… и увижу две жизни, далеко за рекой,
к равнодушной Отчизне, прижимаясь щекой…
Иосиф Бродский
Война бесконечно уродлива, но самых красивых людей я встречал именно на войне. На фоне непредсказуемой смерти, разрухи и тупости, непролазной грязи и предательства, мне встречались удивительно красивые люди. Некоторые из них поразили меня, казалось бы, совершенно неуместным на войне лоском. Коротко стриженные, гладко выбритые, отутюженные с иголочки, с начищенными до блеска офицерскими берцами. В их поведении сквозило благородство голубых кровей. Одного из них звали Юрий. Откуда у этого парня такая дворянская порода, думал я. Ведь всех дворян выбили еще в гражданскую?
Его спокойная чистая речь без примеси ненормативной лексики, и какое-то благородное обаяние вызвали симпатию к нему. А ведь, как известно, в нашей армии без «такой-то» матери ничего не делается и она поминается каждые пять секунд по поводу и без. Юрий был заместителем командира спецназа, но я ни разу не слышал, чтобы он хоть раз скверно выругался или повысил на кого-либо из подчиненных голос. Точно также сдержанно и с достоинством он держался в отношении вышестоящих командиров и те не позволяли при нем ничего лишнего.
Юрий будто попал в наше время по недоразумению из другой эпохи. Он напоминал лермонтовского Печорина в исполнении красавца Ивашова. В условиях дефицита генофонда, красивые люди становятся большой редкостью. Несомненно, Юрий был красив не только прямыми чертами лица, отутюженной формой и начищенными берцами, а каким-то внутренним благородством. Я пристально наблюдал за ним, когда он меня не видел и имел возможность убедиться, что он нисколько не рисуется на публику.
Наше знакомство началось с небольшой занозы, когда Юрий решил прозондировать меня: — Многие приезжают сюда, плохо понимая, что здесь происходит, снимают наспех репортажи, но ничего от этого не меняется. Так стоит ли сотрясать воздух?
Это был первый день моего пребывания в Чечне в октябре 2000 года. Война продолжалась уже почти пять лет (дольше, чем Великая Отечественная) и, казалось, вот-вот должна закончиться. Не может же она продолжаться вечно?
У всех еще была жива в памяти августовская трагедия атомной подводной лодки «Курск», про которую молодой преемник Ельцина в непринужденной беседе с Ларри Кингом сказал сакраментальную фразу: «…она утонула…». Это была первая фраза, с которой Путин вошел в историю, потеснив Виктора Степановича Черномырдина с непревзойденным лингвистическим шедевром: «хотели, как лучше, а получилось, как всегда!» В дальнейшем Путин еще много чего скажет, но «она утонула» — стал его первым бессмертным опусом. В нем отразился весь масштаб его личности. По этому поводу позднее даже возник анекдот. Путин умер, попал на небеса и Бог его спрашивает: «Так что же случилось с Россией?» «…она утонула…» — ответил Путин и самодовольно улыбнулся.
— Если журналисты не будут писать правды, — стал размышлять я вслух, — то тогда наши подводные лодки так и будут тонуть, а экипажи — гибнуть, и об этом никто ничего не узнает. Впрочем, как и о том, что реально происходит в Чечне.
— Логично, — кивнул Юрий.
Нас расположили в полуразрушенной пожарной части, восстановленной к зиме для проживания сводного отряда нижегородской милиции и небольшой группы спецназа. Окошки с разбитыми стеклами были завалены мешками с песком. На крыше круглосуточно дежурили снайперы. Территория была огорожена со всех сторон железобетонным забором с колючей проволокой, и поэтому люди чувствовали себя в относительной безопасности. Юрию поручили оказывать содействие заезжим журналистам. Поэтому он предложил нам поужинать, а затем помыться в походной баньке. Мой оператор Олег Мурашов сразу после ужина завалился спать. У него не было сил париться в бане. Он уснул на продавленной койке прямо в одежде, не снимая ботинки. Я попытался его раздеть, но безуспешно. Осторожно снял с Олега ботинки, задвинул их под койку и пошел вместе с Юрой в баню. Пар оказался не ахти, но грязь с дальней дороги смыть было можно.
Юра почти ничего не рассказывал о себе. Он был доброжелателен и по-отечески заботлив, но непробиваемо закрыт насчет всего, что касалось его личной жизни. У меня возникло предположение, что на чеченскую войну его привела какая-то личная драма, о которой он не хотел распространяться. Мы уже выпили по стакану водки, которую я привез на всякий случай с собой и были оба поразительно трезвы, хотя тепло, которое испытывали внутри себя, было гораздо жарче походной сауны. Мы сидели в парилке и безуспешно пытались вспотеть. Печка была слабенькая, весь жар утекал в щели. Температура никак не хотела подыматься свыше 80 градусов.
Тем временем небо накрыла чернильная ночь. Наверное, такая же безнадежная темь царит в преисподней. Казалось, все вымерло, и нет никаких признаков жизни во всей округе, до самых гор. Но это ощущение было обманчивым, поскольку ночью как раз оживали все таинственные и непримиримые силы, которые федералам были до сих пор неподвластны. Снайперы притаились на крыше, разглядывая местность через прицелы приборов ночного видения, отыскивая таких же ночных охотников с вражеской стороны. Все пространство погрузилось в оглушающую тишину, было слышно за несколько километров, как чиркает спичка, и от этого становилось вдвойне тревожно. Мы сидели, словно в маленькой крепости, осажденной со всех сторон неприятелем. И трудно было смириться с мыслью, что неприятелями являлись наши бывшие соотечественники. Граждане когда-то общей необъятной страны.
