МАВРА
Мавра и не помнила, сколько времени она провела под кроватью, из-под которой её уж и потеряли надежду выманить. Вот и лапы заныли от этой тесноты да неподвижности, и голова разболелась от затхлости и пыли. И вдруг припомнилось ей, что когда-то, очутившись под этой кроватью, она почуяла слабый запах другой собаки! Как будто до неё уже лежал здесь какой-то незнакомый ей пёс. Но только сейчас до неё дошло, что на этой кровати никто, ни из членов семьи, ни из многочисленных гостей, часто остававшихся ночевать, н и к т о н и к о г д а не спал! Сплошные, без ответов, вопросы…
Снова стала она прислушиваться к возобновившемуся разговору.
—Вот видишь, — говорила «старая» хозяйка, — Мавра совершенно всё п о н и м а е т! При ней ничего сказать невозможно, так нервно и бурно она реагирует. И чего-то я такого сказала, только, что чем её при эдаких ценах кормить будем, ведь скоро из-за «реформ» и сами зубы на полку положим.
—Мама, меня другое и удивило, и немного напугало, — медленно и задумчиво произнесла «молодая» хозяйка.
—Понимаю! Это то, что Мавра, как и когда-то Букаш забилась именно под папину кровать, — утвердительно, а не вопросительно сказала мать.
Опять зависло, какое-то, как показалось Мавре, горестное молчание. Она же лежала и вовсе потрясённая, ничегошеньки не понимавшая. Какого папы кровать? Какой такой Букаш сюда забился некогда? Даром «старая» хозяйка говорила, что она, Мавра, «всёпонимающая»! На самом деле ничего она не понимала. И, недоумённая она громко чихнула, верно, от пыли. Женщины, бывшие в комнате засмеялись. И, она, сама не зная отчего, выползла на свет Божий. Женщины обрадовались ей, как и она им, мир без обид был восстановлен.
Это теперь Мавра была достаточно большой, толстой и доброй, пожилой дворнягой, жившей в этой квартире и любившей хозяев, любовь была взаимной. Счастливой была она. А ведь поначалу её доля, казалась бы, должна была быть иной.
Родилась она в этом большом городе.
Самоосознание пришло к девочке-дворняжке поздно. Весенним, ещё не тёплым вечером, оторвавшись от материнских сосцов, сытая и довольная глянула она в тревожную предсумеречную синеву неба у себя над головой. Потом перевела взгляд на землю, на свои, ещё некрепко держащие тельце, щенячьи лапы. «Я – это я!» — подумала она. И стало ей худо от осознания своей о т д е л ё н н о с т и не только от копошащихся у материнского пуза других щенков, но даже от матери?! «Никому уже не нужная, чужая, одна… Но ведь и каждый сам по себе под этим огромным небом…» — полная страшных дум уснула она.
И её ужасные предчувствия сбылись. Какие-то мальчишки убили мать, а щенки разбрелись по белу свету. И уже позже, когда молодой собакой бегала она по городу, то частенько её посещала мысль о том, что вряд ли она сможет признать своих братьев и сестёр, если и доведётся им когда и встретиться. Наверное, как и им её.
Каждый день таил в себе множество опасностей, а ведь нужно было ещё чего-нибудь добыть на прокорм да найти какое-нибудь место для ночлега.
Угроза была во всём: и в движущемся транспорте, под колёса которого было легко угодить; исходила она и от взрослых особей людских,/особо от дерущихся или пьяных, хотя другие пьяные были добряками/, но главным образом от детей, которые жестоко забавлялись с бездомными кошками и собаками; от милиционеров и живодёров, охотившихся за уличными животными; от дождя и града, от снега, от вьюги, от трескучих морозов, от удушающей жары, от непролазной грязи на городских окраинах; от дневного света, при котором бродячие животные были видны, как на ладошке и от ночной тьмы, в которой проводились рейды «по борьбе с бездомными животными», от которых почему-то следовало очистить город…
Между бродячими животными вспыхивали ссоры и скандалы, будто этому они научились у людей, за какую-нибудь уже не единожды обгрызанную кость или за место зимней ночью у подъездной батареи парового отопления, или за обладание самкой… Бились они как люди, отчаянные и обозлённые — до крови, а от запаха крови, шалея, и до смерти.
