— Была чудесная весна,
Они на берегу сидели,
Во цвете лет была она,
Его усы едва чернели.
Кругом шиповник алый цвел,
Стояла темных лип аллея… –( Н. Огарёв, «Обыкновенная повесть»)
— В толпе друг друга мы узнали
Сошлись и разойдемся вновь.
Была без радости любовь,
Разлука будет без печали. —
( М. Лермонтов, «Договор»)
Кибитка вывернула из метели и остановилась около крыльца. Из неё выпрыгнул молодой человек в дорогой шубе и фуражке с высокой тульёй. Легко вбежал по ступенькам, толкнул дверь, очутился внутри.
— Самовар и рюмку водки! – крикнул зычно и весело. Чувствовалось: намёрзся, но мороз мужчину взбодрил. Впрочем, бодрость и зычность голоса вообще являлись его характерными чертами. Молодой человек был столичным писателем, по причине ограниченности своих писательских способностей читательской публике был мало знаком, и в качестве хоть какой-то компенсации такого творческого ущерба научился брать горлом и нахрапистостью, порой доходящей до бесцеремонности. Впрочем, иногда он бывал довольно мил и в этой миловидности даже трогателен и по-детски беззащитен, но эти качества демонстрировал только очень узкому кругу близких знакомых.
Из боковой двери, чуть слышно ступая, показалась женщина средних лет, с большими грудями и треугольным животом под шерстяной юбкой. Она сделала два шага и остановилась.
— Хозяйка или мужнина жена? – спросил молодой человек всё так же задорно-весело, и вдруг ахнул.
— Анисья!
— Я, — тихо сказала женщина.
— Не могу поверить!
— Так чего ж не мочь-то, — грустно усмехнулась женщина. – Уж какая есть.
— Но как ты здесь? Почему?
— Долгая история … Вы водки чем закусывать будете? Есть блины, расстегай, сёмга…
— Погоди, погоди.., — перебил её молодой человек. — Ведь ты же оставалась тогда, пять лет назад, в усадьбе!
— Оставалась.., — и горькая усмешка перечертила её тонкие бескровные губы. — Граф и дальше оставлял. А вот графиня – нет… Сказала: собирайся. Более не нуждаемся.
* * *
— А вы мне всё стихи читали. Помните?
Молодой человек слегка покраснел. Он умел краснеть в зависимости от ситуации. Научился в столичных светских кругах. Нужная наука!
— Да, Бальмонта… Да… Может быть… Но ты же простила меня?
От этого вопроса она отшатнулась как от удара, но быстро оправилась.
— Простила? – и качнула головой. – Нет. Не простила. И не прощу.
Молодой человек сконфузился ещё больше. Он вдруг вспомнил, что у неё на теле было много-много мелких родинок. А ещё у неё маленькие, совсем не простолюдинские ступни… И когда она купалась, то всегда обвязывала голову косой. Коса у неё была роскошной. До ягодиц. Была… И тело было белое-белое… Сдобное было тело… И как большая белая рыбина она беззвучно погружалась в тёмную воду и плыла тоже совершенно беззвучно, раздвигая водную гладь руками, и руки были походи то ли на вёсла, то ли на крылья… Помнится, ему тогда пришла в голову неожиданная мысль, что счастье может быть нестерпимым… Прямо пастораль…
Он наклонил голову и посмотрел на женщину. Косы не было. И белизны не было. Ничего не было. Ничего. Всё прошло.
А почему он всё это вспомнил? Отчего именно сейчас? Хозяйка постоялого двора… Да, она говорила тогда, на сеновале или пруде (он уже не помнил точно): её отец держал постоялый двор…
— Это, стало быть, тебе от отца досталось? – догадался он и взглядом повёл вокруг.
Она кивнула.
— Помер?
Опять кивок: четыре года уж как…
— А что..?
— Лихие люди убили.
Она сказала это так просто и так буднично, что молодой человек поёжился.
— А замуж?
— Была…
— И..?
— Прогнала…
— За что?
— Дрался больно.
Молодой человек замолчал. Да и о чём говорить? Пошлый романчик с простодушной селянкой. Было бы из-за чего голову ломать… Amour peut beaucoup, argent peut tout. «Сильна любовь да деньги сильнее».
— Ты должна меня понять.., — пробормотал он, впрочем без всякого намёка на раскаяние. — В те дни я поссорился с супругой… Она – художница. Натура эмоциональная… Эмансипэ… Мне было необходимо развеяться…
— Вот вы и развеялись.., — и улыбка-усмешка в очередной раз искривила её губы.
— Но-но! – прикрикнул он .- Ты не особенно-то… Взяли, понимаешь, волю!
Она ничего не ответила, склонила голову.
— И что ж мне тогда? — в его голосе проявилось высокомерное ожесточение. – Убиться было, что ли? Из-за чего? Вот ещё ерунда какая!
— Вам водки сюда подать? – спросила она, словно не слыша его.
— Не надо мне ничего! – выкрикнул он и запахнул шубу. – И вообще, некогда мне! Спешу! По государеву делу!
— А ночевать? – спросила она.
— Сказал же: некогда! – молодой человек стремительно развернулся и исчез за дверью…
Экая досада, думал он, трясясь в кибитке и отворачивая лицо от залетавшего внутрь снега. Не ждавши – не гадавши. Вот же свезло! И тётя, старая дура… Чего прогнала? Кому она мешала? Подумаешь, увлёкся… Ах, тётя-тётя, старая ханжа… Сама-то в юности была та ещё… мон шер ами… Но она тогда отписала ему городской дом и вексель на двадцать пять тысяч, поэтому ссориться было совсем не с руки… Да, тётя — противоречивая натура! И сумасбродная до парадоксальности! А с женой он тогда не ссорился. Он с ней никогда не ссорился, потому что женитьба ничего в его мужской натуре и привычках не изменила. Он стал женат – и по-прежнему коллекционировал женщин. В его коллекции были на любой вкус. А сколько денег он потратил на ту негритянку из Шарлевиля… Зато василеостровская бродяжка обошлась ему в сущие копейки… Разные были — не хватало только большой, белой и спокойной. Анисья оказалась как раз такой. Помнится, он был даже несколько разочарован, что собирать больше было нечего. И некого. Или он тогда просто пресытился? Может быть, может быть…
— Далеко до постоялого двора? – крикнул он кучеру, стараясь перекрыть голосом вой ветра.
— За лесом. В Полуяновке, – ответил тот, обернувшись.
— Далеко это?
— Вёрст восемь.
Недалеко, подумал он, плотнее запахиваясь в шубу. Там и отдохну. Водки выпью. Водки надо обязательно. Долго ли подстыть по такой погоде… Переночую – и завтра же в Петербург. Выставка у Мари открывается пятнадцатого. Как раз успею.