— Зачем вы здесь? – спросил я Юру, когда мы вышли голышом на крылечко бани и вдохнули полной грудью чуть сладковатый горный воздух. – Какой от вас толк, если вы все равно ничего здесь не контролируете?
— А что ты предлагаешь? – спросил, понизив голос, Юрий, — уйти отсюда и оставить все им?
— Я ничего не предлагаю, я просто спрашиваю: какой от вас толк? – повторил я.
— Честно?
— Да, если можно…
— Если честно, то никакого. Но не мы начинали эту войну, и, к сожалению, не нам ее заканчивать.
— Тогда, какого черта ты здесь торчишь? – сказал я с нарочитой грубостью, провоцируя Юру на откровенность.
— Видишь ли, Иван, — начал Юра, немного обидевшись на мою резкость.- Боюсь тебе, как абсолютно невоенному человеку, это не понять, но я выполняю приказ. – И еще немного поразмыслив, добавил: — Пойдем в парилку, на улице слышен каждый шорох, а ты говоришь слишком громко.
Мы зашли в предбанник, сели на лавки.
— Знаешь, какая у меня появилась мысль, пока мы стояли на улице? – решил я немного разрядить обстановку .
— Нет…
— Я подумал, вдруг на нас нападут, то мы не успеем натянуть штаны.
— Зато на тот свет отправимся чистыми, — ответил Юра и достал сигарету.
— Меня всегда мучил один неразрешимый вопрос, — продолжил я.
— Какой, если не секрет?
— Как выжить солдату на несправедливой войне?
— И как?
— Мне кажется, есть только один способ — не выполнять преступные приказы! – сказал я.
Юрий посмотрел на меня долгим взглядом и иронично улыбнулся: — Солдат на войне — не для того, чтобы выживать, а чтобы с честью умирать, — сказал он.
— А я думал, что солдат на войне существует для того, чтобы побеждать неприятеля…
— Это верно! Ты считаешь эту войну несправедливой? – спросил Юрий.
— А ты считаешь ее воплощением здравого смысла?
— Здравый смысл здесь вообще не причем…
— Я могу сказать тебе более! Я считаю ее позорной и преступной! – продолжил я. – Причем как по отношению к чеченцам, так и по отношению к русским солдатам. Или то, что произошло при штурме Грозного в 1996 году можно оценить иначе?
— У тех парней не было выбора, они давали присягу.
— Это все чушь! – сказал я. – Кому они давали присягу? Ельцину? Грачеву?
— Они давали присягу верно служить Родине, — подчеркнуто сдержанно ответил Юра. Я почувствовал, как дистанция между нами стала принимать критический характер. Еще одна искра, и отношения могли испортиться навсегда. Ведь я почти ничего о нем не знал. Впрочем, как и он обо мне. Но мне захотелось спровоцировать Юру на откровенность, поэтому я сказал: — Вот только этого — не надо! Высокие слова про Родину мы будем произносить в самую последнюю очередь! Поскольку ими часто маскируют откровенную глупость. Ты только подумай: ребята присягнули Родине, а Родина их предала в лице Ельцина и Грачева! И, не думая о последствиях, бросила штурмовать Грозный на танках без прикрытия пехоты! Хотя даже мне, абсолютно невоенному человеку, совершенно понятно, что этого делать было нельзя. Штурм Грозного обернулся кошмарным позором российской армии. Наши танки палили, как спичечные коробки! И обрати внимание, ни один из генералов, выполнявших преступный приказ Ельцина и погубивших несколько тысяч солдат, не застрелился, не подал в отставку, и даже покаяться не подумал.
Юрий выдохнул сизый сигаретный дым в черноту ночи и смерил меня тяжелым взглядом. Было видно, что мои слова задели его за живое, и он пытается меня разгадать: зачем приехал этот странный журналюга и к чему несет такие провокационные речи?
— Ты сам сказал, что ребят предали Ельцин и Грачев. Но присягали-то солдаты не им, а Родине. Грачев и Родина – это не одно и то же. Ты, наверное, пацифист? – спросил Юра.
— Да, — ответил я, — и никогда не служил в Армии. Хорошо это или нет, но мне противопоказано ходить строем.
— А другим не противопоказано?
— За других я ответственности не несу.
— А за себя несешь?
— За себя несу…
— И что тебе здесь надо? Что ты хочешь доказать?
— Я хочу доказать, что и так давно всем известно. А именно то, что ни одна самая сильная армия не побеждала в партизанских войнах. Ни немцы, ни французы, ни американцы – никто! А раз так, то все жертвы напрасны. Пройдет время и все вернется на свои места. Только погибших уже никто не вернет. Вот ты знаешь, за что ты здесь воюешь? Только не надо говорить мне про неделимую Россию и прочую чепуху.
— Если честно, я здесь воюю потому, что ничего другого делать не умею.
— А ты научись, еще не поздно, — сказал я. – И, представляешь, почти все так! Никто ничего делать не умеет, только умеют убивать друг друга. А зачем? Это земля твоих предков, что ли?