И она была одной из бессчётного числа обездоленных, кому пришлось на собственной шкуре узнать и укусы, и ушибы, и холод, и голод, пережить гибель многих знакомых животных, и смерть своих, уже собственных щенков… Хоть и отчаялась она, но обозлиться на всех, как другие, не смогла. Потому что «видела» только «виноватых», а вины их в собственной ожесточённости или злобе не было! Да и мальчишки, издевавшиеся над животными, и те не ведали, ч т о творили!
Была она вечно невыспавшейся, голодной, застуженной, потому и лаяла хрипло, со свалявшейся шерстью, безымянной измождённой сучонкой, которой суждено было погибнуть, не дожив даже и до лет зрелости.
Да, каждому свой удел, в тот день она была уверена, что повторит судьбу своей матери. Как и та, оказалась она жертвой мальчишечьей жестокости. А стоявший неподалеку милиционер лишь с ухмылкой наблюдал за этим. Мальчишкам она представлялась «живым мячом», они пинали её, перекидывая от одного к другому. Она потеряла сознание… и очнулась в чьих-то, тоже мальчишечьих, руках.
— Ничего, ничего, — принесу тебя сейчас домой, там и вылечат, напоят и накормят, — успокаивал её звонкий мальчишечий голос.
Так попала она к мальчику Борьке, в его семью, к его отцу, матери, бабушке, и старенькой, уже лежачей прабабушке.
Если существует на земле подобие Рая для животных, то один из райских «островков» был здесь, в этой квартире. Тут и началась её «другая» жизнь. Она стала «домашним животным». И Борька дал ей Имя! Отныне звалась она Маврой, и звучание этого имени нравилось ей, оно будто бы не просто прилипло к ней, а словно бы она родилась с ним, просто до поры до времени не ведала о нём.
Спаситель — Боря любил не только свою Мавру, но и кота Маркиза, и двух хомячков, и даже ручную Эльзу — крысу! И сердце Мавры, и без того переполненное сочувствием ко всем жившим на свете, приняло в себя и эту семью, и животных, живших здесь… Наконец-то и она обрела Дом.
Щенки, которыми нынче ощенивалась она, не умирали, как те, раньше. Хозяева пристраивали их в «хорошие руки». Мавра даже подружилась со своей дочерью Мартой, которую часто приводили в «гости» знакомая семьи.
О том, что происходило в стране, где она проживала, Мавра и не догадывалась. Только краем уха слыхала об обменах денег, инфляции, реформах… Это её как бы и не касалось, то были людские заботы. Вот до этого самого дня, когда «старая» хозяйка обратившись к ней, именно к ней, к Мавре, спрашивая как же им, всем им дальше жить, и чем кормиться??? И вот от этого сознания своей ничтожности, неспособности хоть чем-то помочь хозяевам в трудную минуту, от стыда за своё «нахлебничество»… она и заползла под эту кровать.
Все смеялись, и сама Мавра, располневшая и неповоротливая, могла лишь хвостом из стороны в сторону мотать. Она радостно повизгивала, а когда в комнату заглянул уже студент Боря, и она, потянувшись к нему, почувствовала тепло идущее от его руки, когда он погладил её по лоснящейся шерсти, то в эту секунду готова была умереть от счастья!
Но никто никогда не знает, что хорошо, а что плохо.
Не суждено было Мавре погибнуть молодой от рук, вернее от ног мучителей-мальчишек. Живя в благополучной любящей её семье, превратясь в домашнее животное, у неё, так же как и у людей, произошло нарушение обмена веществ. Она стала не просто полной, а тучной! А потом приключилась с нею болезнь, тоже человечья, а не собачья — чумка, к примеру, какая-нибудь, — злокачественное новообразование, опухоль.
Куда уж хозяева её не возили, каким только докторам не показывали… Врачи разводили руками, ведь не только собаку вылечить они от этого не могли, но даже и человеков?!
Намучалась сильно Мавра, ведь собачьих хосписов ещё не придумали. Подчас, когда немыслимые боли отпускали, задумывалась Мавра над своею жизнью — над страданиями, слезами, рыданьями, долготерпением… Зачем, к чему всё это было? Что может быть, лучше было ей уйти с этого света тогда, ещё в молодости, не зная этих болей, не дожив до них?! Но тут же вспоминались и хозяева, которых любила без меры, и щенки, которых после родов облизывала …и думалось о том, что хоть и заболела она напоследок так страшно, да всё равно повезло ей, счастливая она…
ЕВРЕЙСКИЙ АНЕКДОТ ИЗ РУССКОЙ ЖИЗНИ
«За четыре заслуги перед Господом
евреи были освобождены из рабства
Египетского: за то, что не изменяли
своих имён, сохранили родной язык,
не разоблачали священных тайн
своих и не отменяли обрезание».
