Кто-то и мне машет рукой

Чайка летит, ветер гудит,
Шторм надвигается,
Кто-то и мне машет рукой
И улыбается…
( Из песни Булата Окуджавы)

Старшина первой статьи Пётр Мефодьевич Орлов и вольнонаёмная служащая военно-морской базы Верка Митрофанова зачали ребёнка в одну из северных ночей одна тысяча девятьсот сорок третьего года. Позже Пётр Мефодьевич никак не мог вспомнить ту знаменательную ночь по той самой причине, что в этом суровом военном быту единственная услада и была в этих ночах, и ночей услады было куда как много. В назначенный срок согласно предписанию, выданному ему девять месяцев назад, явился на свет оголец, пацан, прозванный родителями Алексеем. Родился парень хилым, да и откуда бы взяться богатырю со скудной сухопутной пайки старшины, да ещё более скудной пайки вольнонаёмной? Однако, как и всё живое на севере корнями да когтями цепляется за жизнь, так и малец, вцепился — не оторвать! Выжил.

В пойме двух «рек»-улиц — Экспорта и Петерсалас раскинулся портовый рай он. Кем-то когда-то прозваный «Кореей», он жил по своим законам и понятиям. «Кореяне», как называли себя аборигены этих улочек да закоулочков, сроду не слыхали слов «трудовые династии». Просто так уж самой жизнью было заведено: дорожки, протоптанные отцами в порт, не зарастали, и со временем и дети, и внуки, племяши выходили, как время прийдёт, на эту же дорогу. И звание «докера» здесь передавалось по наследству.
На самой границе «Кореи», в оконечье её, приютился наш заводик. Он-то и нарушил заведёный однажды порядок и привычный уклад жизни «кореянцев»: кто-то свернул с проторенной дороги и протоптал тропинку на завод.
Поздней осенью один из «кореянцев» прописался бригаде Миши Грубина.
Бутсы сорок третьего размера грубой свиной кожи и «пыльного» цвета Грубин сходу прозвал «фугасами». Будь они обуты на метр восемьдесят — метр девяносто, он бы и внимания на них не обратил бы. Однако обуты они были на «метр с кепкой» и сразу бросались в глаза своей огромностью и несуразностью на этом коротышке. «Метр с кепкой» прозывался Лёшей Орловым.
Лёша Орлов был некрасив. Это была некрасивость «перезрелого мужика»: две резкие глубокие морщины, пересекавшие щёки, морщинистый лоб, густые брови, нависавшие над серыми глазками, мясистые губы… Несуразность заключалась в том, что Орлов Алексей Петрович был двадцати двух лет отроду. Через несколько дней вся бригада, а именно: Витька Поляков, Артур Гродиньш и Михаил Грубин, бригадир, перестали обращать внимание на эти несуразности. Ни «фугасы», ни «некрасивость» уже и не бросались в глаза. Вся бригада была увлечена делом: с лёгкой руки «Ляксея» начали осваивать испанский язык. Даже Витька, который в графе «Родной язык» всегда писал — «матерный», и тот проникся долгом, как потом ему объяснили -«интернациональным». С появлением Орлова в бригаде зазвучали слова совсем уж экзотические, как то: мучача, ниньо, кабальеро, сеньорита, комо эстас, ке паса… От слов этих веяло романтикой, далёкими тёплыми морями, шелестом пальм и щёлканьем кастаньет. «Откуда у парня испанская грусть» выяснили очень скоро. Лёша вскользь проговорился, что служил срочную на славном острове с кратким названием КУБА. Это потом уже, лет через двадцать будут во всеусышанье говорить о воинах-интернационалистах, об интернациональных долгах… А тогда, в начале шестидесятых, все «должники» говорили о своём «долге» шёпотом, в очень узком кругу друзей. Видно прав был граф Лев Николаевич Толстой, когда записал в своём дневнике: «Делай добро так, чтоб никто не знал, что ты делаешь добро.» Долго не мог понять эту фразу, пока уже в зрелом возрасте не озарило: делай добро не на показ, а лишь по зову души… Вот в те-то времена и творили «добро», то есть, отдавали свой долг втихомолку, но зато от всей души…
С лёгкой Лёшиной руки Грубин познал древнюю истину, что запретный плод — сладок. Покуривал он сигаретки «Солнышко» да «Шипку» — может кто помнит «братский привет из Болгарии»? Алексей перетянул на свою колею, и переключился он на «Партагос» и «Лигерос», сигареты не менее братского нам народа Кубы. Тем самым Грубин исполнял свой интернациональный долг, оказывая посильную помощь кубинской экономике. Почему плод запретный? Курил он втихаря от родителей, втайне надеясь, что они не догадываются о его «пороке». Так бы и надеялся, пока отец не подошёл в конце смены и сказал:
-Сынок, оставь мне пару сигарет, я папиросы дома забыл.
А почему «запретный плод сладок»? Ну и как объяснить в глаза не видевшим «Партагос» и «Лигерос», как сладок первый дымок, обслюнявишь сигаретную бумагу, а она-то — из сахарного тростника… Странное сочетание — сладкой бумажки и горьковатого табака… Привет вам с острова Свободы — Кубы!
У Вити Полякова оказалась «одна группа крови» с Орловым. И, хотя Витёк и постарше Алексея, и за спиной у Полякова, словно два крыла, две «отсидки», но к Орлову он относился с уважением, как сам говорил — «закорешились». Да и немудрено, «кореянские принципы и понятия» Вите тоже знакомы были . А с Артуром у Алексея не сложилось. Ну бывает, бывает… С первого взгляда вскроешь человека словно консервную банку — глядь, а «группа крови» — не твоя.
 Контак т!
Нет контакта… И всё из-за какой-то глупости — из-за музыки. Вернее, из-за музыкальных пристрастий. Гродиньш Артур поклонялся виниловому богу с которого звучали «Битлы» и «Роллинги». Орлов же «отбивал поклоны» «самопалу», бобинам с записью: песен в исполнении Владимира Качана на стихи Леонида Филатова; голоса Юрия Визбора и Булата Окуджавы; хрипоте Высоцкого. А кого удивишь нынче этими архаичными пристрастиями? Смех да и только. Однако, времена-то были — «доисторические», начало 60-ых годов ХХ-го века. А и где, как, каким таким нелегальным образом оказались эти «идеологические отрыжки» в пользовании молодых неокрепших умов? С Гродиньшем легче. Папа занимал нехилый пост в таможенной службе морского торгового порта. И признаемся, не было, не было такого разгула коррупции. Но «борзые щенки» были в ходу. Вот те и ответ, откуда у Артура диски виниловые с изображениями прямо скажем идеологически вредных исполнителей.