— Нет…
— А вот теперь представь чеченцев, которые жили здесь сотни лет. У них были дома, сады, свои обычаи и вдруг пришли федералы. Разрушили авиацией, танками и артиллерией тысячи домов, и после этого самих же чеченцев объявили террористами. Что будет делать нормальный мужчина, когда разрушают его дом? А? Вот ты бы что сделал? Правильно! Взял бы в руки оружие и всеми тебе доступными способами стал бы защищать свою землю. Так? Тогда почему же мы осуждаем чеченцев?
— Я их не осуждаю, — задумчиво сказал Юрий. – Но поверь мне, чеченцы тоже разные! Есть такие, которые, не задумываясь, отрежут тебе голову вместе с твоим пацифизмом. Ты знаешь, сколько они до войны крови пролили?
— Да, в том-то и дело, что на этой войне уже давно нет правых и виноватых! Поскольку все виноваты друг перед другом! А кто-нибудь из руководства страны попросил прощения у обычных несчастных чеченцев, пострадавших в результате обстрела федералов и не имеющих никакого отношения к международному терроризму? Нет? А надо бы! Я вообще вижу единственный путь – признать свои ошибки и сесть за стол переговоров.
— С кем сесть, Ваня? – удивился Юрий. – С Басаевым? Так уже переговаривались один раз в Хосавюрте, ты помнишь, чем это дело закончилось. Тогда можно было их всех добить, а Лебедь заключил с Масхадовым мир. Мол, хватит, навоевались. Не может армия побеждать, когда ее постоянно предает руководство!
— Вот видишь, как? – не поверил я тому, как разоткровенничался Юрий, – таким образом, ты только что подтвердил правоту моих слов по поводу того, что нельзя выполнять преступные приказы.
— К сожалению, для того чтобы понять преступный приказ или нет, должно пройти время, а в армии его нет. И что это будет за армия, если каждый будет рассуждать, как ты, а не выполнять приказы.
— Как ты думаешь, чем закончится эта война? Что здесь будет через 10, 20 лет? – спросил я.
— Не знаю, трудно сказать, — ответил Юра. – Я солдат, а не аналитик. А ты как думаешь?
— Я думаю, ничего не изменится. Силой оружия чеченцев не победить. Требуется какой-то нетривиальный ход, какой был проделан с Шамилем в 19 веке. Но все равно мы никогда не поставим чеченцев в стойло, и эта земля никогда не станет нашей. Да, и зачем нам она? У нас что, мало своей земли? Тогда скажи мне, зачем погибли тысячи мальчишек на этой гребаной войне?
— Просто у них, как и у меня не было другого выбора, — сказал Юрий, помрачнев.
— Нет, Юра! Ты уж извини, но выбор у нас есть всегда. А погибли они — просто не за ломанный хер собачий. А точнее — за амбиции Ельцина и Дудаева.
Мы оба явно испытывали какое-то неудовлетворение оттого, что выпили почти целую бутылку водки на двоих, и были при этом необъяснимо трезвыми.
— Давай помянем всех, кто пролил кровь на этой тухлой войне — предложил я.
— Давай, — ответил Юра и достал походную фляжку с коньяком.
— У тебя много погибших друзей? – спросил я.
— Хватает, — ответил Юра, — я здесь уже третью командировку.
— В общей сложности получается почти полтора года?
— Да, без двух недель.
Мы молча выпили коньяк, не закусывая. Вот теперь немного стало теплее и отпустило напряжение.
— А до Чечни, ты, где служил?- спросил я.
— В Нижнем Новгороде.
— Семья есть?
— Была, — неохотно ответил Юра.
— Развелись?
-Нет еще. Я просто ушел. Оставил все и ушел.
— Почему? – спросил я.
— Что «почему»? Почему оставил или почему ушел?
— Почему ушел на войну? – переспросил я.
— Потому что очень ее любил, — ответил Юра. – Ты же знаешь, у военных не очень большие зарплаты. Да, к тому же никак не мог квартирный вопрос решить. А красивая женщина требует красивого внимания, поэтому я здесь по банальной причине – денег приехал заработать.
— Ну, и как? Много заработал?
— Да, как тебе сказать? Поначалу никаких задержек с «боевыми» не было, а сейчас начальство научилось крутить вола и под любыми предлогами задерживают не только «боевые», но и зарплату. Если так дальше пойдет, придется обращаться в суд, но этого очень не хотелось бы.
Я не стал произносить вслух очевидных банальностей типа: «и на кой твоей жене нужны будут деньги, если тебя, Юра, красивого такого, здесь убьют!» Приехал за деньгами? Что ж, вполне уважительная причина. Каждый зарабатывает на жизнь как может. Тогда действительно содержание приказов не имеет смысла. Какая разница – преступный приказ или нет, если за его выполнение платят деньги.
Юра словно прочитал мой внутренний монолог, покачал головой и сказал: — Но деньги – это не главное!
— А, что главное?
— Главное, что мне уже 27 лет, а я еще не сумел реализоваться как мужчина, — сказал Юрий.
— А что тебе для этого нужно?
— Я профессиональный военный. А раз так, то должен уметь воевать. Дирижер — дирижирует оркестром, художник – рисует картины, режиссер – снимает кино, а военный должен уметь воевать. Поэтому я здесь.