Мидраш, Агада.
Старик, пожёвывая беззубыми дёснами ввалившиеся вовнутрь губы, спросил:
— Мы, что эвакуируемся?
— Папа, — начиная раздражаться, ответила она, — это разрешение на «ПМЖ» в Германию, то, которого мы так долго ждали, разве ты не помнишь? — Она уже стала жалеть, что поддержала этот разговор, вместо того, чтобы дать ему тихо угаснуть.
— А отчего же здесь написано про лагерь беженцев? В войну ехали в эвакуацию на Урал, в Среднюю Азию, в Сибирь, а теперь в Германию?! – он упрямо потрясал официальным листком.
— Да нет же, это эмиграция, как в Канаду или Америку.
— Ах, Америка, Соединённые Штаты! – почти пропел он картаво, и его выцветшие глаза вдруг засияли ярко и молодо, — когда-то, ещё до революции, наши евреи из Черкасс тоже ехали в Америку, по шифскарте, ты хоть знаешь, что это такое?
— Знаю, знаю, этот американский миллионер Якоб Шиф помогал евреям эмигрировать в США, — отозвалась она, тщетно пытаясь шумовкой снять бульонную пену. Старик примостился рядом, греясь у газовой плиты.
— Да, шифскарта, — повторил он, и продолжил, обращаясь как бы уже и не к ней, а словно самому себе, рассказывая, — тогда было тоже очень тяжело уехать. Сколько покойный отец хлопотал, чтобы паспорт получить. Да разночтение в бумагах было, у казённого раввина одно записано, а в документах у чиновников другое; в одной бумажонке одно имя и отчество, а в другой другое, да и в фамилии буквы разные попадались, где «и», а где «е». Те хлопоты едва бедой не обернулись. Отца за те документы чуть было, в кутузку не засадили. Взятку пришлось в полиции давать, а то б засудили, и сказать было б нечего. Закон был страшный такой, «про имена»! Куда уж тут в Америку, не до жиру, быть бы живу! Вот и вся шифскарта. Эх, далеко страна Америка, не дотянуться, не доплыть, не долететь…
— Да, далека, очень далека Америка, — точно эхом вторила она вслед за ним.
— И ещё мне отец покойный сказал: «Запомни сынок, из этой страны вырваться невозможно, легче из острога выйти!» Мой отец, твой дед, говорил то, что говорил, знал, что говорил.
Монолог был непривычно длинным для него, почти «речью», и старик снова погрузился в полудрёму-полузабытьё, в которых по обыкновению пребывал в последние годы своей, без малого, вековой жизни.
Какой бы ни стоял на дворе год, 1915 или 1893, 1951 или 1997, в Российской ли империи, в Советском ли Союзе или в СНГ, для евреев время было всегда одно – время притеснений и погромов.
И Нине Григорьевне Гольдштейн пришлось пройти почти тот же путь, как и мечтавшему когда-то сбежать в Америку деду.
Она переступила порог кабинета районного ОВИРа, и дверь, которую она хотела бесшумно затворить, захлопнулась за ней с оглушительным грюканьем. Миловидная девушка в погонах лейтенанта милиции, наморщила носик, выражая возмущение. По-привычному неуклюже Нина плюхнулась на стул, бумажки рассыпались по её юбке, упали под стол.
Девушка внимательно просматривала документы, переворачивая один за другим. Нина сидела, боясь пошевелиться, будто ожидая приговора… И, дождалась.
— У вас несовпадения в свидетельстве о рождении с паспортом отца. У него одно имя, а у вас другое отчество, — голос девушки-лейтенанта был звонко-колокольчиковым, в ушах же Нины он звучал набатом.
— Так что же мне делать? – сдавленным полушёпотом произнесла она.
— Вам нужно доказать, что это ваш отец, т.е. доказать родственные отношения с ним.
— Но это же какая-то нелепица, — Нина чуть не заплакала, — как я могу доказывать очевидное, мы же и проживаем на одной жилплощади, вот и свидетельство о смерти мамы, её имя и отчество вписаны в моё свидетельство о рождении и…
Лейтенант перебила её:
— Я же вам повторяю по-русски, — она вскинула на Нину свои голубенькие, хорошенькие глазки, — вы понимаете по-русски? — с насмешкой повторила она. — У вас разнобой в бумагах, он в паспорте — Герш, вы — по отчеству «Григорьевна»! Почему я вам должна верить, что это ваш отец?