У Орлова же — другая история. За годы службы в армии оброс он корешами, аки портовый буксир всяческими молюсками, которые и подбрасывали корешу «внутренюю заразу». Давеча не то, что нынче-то. Давеча государство определило воинский долг в три года, за это время — с пол-Россией закорешишься. Нынче же — и расплеваться не успевают.
И вот потихонечку в процессе общественно-полезного труда на благо, и наладился контакт двух «идеологических антагонистов». Контакт перешёл в сферу философских споров на тему: а что прекрасно и что безобразно? а каково влияние устного народного творчества на духовный и моральный облик «молодого строителя коммунизма»?
А Мишу Грубина на «контакте» с Орловым «закоротило». А винова та во всём — Инка. «Инка» — это она для своего кровного брата, «Лёшеньки» Орлова. А как для себя — она-таки «Инна Петроооовна Орлоооваа!»
А дело было так: день был как день, рабочий, будничный. А чего Орлову удумалась «провокация» на тему философских мыслителей? Кто его знает… Вроде бы к упаковочно-погрузочным работам «Мишель Монтень никакого такого особого отношения и не имеет. Может, название его эпохального труда — «Опыты»? И Лёха Орлов хотел намекнуть бригадиру, что в его жизненной биографии этого самого жизненного опыту с «воробьиный клюв»? А может в тот день магнитная буря навестила планетку по имени Земля? Но — дело было сделано, вопрос прозвучал:
— А знаешь ли, компаньеро Миша, такого философа по имени Мишель Монтень и читал ли ты его труд «Опыты»?
(Это было, прямо-таки сказать, бестактно. Ибо вопрос был задан в присутствии всей бригады, явно с целью подорвать авторитет бригадира).
Грубину, вот-вот выпускнику средней общеобразовательной школы(полгода до выпуска!) имя Монтеня ничего не говорило. Не было, не было в курсе «Обществоведения» для 11 класса средней школы такого имени. Классики были в количестве трёх человек: Маркс с трудом «Капитал»; Энгельс — «Происхождение семьи и частной собственности»; Ленин: «С чего начать?», «Очередные задачи советской власти», «Как нам перестроить рабкрин» и т.д. Нет, были, конечно, и другие имена,из «сотавных частей марксизма», а также имена всяких оппортунистов, которые вставляли «палки в колёса» призраку, бродившему по Европе.
Но: имена эти были — классика! А Монтень, наверное, в классику не входил. А потому с Грубина и «взятки гладки»! И он, этак, добродушно и ничего не подозревая о последствиях, и ответил:
— Нет, Алексей Петрович, не знаю
— А Роттердамского Эразма с его бессмертной «Похвалой глупости»?
Вот тут Миша слегка смутился:»А вдруг это что-нибудь инфекционное?» И смело ответил в том же отрицательном аспекте.
А Орлов… А Орлов…
— Ничего, бригадир, зайдём ко мне домой после работы, я для начала тебе дам на пару дней Монтеня.
Явление возникло в полуоткрытой двери в тот самый момент, когда Орлов вытаскивал книгу с полки. Явление имело: «конский хвост» тёмно-каштановых волос, спускавшийся на спину, миндалевидные глаза чуть раскосые.
Лёшенька, познакомь меня с привлекательным молодым человеком!
Орлов хмыкнул, и произнёс:
— Знакомься, Миша, — сеструха моя, Инка.
Грубин переводил недоумённый взгляд с Орлова на Инку и в обратном направлении. Ошалелость его была вызвана полнейшим несоответствием между некрасивостью, даже с мужской точки зрения Алексея и прямо-таки вызывающей красотой Инки.
Вдруг вспомнилась строчка из хрестоматийного:»Вода и камень, лёд и пламень — не столь различны меж собой!» А следом за воспоминанием посетила Михаоила мысль, заложившая фундамент его философского багажа: «Природа любит равновесие! Север — юг; плохо — хорошо; плюс — минус; Алексей Орлов — Инка Орлова.» Он успокоился, и уже успокоенный протянул Инке руку и представился:
— Михаил.
«Явление» в ответ вытянуло свою руку:
— Инна Петрооуна! — и тут же добавила: — А что, Лёшенька, а не придёт ли Михаил однажды свататься за меня?
— Цыц, сестра! Михаила не трожь! Он у нас «ручной сборки», штучный. К тому же не целованный ещё. Не порть натуру!
Грубин явственно ощутил, как кипяток, обваривший его щёки при этих словах «компаньеро» Алексея, перелился в глаза. И тут до него и дошло, что же вызывало у него тревогу, что держало его в напряжении при появлении Инки. В её чуть раскосых глазах явственно проступало нечто лисье. «Патрикеевна!» — наконец дошло до него. И стало ясно, что же тревожило его во взгляде Инки: лукавая бесстыдная насмешливость.
Инка расхохоталась:
— Так это дело поправимое, Лёшенка, дай мне его на пол-часа! Научу я его, научу целоваться!
«кипяток» уже вот-вот готов был пролиться из глаз, дальше «заливать» было нечего, мозг напрочь отсутствовал. Спасибо Алексею, который в сердцах уже крикнул»
— Брысь! Кошка шкодливая! Брысь отсюда!
«Явление» исчезло так же, как и появилось.
— Не бери в голову, амиго Миша. Ты вот лучше «Опыты» читай, здоровее будешь.
Грубин уже подходил к своему дому, когда ещё одна мысль посетила его, ещё один «кирпичек» в его философском фундаменте: «Дааа, мир-таки материален. Вот Инка — что это есть такое? А это есть Материя, то есть, реальность, существующая вне нашего сознания.» Особо его успокоили слова — «вне нашего сознания!»
Два месяца спутя, это был самый конец трудовой недели, Орлов подошёл к бригадиру.
— Компаньеро Миша, что ты завтра собираешься делать?
«Завтра» — была суббота, выходной, и Грубин с чистой совестью ответил:
-Что-что… В потолок буду плевать!
Лукавил, конечно, но и признаться было как-то неловко. С некоторых пор Миша стал покупать «Литературную Россию» или журнал «Юность». В будни он наспех перелистывал эту периодику, а в выходные «ловил кайф», приладившись на своей кушетке, втиснутой между буфетом и шкафом. В этом горизонтальном положении и изучал он новинки литературы. Буквально вчера он наспех перелистывал «литературку», и — хотя и «наспех», глаз всё же зацепился:
«Гордым легче. Гордые не плачут
Ни от ран, ни от сердечой боли.
На чужих дорогах не маячaт,
О любви как нищие не молят. (В этой строчке неожиданно возникло «явление» Инка)
Широко раскрылены их крылья!
Не грызёт их зависти короста.
Это правда — гордым в жизни легче,
Только гордым сделаться непросто.»*