Мне очень захотелось спросить этого умного и доброго парня: ты убивал кого-нибудь в этой мясорубке? Но я не сделал этого, чтобы не услышать в ответ какую-нибудь банальность, типа: «ведь это моя работа». Смутное предчувствие подсказывало мне, что на подлой войне может выжить только подлейший! А Юрка, наверняка, не такой. И поэтому шансы вернуться домой у него минимальны! Война – это не игровое кино. Здесь совсем другая драматургия. Не поддающаяся хрестоматийным правилам. Хотя, что я сам знаю о войне, кроме репортажей из новостей? И с какого лешего, пробыв всего день в Чечне, я вздумал учить парня, который не вылезает отсюда уже полтора года?
Вместо всей этой ахинеи, я сказал ему следующее: — Любимая женщина презирала тебя за низкую зарплату и ты решил ей доказать, а в первую очередь себе, что ты настоящий мужик! Оставил ей все нажитое барахло, и ломанулся в Чечню, чтобы у жены от переживаний случился нервный срыв. А еще лучше – преждевременный климакс в 25 лет. Но зато, когда ты вернешься, больше не будешь испытывать унижения за маленькую зарплату. Ты купишь ей беличью шубку или какую-нибудь другую ерунду (которая ей на фиг не упала) в доказательство собственной мужской состоятельности и снова поедешь искать на свою задницу приключений, пока тебя не подстрелят и привезут в родной город в цинковой упаковке. Только не говори мне, «чему быть – того не миновать»!
— Хорошо, не буду, — сказал Юра. – Просто мне доставляло удовольствие каждое утро готовить ей завтрак. А когда чистил себе ботинки, то заодно начищал и ее сапожки. Она, конечно, не замечала этого, но зато каждое утро уходила на работу в чистых сапогах. А когда я со службы возвращался домой, по три часа стирал пеленки в тазике, поскольку у нас тогда еще не было стиральной машины, и она тоже не замечала этого.
— И что?
— Ничего. Это было моей ошибкой. Не надо было этого делать.
— Каждый сам выбирает, что ему делать…
— Да, и поэтому я здесь.
Вдруг наш диалог перебивает страшный мат-перемат. Вся часть моментально вскакивает в ружье. Металлическое лязганье затворов будоражит взведенные нервы. Все куда-то бегут. Но, оказывается, весь переполох произошел из-за сущей ерунды! Из-за того, что кто-то упал в выгребную яму и орал оттуда грубой бранью: «Гребаные чурки! На кой вы здесь вырыли яму! Всех завтра уволю к гребаной матери!»
Выяснилось, что в яму упал генерал, с которым мы прилетели в Моздок из Нижнего. Он вышел посреди ночи из генеральского домика, в котором жил отдельно от личного состава вместе с денщиком-полковником, пошел спросонья справить малую нужду и нечаянно свалился в темноте в огромную яму, вырытую накануне для нового туалета. Ситуация была трагикомичной, поскольку все испугались, что произошло нечто ужасное. Но, слава Богу, все обошлось без стрельбы. Мы с Юрой поспешили укрыться от греха подальше в нашей баньке и пока натягивали штаны, я спросил, еле сдерживаясь от смеха: — А как вы здесь живете по полгода без баб?
— Да, так, — задумчиво ответил Юра. – Тут двое ребят из московского сводного отряда омона познакомились месяц назад с молоденькими чеченками, вечером после отбоя ушли к ним на свидание, а на утро их отрезанные головы торчали на шестах прямо напротив КПП. Вот тебе и вся любовь между народами.
— Понятно, — ответил я.
— Так что ты будь осторожен… Не знакомься с кем попало.
— Да, я, собственно, не о себе, а о вас беспокоюсь…
Ранним утром двое солдат срочно закапывали яму, в которую угодил ночью генерал. А еще трое копали новую яму под сортир в другом месте двора. Не успел я придти в себя, почистить зубы и выпить чаю, как подбежал денщик и важным тоном произнес: — Собирайтесь, через десять минут генерал едет в Грозный. Возьмет вас с собой. Увидите, как его расфуячили.
Кого «расфуячили»? Грозный? Или генерала? Но я не стал уточнять, кого именно. Известие о неожиданном туре в город Грозный меня немного отрезвило.
— Было бы неплохо, чтобы нас сопровождал БТР. Для картиночки – красиво! – сказал я денщику.
— Какой на хер БТР?! – завелся тот с полоборота. – По Чечне надо ездить тихо! Еб вашу мамашу! Без БТРа обойдетесь. На автобусе поедете, а генерал – на «Волге».
Денщик своей грубостью подчеркивал свою крутизну и нашу полную ничтожность. Он давал откровенно понять, что мы – сраные журналюги и телевизионщики – шагу не сможем без охраны ступить и упивался важностью собственной миссии.
Я срочно разбудил оператора, мы хватаем аппаратуру и садимся в автобус, похожий на аквариум с огромными стеклами. Человек пять спецназовцев и бывалых газетчиков в камуфляже уже сидят в автобусе и держат в руках «калашниковы». Им очень нравится изображать из себя крутых парней. Генерал усаживается в белую «Волгу», поднимается шлагбаум, и мы выезжаем с охраняемой территории в сторону Грозного. Мы трясемся по ухабам в автобусе, и я думаю о том, что в этом аквариуме нас легко при желании расстрелять с любой стороны.
