, и, может быть, даже успеть заглянуть за дверь. Но самое главное — двигаться, пусть и всего несколько десятков сантиметров, но двигаться, лететь!.. А потом, быть может, меня бы переставили (как ту тряпичную куклу, что сидела когда-то рядом со мной на комоде: она долго кренилась набок, и однажды упала; тогда старуха подняла ее, повертела в руках и унесла, должно быть, в свою комнату).
Мне нравилось думать и об этом. Куклой я точно перестала бы быть, да и ангелом также, но в кого превратилась бы тогда? Тело бы разлетелось, как брызги воды, когда роняют чашку. Может быть, это тело — лишь оболочка, и если разбить ее, я стану такой же большой и теплой, как эти люди, и буду ходить. Может быть, даже стану такой же красивой, как его жена, и буду с ним танцевать, одетая в белое платье. Или как мухи и комары — и буду летать, а может быть, буду с пастью, оснащенной ножами, с изгибом хвоста, и буду готовиться к прыжку. Представляя себя кем-нибудь, кто умеет двигаться, я была готова выпрыгнуть из своего тела, засмеяться, заплакать, запеть, так радостно мне становилось — только мы, куклы, не можем плакать, смеяться и прыгать, не можем и говорить, а можем только смотреть своими глазами; стеклянным взглядом смотреть на то, что находится впереди нас.
Мне очень хотелось передвигаться, и было не важно, как. Комната была для меня целым миром, и все же, она была однообразна, комнате в ней было так мало красоты, и нельзя было приблизиться или отодвинуться, чтобы разглядеть что-нибудь получше. У этих людей каждый день происходило почти одно и то же. А где-то ловили тигров, и скоро должен был начаться отлов белого. Как они выглядят, эти тигры? Как двигаются?
Ночь подходила к концу, хозяин комнаты все еще спал, крик насекомых звенел; и вот стали проступать первые очертания: то блеснет угол комода, то проявится спинка кресла, и вот, наконец, вся комната рисовалась в полумраке, а нимб мой потускнел. День начинался.
Хозяин комнаты зашевелился во сне и заговорил:
— Я стану тигром, страхом, прячущимся за деревьями, и клык твой меня не зацепит…
Охотники далекой Индии произносят это заклинание, и становятся непобедимыми — он читал об этом неделю назад матери вслух во время их вечерних посиделок у камина. Это была древняя молитва.
— …тигр ждет нас в лесу, он последний наш враг, страшный демон…
Приблизился комариный крик. Маленькое насекомое село на мой нимб. Они и раньше так делали. Ничего страшного.
Я подумала: однажды его обязательно возьмут с собой на охоту — раз ему этого так хочется. Ведь он же человек, его ноги так крепки и надежны. А потом он будет рассказывать старухе о том, как шли они по следам, как ловили тигра, и я наконец, узнаю…
Внезапно нимб сильнее покосился вперед и вправо. Вся комната медленно и неотвратимо переворачивалась. Я увидела надпись на открытке: «…и пускай вам любовь принесет только радость!» — а затем пол резко приблизился, и когда я коснулась его поверхности, услышав вдалеке плеск, то решила, что это старуха в соседней комнате разлила воду.
Но ведь она спит в это время суток… — успела подумать я.
Комната уже смотрела на меня отовсюду, сразу отовсюду, с многих перспектив. Все оказалось вверху; у меня появились десятки новых пар глаз, это произошло в тот самый момент, когда раздался плеск — или сразу после. Это был не плеск, а шум от разбивающегося стекла, это мое тело разбилось, и — о чудо! — спина перестала болеть. «Ну наконец-то! — про себя выдохнула я. — Наконец-то прошла эта жуткая боль».