— Герш это по-еврейски, а по-русски Григорий, — залепетала Нина. — Я могу справку из синагоги принести о соответствии имён!
— Мы уже не принимаем справок по именам из синагоги. Нам начальство запретило, — ровно, будто она объясняла это в сотый раз, сказала девушка-лейтенант, — вам нужно идти либо в ЗАГС, либо в суд.
— Но…— начала, было, Нина и осеклась, — ставшие бирюзовыми глазки лейтенантши невидяще смотрели сквозь неё.
И побрела Нина по инстанциям…
Заведующая ЗАГСом вытащила покрытый пылью каталожный ящик и, после недолгих поисков, извлекла пожелтевшую карточку.
— Странно, зачем вам в 51-м году восстанавливали метрику, здесь причину не написали, в результате потери или чего-либо ещё, — задумчиво-вопросительно смотрела она на Нину.
— Откуда мне знать, в 51-ом мне было пять лет. Мама умерла, а отец ничего не помнит, уж очень он стар.
Заведующая набрала телефонный номер и стала ждать, барабаня наманикюренными ноготками по столу. Наконец там взяли трубку.
— Алло! Милочка, это я! Посмотри-ка мне в архиве — Гольдштейн, — она ещё раз, уже по слогам повторила фамилию, — Нина Григорьевна, 1946 года рождения, да, да, я подожду, — она рассматривала свои яркие, в тон помаде, ногти.— Да, да, — оживилась она, слушаю, секунду, записываю— Гольдштейн Нина Гершевна, родилась пятнадцатого февраля 1946 года. Спасибо Милочка, пока дорогая, — она положила трубку и враждебно глянула на Нину.
— Всё ясно, — произнесла она под звук барабанной дроби ногтей.— Когда вам было нужно, вы становились «Григорьевной», хотя на самом деле вы — «Гершевна»!
— Но я же ни в чём не виновата, — забормотала Нина.
— Что же вы, милая, никогда ни в свои, ни в отцовские документы не заглядывали, что ли? Не прикидывайтесь невинной овечкой, — тон её был по-прокурорски разоблачающим, — вы не виноваты, вы не знали, — передразнила она Нину. Но тут же, будто опомнившись, всё же, была она в присутственном месте, сурово отчеканила:
— Я буду переделывать вам все документы, и свидетельство о рождении, и паспорт, вы же сами слыхали, у вас же и дата рождения неверна. Кто-то, в 51-м переделал вам специально и, заметая следы поменял вместе с отчеством и дату рождения. А после того, когда документы будут правильно оформлены, я приму от вас заявление на перемену отчества, если вы, конечно, захотите.
Нина стеснялась своих слёз, но они катились и катились, вызывая злорадную усмешку заведующей.
— Кстати, — добавила заведующая, добивая её окончательно, — езжайте сейчас в горЗАГС, они до 17:00 работают, и возьмите копию свидетельства о рождении, копию н а с т о я щ е г о, — сделала она ударение, — свидетельства.
Выскочив из ЗАГСа, Нина вбежала в первый попавшийся подъезд и разрыдалась.
Никуда она, конечно, не поехала, легче было затеять судебный процесс, чем снова попасть в лапы этой «энкаведистки».
Всю горечь унижения, вынесенную из казённых учреждений, изливала она дома на лежавшего в постели старика. Говорила, кричала, плакала… и не могла ни выговориться, ни выплакаться, ни выкричать… От страстных и бессильных сетований не становилось ни чуточку легче, тоска всё сильней сдавливала грудь. Краем сознания, ещё оставшегося незамутнённым, она понимала, что жестока, что мучает мало что понимавшего отца, что бьёт по невинному, но не могла, да и ничего не хотела поделать с собой. Пусть не одна она страдает, а и он: он виноват, они вместе с покойной матерью виноваты, зачем переделывали, пусть бы всё было, как было, хуже бы не было. И она вскрикивала, выводя отца из дрёмы.
— Зачем, ну зачем вы переделывали, а, папа?
Она и сама знала ответ, но ей хотелось вымучивать из него знакомые отговорки про обстоятельства, про космополитов, про государственный антисемитизм и прочее, прочее… Старик виновато шептал:
— Все так делали, не я один. Хотел сделать как лучше, облегчить тебе жизнь мы с мамой хотели. Кто же мог не только знать, но и подумать даже, что евреем оказывается быть х о р о ш о!!! Если бы кто-то такое сказал, ему бы глаза заплевали!