— Почему нам не дали БТР в сопровождение? – озабоченно спрашиваю у одного из бойцов спецназа.
— Потому что с БТРом ездить по городу еще опасней, чем без. Если сопровождает колонну БТР – значит, точно какая-то шишка едет, и его могут подпалить из РПГ. А, так, без пафоса, может, проскочим.
Не доезжая пары километров до Грозного генеральская «Волга» неожиданно останавливается у обочины. У машины пробито заднее колесо – это явно не к добру. Автобус притормаживает следом. Все с воинственным видом выбегают и занимают круговую оборону. Но никто пока не стреляет в нас. Генерал держит «калаш» за ствол, как удочку и, пользуясь моментом, демонстрирует подчиненным, какой он отважный! Еще он хочет показать представителям прессы, что как простой солдат, готов прямо сейчас сражаться с невидимым, но очень коварным противником. Пусть все это увидят! Мой оператор снимает, а я думаю, как бы весь этот табор вел себя, если б не было рядом видеокамеры, и нам угрожала реальная опасность. Подсознательно жду, когда раздастся первый выстрел и даю команду оператору, чтобы он не выключал камеру ни при каких обстоятельствах. Наконец, вспотевший от натуги водитель поменял колесо. Раздается бодрая команда генерала: — По машинам, ребята! По машинам!
Мы пробираемся в Грозный через блок-посты. Я вижу изуродованный обстрелами город с разрушенными многоэтажными домами. В этом городе когда-то жили советские люди. А теперь он стал чем-то похож на Сталинград после битвы с фашистами. Нет, я не прав! Сталинград – ничто по сравнению с изувеченным Грозным. Наверное, потому, что разбомбили его вовсе не фашисты, а наша доблестная армия. Я думаю о том, какой у нас смелый генерал – ездит на простой «Волге». И мне пока невдомек, что «Волга» то у него не простая, а бронированная. А вот автобус наш – действительно, как аквариум.
Мы едем через печально знаменитую площадь «Минутка», мимо остатков Президентского дворца. До этого я видел это печально знаменитое место только на кадрах видеохроники. Перед глазами невольно встает сцена гибели двенадцати нижегородских спецназовцев. Они были элитой спецназа, специально обученные, тренированные и очень сильные. Но всех их расстреляли средь бела дня на этой площади чеченские снайперы перекрестным огнем. Это было четыре года назад. Каждому из парней было не больше 25 лет. Их вышел хоронить весь Нижний Новгород. Люди тогда еще не могли привыкнуть к будничности войны. Молодой губернатор Немцов после похорон отдал распоряжение собрать подписи жителей Нижнего против войны в Чечне. Собрали миллион подписей, отвезли в Москву Ельцину, но остановить уже ничего было нельзя.
Как назло в самый неподходящий момент у меня кончились батарейки в фотоаппарате. Мы проезжаем мимо грозненского рынка. Дверь автобуса открыта. Я прошу остановиться на пять минут, но никто не обращает на мою просьбу внимания. У всех такое напряжение, словно ждут, когда же по автобусному аквариуму пальнут из-за угла. Водитель жмет газ в пол, и мы стремительно проносимся мимо рынка.
Генерал спешит проинспектировать школу, которую уже три месяца безвылазно охраняют нижегородские милиционеры. Когда подъезжаем к школе, они уже выстроились в шеренгу во дворе. На их лицах нет особого энтузиазма, когда генерал спрашивает: — Ну, как, ребята? Жалобы есть?
— Нет, — хором отвечают ему.
— Кормят нормально? – хочет поднять боевой дух генерал.
— Нормально, — вяло отвечают бойцы. И я вижу, что они делают это через силу для камеры. Без оператора могли бы наверняка сказать что-нибудь другое. Пару дней назад здесь был реальный бой. Боевики пытались ночью захватить школу. Слава Богу, наши отбились без потерь. Но всем уже порядком осточертело каждый день жрать сухую гречку с консервами, сидеть безвылазно в дозоре и ждать, какую еще подлянку выкинут боевики. На небритых лицах видна усталость и неверие в громкие слова. Все эти парни не раз нюхали порох, и им нет нужды казаться хорошими мальчиками перед начальником. Только командир взвода по привычке слегка заискивает перед генералом, глупо улыбается и пытается держаться бодрячком.
— У нас все хорошо, только почта из дома не доходит, — жалуется он.
-Ну, ладно, с почтой разберемся — отвечает генерал, не обращая внимания на командира взвода. Потом вдруг вспоминает, что его снимают на камеру и с проникновением добавляет: — Я хочу, чтобы вы помнили, что я с вами, ребята! Я – с вами! – подчеркивает он с дурацким пафосом, будто сейчас вести взвод в атаку.
Генералу хотелось выглядеть среди бойцов «своим» парнем. Но бойцы не верили, что он наладит проблему с почтой. А я снова подумал: почему, когда на площади «Минутка» чеченские снайперы расстреливали российских солдат, с ними не было ни одного генерала?