«Непросто… непросто… Самосовершенствование! Вот оно! Вот путь, которым надо пройти. «We shall overcome…» — пропел он озарённый простотой задачи.
Было, было чем заняться в выходные. Аккуратненько вырезать из газеты — и в папочку, в папочку, где уже хранился солидный запас «литературной вырезки». Но и вопрос Алексея заинтриговал.
— А не составишь ли ты мне компанию, амиго Миша? Я завтра иду на лекцию о классической музыке.
(«Только не удивляться! Главное — не удивляться!» — уговаривал себя амиго Миша)
Признаться, он уже и перестал удивляться всем орловским «несоответствиям». Вот с того самого вечера, когда после работы шёл по улочке, держа курс на «19 вечернюю школу рабочей молодёжи». На противоположной стороне улицы он увидел компаньеро Лёху. Странно, но и тот шёл тем же курсом. Грубин поспешил догнать Алексея, и дальше они шли в «одном фарватере.» Оказалось, что и Орлов идёт в школу, и школа его — буквально за углом от Мишкиной. И разница между школами — всего-ничего: грубинская — средняя, орловская — «высшая начальная», и в сумке у Орлова перестукивались друг с другом учебники за 6-ой класс. Вот так с «Арифметикой» в рюкзаке и Монтенем и Эразмом Роттердамским в башке и шагал по жизни компаньеро Орлов Алексей Петрович.
Нынче же, оказывается, к «Опытам» и «Похвале глупости» прибавилась классическая музыка.
(«Господи, какие же ещё прибамбасы у Орлова?» — подумал про себя Михаил Грубин. И тут же вспомнил:»Не просто.. нe просто… Самовоспитание!»)