— Да, как в известном анекдоте: «Еврей — не роскошь, а средство передвижения», — зло прокомментировала она.
— Что, что ты сказала?— встрепенулся плохо расслышавший отец.
— То, что слышал! — жёстко отрезала она.
Да, то что в России продолжал действовать «Закон об именах», принятый в 1893 году, Нина убедилась и в судебной тяжбе.
Судья попался неплохой. Его не коробили еврейские имена в документах, не резали слуха произнесённые фамилии. Однако этот, средних лет, полноватый лысеющий мужчина, с бледным, с подчас почти серым, под цвет костюму, лицом, был настоящим представителем Закона.
«Дело» он вёл не спеша, выискивая неточности в бумагах, обнаруживая недостатки в документах, отсутствие копий, малое количество совместных,(её вместе с отцом), фотографий, и тому подобное, подобное, подобное…Причин, по которым «дело» могло тянуться неопределённо долго, хватало. А время бежало, неслось скачками, уже текли месяцы, приглашение же на переселение в Германию было рассчитано лишь на год; срок постепенно истекал.
Иногда доходило до абсурда: судья не верил отцовскому военному билету, требовал партбилет(КПСС ещё в 1991 году распущенной), поскольку старик состоял в её рядах. Судью не убеждали старые открытки с новогодними поздравлениями, в которых знакомые и друзья называли отца, по-привычному, «Гришей», но устраивало официальное поздравление председателя райисполкома, их рассылали всем ветеранам и участникам войны, где отца именовали паспортно: Гершем Марковичем.
Наконец к весне судья, вынес вердикт, согласно которому их можно было отныне считать отцом и дочерью. Когда судья зачитывал решение, то представился в этот момент Нине не сухой канцелярской Буквой, а самим ЗАКОНОМ!
Позже вновь был ОВИР, где с третьего захода всё же приняли документы. Снова посещения ОВИРа, теперь уже областного, где она просматривала списки счастливчиков уже получивших паспорта, и где ни разу не наткнулась на свою фамилию…
С отчаянья записалась на приём к начальнику. Зная, что будет запинаться, лепетать невразумительное, заранее написала заявление, хоть и эмоциональное, но как ей показалось убедительное.
Приём у начальства прошёл как во сне, ею овладело чувство нереальности происходящего. Начальник объяснил задержку загруженностью и перегруженностью вверенного ему подразделения, но, всё же, подписал необходимую бумагу. По-прежнему ничего не сознавая, неся в протянутой руке заветный, с подписью, листок, она вошла в нужный ей кабинет, не заметив таблички: «Посторонним вход воспрещён!», откуда её окриком возвернули в коридор. В конце рабочего дня ей, наконец, разрешили войти, предварительно предупредив: «Дальше порога не проходите!» Женщина-милиционер, выслушав сбивчивые Нинины объяснения, что, дескать, сам начальник велел и т.д., разрешила придти только через три дня, сообщив, что она и без Нининого дела загружена.
Понурая поплелась Нина домой, где не нашлось сил ругать отца за то, что он сделал всё не так в своей жизни.
Когда подошло время выписки из квартиры, оказалось, что накопившиеся долги за коммунальные услуги превышали отложенную Ниной сумму для уплаты.
Поскольку ни вещи, ни мебель, ни сама квартира не продавались, из-за отсутствия покупателей, маклеру платить было нечем. Коммерческого же дара у Нины не было, пришлось влезать в долги под проценты. И всё же путём различных ухищрений и «задабривания» жековской паспортистки, удалось выписаться.
В ОВИРе снова началась проволочка с загранпаспортом. Как всегда, пришлось умолять и давать взятку (из остатка занятых под процент).
Она смотрела на новенький паспорт, на свою заламинированную фотографию, на штамп постоянного места жительства – «Германия», будто заранее зная, сколько ещё несчастий принесёт ей добытый в лишениях и муках этот документ. Точно последние свои жизненные силы потратила она, чтобы его получить. Зато теперь у неё, вернее, у её оболочки, от того, что от неё осталось, была эта драгоценнейшая бумага.
— Вот папа, то, что дедушке не удалось, я получила! Всё преодолела, через всё прошла, — устало проговорила она, отдавая ему паспорта, Он долго, как ребёнок, рассматривал их, гладил руками странички, что— то тихо напевая на идиш.
Глядя на него Нина радовалась и к ней возвращались силы.