Мы возвращаемся в Гудермес, я наконец-то иду на рынок за батарейками. К моему удивлению на рынке есть все, только отвратительного качества. Я чувствую на себе удивленные взгляды со стороны крутых местных чеченцев, обменивающих валюту и следящих за каждым моим движением, но легкомысленно не заморачиваюсь по этому поводу. За мной бежит оператор и увлеченно снимает местный колорит. Я покупаю батарейки и через час мы благополучно возвращаемся пешком в пожарную часть.
— Где вы были? – спрашивает Юрий нас, как нашкодивших школьников.
— Ходили на рынок за батарейками…
— Вдвоем?
— Да, вдвоем…
— Вы – самоубийцы! Этого нельзя было делать, — жестко произносит Юра. – Запомните, на рынок запрещено появляться без сопровождения двенадцати вооруженных автоматчиков! Вас могли украсть, как баранов! Это чудо, что с вами ничего не случилось!
— Но меня никто не инструктировал по этому поводу. Никто вообще не давал нам указаний, что можно делать, а чего нельзя…- отбиваюсь я.
— Да, такой подход к работе у нас в норме! Как всегда забывают предупредить о самом главном! Ладно, будем считать, что вам повезло, просто Бог миловал. Хочешь взять интервью у одной чеченской учительницы музыки?
— А мне за нее башку не отрежут? — на всякий случай спросил я.
— Не знаю, в Чечне все возможно, — мрачно пошутил Юрий.
— Чем она интересна? – спросил я.
— Тем, что занимается с чеченскими детьми музыкой!
— Неужели здесь, среди развалин, кто-то еще учит детей музыке? – искренне удивился я. – Где она?
— Сейчас придет. Только слишком близко к ней не подходи, чеченки любят соблюдать дистанцию.
— Хорошо, не буду…
Возле опущенного шлагбаума скопилась толпа из местных жителей Гудермеса, в основном пожилые люди и старики. Они стояли в очереди в надежде получить новые российские паспорта. На их лицах была отражена скорбь всего мира. Я имел возможность рассматривать их крупно через приближающий изображение длиннофокусный объектив. Высокий чеченский старик в каракулевой папахе не подозревал, что я наблюдаю за ним. Я видел чисто выбритое лицо с траншеями глубоких морщин и пронзительные глаза страдающего, но очень гордого человека, который ни за что не станет никого ни о чем просить. Старик в свои 70 с лишним лет был поразительно красив, поэтому я и обратил на него внимание. Оставалось только догадываться, каким молодцом он был в юности. Наверняка старик участвовал еще в Великой Отечественной, и помнил сталинское переселение чеченцев в казахские степи. Старик стоял с подчеркнутым достоинством, гордой осанкой и поэтому казался немного выше других. Выражение его лица содержало чудовищную муку, которую кроме меня никто не замечал. Как можно было обидеть и унизить этих людей? Как можно было в пылу схватки с «международным терроризмом» уничтожить их дома, сады и не компенсировать это ничем? Как можно было одним неосторожным движением перечеркнуть всю их прежнюю жизнь и превратить в своих врагов? Как можно заставлять стоять стариков целыми часами за тем, что им и так было положено по закону нашей общей страны? Как можно было не учитывать, что эти люди воспитаны все-таки в другой парадигме, на основе иной древней культуры и традиций?
Я думал об этом, когда возле пропускного пункта появилась миловидная чеченка лет тридцати, одетая во все черное. Черный платок, черное осеннее пальто и черные сапоги. Но ничто черное не выглядело слишком траурно на ней, поскольку ее лицо светилось улыбкой. Чеченка что-то сказала солдату по-русски, тот поднял шлагбаум и пропустил ее на охраняемую территорию. Несмотря на непролазную грязь, похожую на разлитое жидкое дерьмо, чеченка была очень аккуратно одета. И даже черные сапожки не выпачканы в грязи, а на удивление чистые. Как будто она не ходила по земле, а порхала над ней. Юрий познакомил нас. Ее звали Малика. Когда она узнала, что мы делаем документальный фильм, ее лицо неожиданно стало пунцовым от смущения. Она протянула мне руку. В ее жесте было нечто европейское. Как будто она была не чеченка, а парижанка. Я это отметил, поскольку знал, что с помощью рукопожатия этнические чеченки никогда не здороваются. Они напротив всегда стараются дистанцироваться от мужчин, тем более от русских. Я почувствовал ее тонкие, чистые и холодные пальцы, и имел неосторожность посмотреть ей в глаза. Малика смутилась еще больше, и я невольно подумал о том, что давно не встречал женщин, краснеющих от одного мимолетного взгляда.
— Как вы тут живете? В такой разрухе? И в таких условиях еще умудряетесь заниматься музыкой? – начал я с места в карьер, после того, как оператор дал знак, что запустил «мотор».
— Вот так и живем, — застенчиво улыбаясь, ответила Малика. – Ведь дети не виноваты, что идет война…
Это был неожиданный поворот. Дети действительно ни в чем не виноваты. И особенно в том, что взрослые уже больше пяти лет убивают здесь друг друга.
— Где же вы учите детей? – продолжил я интервью.
— Я живу в Гудермесе, а работаю в музыкальной школе в Грозном. На весь город осталось единственное целое пианино…
— А как же вы в Грозный добираетесь?- удивился я.