И вспомнив о самовоспитании, да ещё о «как нищие не молят», он сразу же согласился составить компанию амиге Лёше.
И была зима. И вечерело рано… И зима в том году выдалась на редкость морозная и снежная, без «насморочных» оттепелей. И снег в тот вечер падал частыми мягкими хлопьями… Грубин с радостью вдыхал свежий морозный воздух, и мысли были похожи на этот умиротворённый пейзаж: «We shall overcome…»
Алексей уже поджидал Михаила у входа в Планетарий. В былые недавние времена здесь был Храм, православный. И власть здраво рассудила, что от «перемены слагаемых».. Вобщем, какая разница, или в Храме воздымать очи и руки к небу, или в Планетарии? В Планетарии даже сподручнее в эпоху освоения космического пространства. На том и порешили, возведя вместо иконостаса карту звёздного неба.
Но и о духовном не забывали, отведя духовности день в неделю, когда читались здесь лекции о классической музыке. Вот на них и повадился ходить Лёха Орлов, присовокупив ещё одно «несоответствие», а именно: между его образованием и широтой охвата наследия духовной культуры.
Лекция была о композиторе Густаве Малере. А читал её человек известный, Василий Синайский, дирижёр и музыковед. Мишка его часто по телевизору видел, да и в газетах о нём писали часто, о его «каторжной» гастролёрской жизни.
И Грубин представил себе, как прийдёт домой, как похвастается родителям, что и видел, и слышал живьём Василия Синайского, и как родители проникнутся к нему с уважением…
Саму же лекцию он слушал невнимательно. Во-первых, музыка Малера «не пробрала его до костей», а во-вторых, куда интересней было наблюдать за Орловым. У Лёши в кармане куртки оказался блокнот и карандаш, и он что-то сосредоточенно туда записывал время от времени. Грубин ещё подумал, что в следующий раз он тоже возьмёт блокнот и карандаш для придания солидности и серьёзности мероприятию.
А после лекции, когда они одним курсом возвращались по домам, Орлов и раскололся: в блокнот он записывал непонятные слова, фразы. Дома же расшифровывал их с помощью толкового и философского словарей.
Миша уже и не удивлялся всем этим «орловским несоответствям», но — откуда? Откуда у «кореянца» такой порыв, такая неуёмная тяга к знаниям? Может, тоже — «Самосовершенствование»? Может, тоже — «явление по имени…»?
Всё оказалось проще, и Орлов однажды сам поведал: все эти «несоответствия» — от армейского кореша, дружбана из Питера. Как говорится, с кем поведёшься…
«Вот оно как, вот оно что, значит, верно говорят: «Скажи кто твой друг, и я скажу кто ты» — подумал Грубин. И мысль эта житейским опытом легла на «кирпичики его философского фундамента».
Лёша Орлов ушёл из бригады после нового года. Ушёл в инструменталку. Да и то, право слово, что делать молодому двадцатидвухлетнему мужику в упаковочно-погрузочном цехе, имея в руках 5-ый разряд токаря-инструментальщика.
Миша ещё забегал в свободные минутки в инструменталку, но только «путался под ногами»: Орлов, наморщив и без того морщинистый лоб, озабочен был вопросом, под каким углом заточить резец да как эффективне выточить деталь…
А через несколько месяцев Грубин Михаил сдал выпускные экзамены, затем поступил в институт. И в студенческой круговерти расплылся поначалу Лёша Орлов, а потом и вовсе раcтаял.
Но иногда Михаил задумывался и вспоминал: «Мир материален. А компаньеро Орлов в этом мире — не что иное, как материя, то есть — реальность, только теперь существующая в моём сознании».

«Кто-то в толпе белой рукой
Чуть шевелит,
Словно забыть старый причал
Мне не велит…»
(Из песни Булата Окуджавы)

* — стихотворение Людмилы Татьяничевой.