— Представляешь папа, у нас уже нет внутреннего паспорта, только заграничный. Мы уже выписаны, мы не жители этого города! У нас в паспортах печати на «ПМЖ» — «постоянное место жительства» Мы уже не з д е с ь! Мы обрубили все концы, сожгли мосты, мы сейчас даже не в своей квартире, я подписала доверенность на продажу нашей квартиры. Пусть продают, как хотят и за сколько хотят, главное, что я никому ничего больше не должна!
— Это кто будет продавать?— поинтересовался отец.
— Какой непонятливый, — смеялась счастливо она, — те, у которых я под проценты одалживала. Я подписала договор на всё наше имущество, таким образом, расплатилась, понимаешь?
— Не совсем, — старик покачал головой, — вернее, совсем не понимаю. Получается, что у нас ничего нет?
— Глупыш, а это! — ткнула она пальцем в его загранпаспорт, — вот что у нас есть, это самое главное. Мы выиграли, это пропуск на свободу, в мир…Я же тебе сказала, что мы уже н е з д е с ь!
— Но мы ещё и н е т а м — недоверчиво хмыкнул он.
Счастливая Нина даже не ответила, сейчас она не могла сердиться.
Весь длинный, с пяти утра, день в очереди к немецкому консульству с ежечасной перекличкой, устраиваемой самими же «очередниками», после 10-часового стояния закончился у застеклённого окошка. Девица, теперь уже немецкая чиновница, глядя через стекло, неуверенно выговаривала в микрофон русские слова.
— Я либо аннулирую ваше приглашение, либо предоставьте справки об уважительной, очень уважительной, — педалировала она, — причине, по которой вы задержались с подачей документов.
— Но ведь конец срока сдачи истекал в пятницу. А сегодня только понедельник, — Нина замолчала, но тут же вновь заговорила, — разве виза не продлевает срока разрешения ещё на три месяца? — последние слова она уже шептала, цепенея, ощущая, конец! Всему — К О Н Е Ц !!!
То, что говорила молоденькая немка, она уже не слышала: заложило уши, ватными стали ноги. Была одна только Правда, но она открылась Нине только теперь: из этой страны вырваться невозможно, легче выйти из тюрьмы! Бежала, да не сбежала! Она видеть перестала, войдя во Тьму, в ту, осязаемую Тьму, что была наказанием Божьим не только Египту, но и ей…
ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
В кармане белого халата парикмахера они очутились одновременно – новые филировочные ножницы и такая же, прямо из магазина, металлическая расчёска.
Если бы такое случилось между мужчиной и женщиной, то о них бы сказали, что это «любовь с первого взгляда», «солнечный удар»…
Они не просто прониклись симпатией друг к другу, они, как оказалось, существовать один без другого не могли!
С тех пор они не расставались, и если находились не в кармане халата, то занимались совместным трудом. И, в этой своей деятельности они были тоже вместе, и обойтись без друг дружки не могли. Расчёска своими зубцами подносила ножницам волосы, чтобы те срезали ненужные сантиметры. Работали они мастерски и слаженно, и хоть находились в разных руках мастера, в правой и в левой, но всегда стремились навстречу друг другу, зная, что порознь не смогут…
Ночью в кармане халата они счастливо перешёптывались. Ножницы, словно предчувствуя предстоящую разлуку, часто бывали печальны. Расчёска только беспечно смеялась, она и не представляла возможности конца их любви. Надо сказать, что в их отношениях чувствовалась некое различие, ножницы любили свою подругу самозабвенно, она же позволяла себя любить.
И несчастный случай произошёл. Как-то мастер, в рассеянности, не положил в карман расчёску.
Ножницы провели мучительную ночь, надеясь, что утром его драгоценная пропажа найдётся.
Увы, мастер не стал искать куда-то запропастившуюся расчёску, ему-то было всё одно, что эта расчёска, что другая…
Страдания же ножниц никто не замечал. Они так же, как и прежде, ловко отрезали прядь волос, которую подавала немилая, ч у ж а я расчёска. Хоть и слыхали ножницы, что «…любовь есть сон, а сон одно мгновенье…», но были безутешны…
А в незаметаемом уборщицей тёмном углу валялась расчёска. Ей было грустно тоже.
ФИЛЯ И БУКАШ
Большинству домашних животных не везёт, они, как правило, у своих хозяев одни, и потому часто страдают от одиночества, особенно, в отсутствии хозяев. У Фили всё сложилось ещё хуже.