— Как получится, — скромно ответила Малика. – Иногда автобус подвозит, иногда пешком …
Какая к черту может быть музыкальная школа в разрушенном до основания городе, где нет ни одного целого здания? Как можно ходить пешком по дороге, где каждый день подрываются на фугасах бронетранспортеры?
— Неужели во время войны еще кто-то может хотеть учиться музыке? – недоумевал я.
— Конечно! А вы, как думаете? Война может длиться еще целую вечность, а прекрасное нужно прививать детям с самого раннего возраста.
У меня не было слов. Я стоял, как полный идиот, раскрыв от удивления рот. Какая к черту музыка, кроме похоронного марша, когда в любую секунду твою жизнь может прервать шальная пуля или взорвавшийся фугас?
Я не придумал ничего лучше и задал дежурный вопрос: — Кто ваш любимый композитор?
— Я очень люблю Моцарта и Шопена.
— Где вы учились?
— В Ленинградской консерватории… Отойдите от меня, — вдруг сказала Малика, и немного отстранилась.
— Что? – я не понял.
— Отойдите, пожалуйста, — повторила она мягко, но непреклонно.
-Почему? — ничего не мог понять я.
— Я задыхаюсь, — коротко сказала Малика.
Может, у нее астма, наивно подумал я.
Как назло шнур моего микрофона был слишком коротким и не приспособлен для подобных интервью. Я стоял очень близко к ней и вдруг вспомнил, что вчера имел неосторожность пить омерзительную водку и, вполне возможно, от меня сейчас разит перегаром. Какой кошмар! – подумал я. Но потом вспомнил, что утром перед поездкой в Грозный все-таки успел наспех почистить зубы и подушиться туалетной водой.
— Неужели от меня так дурно пахнет? – спросил я.
— Нет, что вы, пахнет хорошо, — успокоила Малика и почему-то еще гуще зарделась.
Я подошел к оператору и тихонько попросил на всякий случай меня обнюхать.
-Да, нормальный одеколон, Ваня, не переживай, — сказал Олег, — только слегка воняешь потом, как молодой конь, а перегаром ваще не тянет.
— А чего ж она от меня шарахается?
— Да, черт ее знает! Чеченок ведь не разберешь. Может, это она так с тобой заигрывает? – сказал мне на ухо Олег.
— Да? С чего бы? — Я тут же вспомнил вчерашний страшный рассказ Юрия про отрезанные головы московских омоновцев и поэтому легкомысленное предположение Олега меня не обрадовало.
— Хорошо, — сказал я, максимально отстраняясь от Малики. – Расскажите тогда, пожалуйста, о себе.
— А что рассказывать? Наш дом разбомбили. Моя мать погибла во время обстрела еще в первую Чеченскую. Мои младшие два брата погибли вместе с ней, но мы не привыкли жаловаться! Да и кому здесь жаловаться? Просто мы устали от войны и хотим жить нормальной жизнью, поэтому я и стараюсь учить детей музыке.
— Подождите, подождите! – прервал я Малику. – Как погибли? Во время какого обстрела?
— Еще в 96 году, когда шло наступление на Грозный – ответила Малика.
— А кто посмел стрелять-то в ваш дом? – пытался уточнить я.
— Федералы, — спокойно сказала Малика. – Тогда очень много людей погибло по ошибке федеральных войск, но мы все равно хотим жить…
— Федералы убили вашу мать и младших братьев? — изумился я, — но от этого вы не ожесточились против них, и даете мне интервью?
— Что вы хотите от меня?- устало спросила Малика, и я почувствовал, как тяжело ей дается общение со мной. — Я училась в советской школе, в советской консерватории и теперь вы хотите, чтобы я возненавидела свою страну за то, что она убила мою семью? Но, как же тогда жить? Ведь нельзя же все время жить в ненависти? Поэтому я хочу, чтобы в России знали, что в Чечне тоже живут нормальные люди, что они могут страдать, но никогда не скажут об этом и чтобы, наконец, федералы больше не убивали нас…
— Вы замужем? – неожиданно брякнул я.
— Какое это имеет значение? – гордо встрепенувшись, переспросила Малика.
— Просто хотел узнать: у вас есть свои дети? – не отступал я.
— Нет, — опустив глаза, ответила Малика, — у меня нет детей и я не замужем… У нас послезавтра концерт в музыкальной школе Грозного, приходите, если сможете…
-Хорошо, — сказал я и глубоко пожалел об этом. Потому что давал заведомо невыполнимое обещание, поскольку послезавтра мы должны были возвращаться обратно в Моздок и лететь на большую землю.
Я поблагодарил Малику за интервью и поспешил переодеть потную майку. В голове у меня вертелась мысль, что если вдруг я приму решение озвучить свой документальный фильм Шопеном или Моцартом, то никто меня не поймет. Телевизионное начальство, которое никогда не было в Чечне, но имеет на события в этой республике свою точку зрения, подумает, что я выпендриваюсь и искажаю действительность. Скажут, что Моцарт и Чечня, как гений и злодейство – несовместимы. Будут упрекать меня в симпатиях к чеченцам. Эх, надо было остаться и заснять на видео, как Малика разучивает с детьми Шопена, а за окном маячат развалины Грозного-Сталинграда.