И лишь тут заметила две пары огромных стеклянных глаз в углу, который раньше не могла рассмотреть. Это были черно-оранжевые, полосатые великаньи головы с разинутыми пастями. Тигры! Я никогда не видела ничего уродливее. Они смотрели четырьмя своими стеклянными глазищами, могу поклясться, на меня, и готовились — целую вечность, пока я лежала там, на полу, — готовились к прыжку, зачем — не понятно, и все медлили, медлили, медлили. Их взгляды, такие не похожие на осмысленные, озабоченные взгляды людей, выжигали меня изнутри. Мне больше не хотелось видеть тигров, хотелось закрыть или отвести глаза, но взгляды десятков осколков были прикованы к тиграм, все вместе; и целая тигриная стая устремлялась на меня, готовилась прыгнуть, но медлила, медлила, медлила… Мне бы в тот момент сделать какой-нибудь жест, простой, человеческий: поднести дрожащую руку к губам, закричать или убежать, — но теперь уже не для того, чтобы двигаться, наслаждаться, касаться, ходить, танцевать — а чтобы просто убраться прочь. Я начинала раскаиваться в том, что так сильно желала увидеть их и узнать, каково это — двигаться.
— Мам, кукла разбилась! — донесся голос хозяина откуда-то сверху. — Ангел разбился! Иди убери.
— Иду! — старуха уже стояла в дверях, держа в руках веник и совок. — Сколько стекла… Жалко как! Это же был твой свадебный подарок… — причитала она, принимаясь за работу.
— Дай я хоть нимб заберу. На память о ней… — он протянул руку и вытащил проволоку с нимбом. Я подумала: на память о жене, или, может быть… обо мне?
Мне почудилось, что в комнате стало холоднее.
Пока она сметала осколки веником, и ракурсы обозрения причудливо менялись, преображая зримый мир, я понемногу пришла в себя, осознавая, что со мной случилось. Кукольного тельца больше не было, как и ниспадающего платья, рук по бокам, лица — я стала равноправными частицами, и мысли перепрыгивали от одной из них к другой, и, если сосредоточиться, можно было выглядывать из кучи осколков то одним взглядом, то другим, то всеми одновременно. Это открытие меня поразило: теперь я была совершенна. Наконец-то мне стало доступно движение.
Если бы могла, я бы в тот момент улыбалась. Комната казалась больше, чем обычно — теперь, когда я смотрела на нее с пола. Передвигаться от скола к сколу, выглядывать то здесь, то там — было ли в моей жизни что-нибудь прекраснее? Я видела все будто впервые в жизни: то желтый веник, то сухую старушечью руку, то каменный свод камина, и меня заполнила легкость, воздушность, похожая на складки белого невестиного платья. Вот только бы не видеть сейчас этих стеклоглазых чудовищ с разинутыми пастями… Мне стало стыдно, что из-за них я минуту назад раскаивалась в своем желании двигаться. Они были ужасны, но не невыносимы.
Со всех сторон меня окружили красные стенки пластикового совка. В нем было грязно, пыль не давала всматриваться в открывшиеся мне зрелища. Многие осколки были погребены под другими, и взгляд их уставился в черноту или в светло-розовые части тела куклы, а те тоже смотрели на эти осколки. Свет преломлялся в стекляшках, комната преломлялась, и чудесные радужные видения отгородили меня от чудовищ, разукрасили комнату, пробежав по стенам стайкой веселых бликов.
Я уже совсем привыкла к новому облику, даже стала им гордиться, и промелькнула мысль: куда они поставят меня теперь? И почему пожалели, что я разбилась? Но ответ уже был готов: старуха шаркала через кухоньку, пропахшую жиром и пряностями, не давая мне разглядеть все лучше, прямо к мусорному ведру. Звон — и я опустилась на что-то склизкое и холодное. Сверху на меня смотрели горькие глаза старухи в обрамлении морщинистого лица и седых волос, а вокруг ее головы струился светло-розовый утренний свет. Следующим было любопытство: «Что — дальше?» — но вот крышка закрылась, и в темноте на меня отовсюду уставились, впившись, десятки жадных стеклянных взглядов.