Был он совсем маленьким, мало что понимавшим котёнком, когда попал к своим хозяевам. Ничего и не запомнил он из раннего детства, даже маму-кошку. Мальчик-дошкольник, его мама и папа стали сибирскому котёнку самыми близкими. С ними он был, можно сказать даже и счастлив, всего было в достатке – еды, питья, ласки…Они научили его «ходить» на противень с песком, лежавший на полу в туалете, рядом с унитазом. Песок всегда был свежим, ему не давали пропахнуть кошачьей мочой.
Живший в тёплой квартире котёнок и не подозревал о сменявшихся за окном временах года, разве что о существовании дня и ночи, чередовании света и тьмы было ведомо ему.
Не только мальчик, давший ему имя – Филя, подрастал, и сам он превратился в большого пушистого сибирского кота.
Он не мог понять, ч т о с ним происходит, откуда эта тоска, отчего это ему, сытому, обласканному, всем довольному стало н е в м о г о т у?! Отчего это мучительное напряжение во всём теле и на его мужском отличии???
Самое удивительное, что он,-домосед, не мог у ж е находиться ночами в квартире?! Его тянуло куда-то в ночь, прочь, прочь отсюда… Что-то манящее, призывное было там, в прежде пугавшей его темноте мартовской ночной улицы, именно оттуда неслись влекущие запахи, без которых он почему-то уже не мог жить?! Он чувствовал в себе словно бы какую-то стрелу, которую необходимо было выпустить в некую, неизвестную ему цель, иначе было ему одно – погибнуть!
– Посмотри! Наш Филя стал самым настоящим, одуревшим мартовским котом! – сказала мать мальчика своему мужу.
Филя хоть и не понял что она сказала, но ему не понравилось то к а к она это сказала, будто задумала против него н е д о б р о е.
И, оказался прав, его оскопили…
Филя хоть и оказался кастратом, да стал и вовсе здоровенным котищей. Вся присущая мужику-коту энергия, ушла у него в силу, в мышцы, в крепость лап, в мощность развитой грудной клетки, в широколобость… И, несмотря на его крепкость, стал он безразличным ко всему, естественно и не участвовал он в кошачьих «разборках», «выяснениях», кому достанется самка или обглоданная кость. К тому ж затосковал он, ведь мальчик с хозяйкой уехали за рубеж. Та, которая так вероломно и коварно поступила с ним,/он давно простил её, бросила его вместе с хозяином здесь. Тот, правда, нашёл себе новую жену, и уже эта парочка бросила его тоже! Оставили его на попечение чужих, въехавших в квартиру людей. Были они молодыми, и как водится между молодыми, жили шумно, голосисто, весело, с компаниями, многолюдными попойками, неумолкающими разговорами, бесконечными танцульками… Это был вроде бы как нескончаемый праздник, и Филя бродил по комнатам несколько обалдевший, будто бы сам навеселе! Он обрадованно путался между ногами, мурлыкая тёрся о них, а его гладили по выгибавшейся спинке, ерошили шерсть на животе, некоторые из девушек танцевали с ним на руках… Для него словно бы вернулись золотые времена, когда его мальчик любил… И в этой лихорадке он даже и не понял, куда его везли в машине. Он простодушно считал это продолжением праздника! Ведь он даже и помыслить не мог, что люди могут отказаться от него, п р е д а т ь, в ы г н а т ь… Так бывший домашний кот стал котом без определённого места жительства, бомжом Филей, обитателем дворов, улиц, помоек… Но он скучал и по этим, выгнавшим его! Ведь только с людьми можно было «разговаривать» – мяукать и мурлыкать, и они, все, каким-то неведомым образом «понимали» его!
Великим было Филино уныние до тех самых пор, пока не встретился ему Букаш, а ведь тот был псом?! То есть извечным кошачьим врагом?!
Конечно, первую их встречу нельзя было назавать даже дружественной.
Бывший ранее белошерстным, нынче серо-грязного окраса терьер, Букаш кинулся вслед за Филей – огромным сибирским котом, чьи глаза грозно светились в полутьме подвала. Но Филя не только ловко уворачивался от собачьей пасти с острыми зубами да от когтистости лап, но смог ещё пребольно царапнуть Букаша. Эта погоня, непонятно правда, кого за кем, продолжалась ещё долго, до полного взаимного изнурения, и уже позже лежали они, неподалеку друг от друга, выдохшимися, тяжело дыша.