Через день мы улетали на большую землю. На прощание я подарил Юре свои часы, поскольку его часы сломались, и он сильно переживал, что не может отремонтировать их в Чечне. Он был приятно удивлен, немного смутился и подарил мне в ответ свою тельняшку. Вертолет доставил нашу группу на военный аэродром. Пока шли по бетонным плитам к самолету, все молчали. Все помнили, как всего три недели назад чеченцы сбили ракетой полностью загруженный вертолет. Об этом напоминал обгоревший скелет винтокрылой машины. Поэтому на открытом пространстве все чувствовали потенциальную опасность и предпочитали быстрее дойти до любого укрытия. Впереди шел генерал, за ним семенил с сумками денщик-полковник. На горизонте замаячила странная фигура, похожая на привидение в военной форме. Молоденький солдатик в грязном мокром бушлате дрожал от холода. Этот странный воин был не выше метра шестидесяти вместе с шапкой ушанкой. Длинные рукава делали его похожим на смешного Петрушку. Он стоял без оружия, слегка приплясывая на месте, и было совершенно непонятно, что он делает на взлетной полосе аэродрома в гордом одиночестве. Без слез на несчастного солдатика смотреть было нельзя. Хотелось умыть ему лицо, накормить до отвала манной кашей и отправить домой к маме. Кто посылает в Чечню таких недоростков? – подумал я. Как они могут воевать против сильных тридцатилетних мужиков, для которых партизанская война – суровый и привычный образ жизни. Теперь для меня становилось понятно, почему российская армия несла в Чечне такие чудовищные потери.
Мы поравнялись с солдатиком, который, разглядев генерала, встрепенулся и, заикаясь, произнес: — Т-т-т-товарищ г-г-генерал, у вас не-не-не найдется за-за-закурить?
Генерал, не сбавляя крейсерской скорости, и не скрывая откровенного презрения к заикающемуся привидению, жестко ответил: — Рановато еще тебе, сынок, курить!
Мы прошли мимо униженного солдатика. Если б я курил и имел сигареты, то обязательно дал бы ему покурить. Разве жалко? Но до этого случая я никогда не сталкивался с тем, чтобы солдаты стреляли закурить у милицейских генералов. Генерала это, видимо, тоже сильно задело и он, обращаясь ко мне, гневно произнес:
— Вот, видал героя? А матери, поди, письма пишет, что в Чечне с террористами воюет, блин! А сам ни разу оружия в руки не брал! Да, и как такому разъездяю оружие доверить? Он же его сразу потеряет!
— Так, может, лучше таких недоростков не посылать в Чечню? – спросил я. – А предоставить возможность воевать специально обученным и подготовленным людям?
— Вот это правильно говоришь! – согласился генерал, — но профессиональной армии у нас никогда не было и никогда не будет, поскольку наши гребаные в рот штабные крысы вечно надеются на авось. Их самих бы сюда хоть на денек! Все по-русски, тлядь! Как в сорок первом году! Никто ни хера о людях не думает! А вот злые чечены, нужно отдать им должное, воюют профессионально, черт бы их побрал! Поэтому они и мочат нас… — Генерал подумал еще секунду и заговорщицким тоном добавил: — в сортире!
Я сделал вид, что не обратил внимания на его провокационный спич, обернулся назад и увидел, как денщик генерала остановился и дал великодушно солдатику сигаретку. Но сделал это, видимо, вовсе не по доброте душевной, а для того, чтобы солдатик помог ему дотащить до самолета две здоровенных сумки. Как позднее выяснилось, в сумках были продукты: бутерброды с красной рыбой, копченой колбасой, соленые огурчики и помидорки в банках, мясные консервы, соки, водка и коньяк. Только забрались в транспортный самолет, как денщик-полковник разложил все это богатство, и генерал широким жестом пригласил нас к своему походному столу. Теперь я понял, почему у генерала была такая мясистая физиономия. Но мне почему-то не захотелось составить ему компанию.
Через час самолет поднялся в воздух. Я смотрел в иллюминатор и думал о том, что если у человека нет физических сил, у него обязательно должна оставаться сила духа, которая не позволит превратить его в ничтожество. И еще о том, как часто в мировой истории партизаны побеждали превосходящие по силам армии. Потому что армия может, конечно, занять вражескую территорию, но никогда не победит дух противника, если не ощущает правоты своего дела.
Наш дух формирует пространство вокруг нас. Уродливый дух формирует уродливое пространство вместе с надписями в изуродованных лифтах и подъездах, с непролазной грязью на улице, помойками и убогой архитектурой городов. Именно уродливый дух стрелял из танков по бывшим соотечественникам, не разбирая, кто прав, кто виноват, стремясь любой ценой выжить самому. Низкий дух разрушает гармонию и все смыслы. Высокий дух – оставляет после себя надежду найти хоть какой-то смысл в окружающем нас безумии.
Я парил в облаках и еще не мог знать о том, что два месяца спустя Юра будет ехать вместе с бойцами спецназа на броне БТРа в Грозный и подорвется на фугасе. Как и не мог знать того, что застенчивая Малика будет зверски убита неизвестными мужчинами накануне Нового года, когда будет возвращаться домой пешком после праздничного концерта, на котором ее ученики играли Моцарта и Шопена. Я смотрел на величественный закат и наивно мечтал о том, что когда-нибудь обязательно еще раз встречусь с замечательными и такими красивыми людьми, оставшимися по ту сторону непонятной войны.
Гудермес-Н.Новгород 2000 г.