Взаимные преследования продолжались ещё не раз, никто из них не желал покинуть облюбованный подвал. И… не покинул. Просто стали они поживать вместе, и не только привыкли друг к другу, но даже как-то «обнаружили», а «обнаружив» подивились сходству своих судеб. Правда многое и различным было. К примеру, если Филя был бомжом, изгнанным из родного дома, то Букаш был беспризорником, убежавшим после смерти хозяина из дому, он не мог оставаться т а м без него.
Долгими зимними ночами, пригревшись у тёплой подвальной трубы, они видели сны о прошлом, в котором были счастливы: Филя бесхитростные – об играх с мальчиком, о «вискасе», который тот привозил ему из-за границы… а Букаш видел себя, лежащим у ног хозяина в каком-то из небольших кафе, где тот вёл длинные философические беседы с друзьями, люди неторопливо тянули пиво из стеклянных кружек, собака хоть и придрёмывала, но всегда была чутка к малейшим изменениям в интонации хозяина… Просыпаясь, Букаш думал о полноте счастья в те мгновения, да тогда этого не осознавал. Да припоминая, готов был теперь взвыть…
В тот день, когда к дому подвезли хозяина, пёс называл его про себя «мой Борис», в деревянном продолговатом ящике, он, наверное, впервые в своей жизни завыл,настолько горе это было невыносимо и невыразимо! Вой поднимался упрёком к небесам. Изловчившись Букаш подпрыгнул и лизнул такую любимую хозяйскую щеку, и на долю секунды обмер, от холода её и н е з н а к о м о с т и! И завыл ещё страшнее, мир рухнул, а в небе сияло солнце и плакали люди.?!
Пришлось хозяевам взять его и на кладбище. Там он вцепился лапами в крышку гроба и пришлось извлекать собаку из ещё открытой могилы.
С горя перестал он есть, и приглашённый ветеринар кормил его насильно.
Беременная дочь хозяина часто гладила его и глядя в преданные собачьи глаза плакала. Вскорости родила она мальчика, которого тоже Борей назвали.
Наполовину просунув морду сквозь решётку детской кроватки Букаш сумрачно подумал: «Нет, это не мой Борис!» В комнате началась паника, кому-то пришло в голову, что Букаш хотел укусить младенца! «Человеческой глупости поистине нет предела!» – несмотря на всеобщий переполох спокойно констатировал пёс. И в ту же секунду его в первый раз посетила мысль о побеге.
Совершить это оказалось нелегко. Ведь теперь его на прогулку трижды в день выводила не слабая старая хозяйка, а крепкий молодой парень, муж дочери покойного хозяина, изредка и сама дочь. Да и прогулки были короткими, все они куда-то спешили, всем было некогда, и с поводка его почти никогда не спускали.
А жить в квартире становилось уже и вовсе невозможно, в «детскую» его не пускали, и почти всё время Букаш проводил под бывшей кроватью хозяина. К тому ж постепенно исчезали запахи оставашиеся от «его Бориса», даже под кроватью их с каждым днём было всё меньше… Пространство квартиры стало для Букаша домом без хозяина, и сам он остался без семьи.
Последним ударом для пса явилось то, что старые хозяйские тапки, на которые он укладывал морду, выбросили, когда его вывели на прогулку.
Теперь мысль о побеге не оставляла его, здесь уже ничто не держало, ведь его по сути предали, отобрав, украв у него самую дорогую, памятную вещь!
Пришлось пойти на хитрость, притвориться ласковым, послушным… И они клюнули на его приманку, подумали, что он домашний, приручённый терьерчик. Молодой человек обратившись к нему со словами: «Надо же и тебе пробежаться, проветриться, а то совсем застоялся!» – отцепил поводок от ошейника. Продолжая «игру», Букаш дважды, якобы весело, подпрыгнул и взглянув на заулыбавшегося ему мужчину дал дёру! Тот бежал и кричал ему вослед, уговаривал, угрожал, умолял… Наверное, в эти минуты Букаш установил мировой рекорд по скоростному бегу среди домашних собак.
С того времени и жил Букаш одиноким, без «видимости» дома и семьи. До, памятной обоим, встречи с Филей.
Нынче пристанищем был им этот подвал. И было им не одиноко, хоть и была извечной вражда между их семействами, кошачьих и собачьих. И как герои одной из книг, в которой дружили между собою не только разные виды животных, но и человеческий детёныш с ними, они могли бы сказать, (о, если бы могли!): «Мы с тобою одной крови – ты и я!»