Моей старшей дочери перешло по наследству кольцо, семейная реликвия. Она его вряд ли будет носить, но суть не в этом. Реликвии не носят, реликвии хранят.
То, что в семье наживали, сохранить не умели. Разве что, память, реликвии.
Такая история. Такая семья.
По линии Турубинеров, когда верх брали их гены, все высокие: и мужчины (что хорошо), и женщины (что не очень).
Фамилия — по местечку в Восточной Польше, откуда в середине 19-го века ушел в новые Российские земли молодой человек, которому суждено было стать раввином и дедом моей прабабки Ревеки.
Кольцу лет сто, может, и больше. Вот, собственно, всё о кольце. Речь не о нем. Не имущество, но — реликвия, а реликвии, как известно, лучше всего рифмуются с воспоминаниями.
Одно из самых ранних. Трескучая улица, высокие, с облупившейся, как водится, штукатуркой дома (теперь знаю: доходные, начала двадцатого века). Я на улице с мамой и папой, они, всматриваясь в прохожих, пытаются выловить из толпы дядю Сашу и тетю Нюру.
Через годы узнаю: дядя Саша — мой двоюродный прадед, а тетя Нюра — его жена.
Ориентировка во времени. Дядя Саша современник великих смертных: писателей — Л.Толстого и А.Чехова, серьезных властителей — британского короля Георга, кайзера Вильгельма, а также никудышнего царя Николая, которого от презрения истории спасли большевики, даровав ему вместе с семьей мученическую смерть. И, что, вероятно, важней всего, дядя Саша был современником бессмертного Остапа, Сулеймана и прочая, прочая Великой, Малой и Белой Руси Бендера-бея.
Почему папа с мамой искали родных на улице, я не помню. Надо полагать, пришли со мной в гости, а их не было дома. Телефоны в те времена были только у большого начальства, а дядя Саша был всего на всего управдомом, да и то, вероятно, уже на пенсии. Одним словом, родители всматривались в прохожих, и отец решил и меня подключить к этому важному делу:
— Смотри, как увидишь самого высокого дядю с самой маленькой тетей…
Договорить он не успел. Такое определение показалось маме не слишком этичным, на что она не преминула папе поставить на вид. Они долго на эту тему спорили-говорили, отвлекаясь от поисков, а мне ни тогда, ни сейчас не понятно, что в этом определении было обидного.
Спросить бы у мамы. Да нет уже мамы.
Самый высокий дядя с самой маленькой тетей нашлись, потому что помню себя на балконе, под которым, теперь, насквозь нафаршированный цитатами, я сказал бы, корчилась безъязыкая улица. От нее исходил, поднимаясь ко мне на балкон, некий гул. Я догадывался, что там, внизу люди говорили, кричали, машины шинами шелестели, тормозами скрипели, особенно мерзко визжали трамваи, огромная тетка в белом переднике наливала в стаканы громко шипящее, пузырящееся блаженство, вокруг которого кружились пчелы, но всё это по дороге ко мне на балкон теряло всякий смысл, превращаясь в монотонную, скрипучую гнусь. Словно не выпитая вовремя газировка: пузырьки растаяли позорно, бесславно. Пчела прилетела, крыльями позудела и свалилась в теплую красноватую воду.
Так и пиршество духа. Отзвенит, отпузырится, опадет и растает. Кто-то там прилетит и нагадит.
Так и время. Если не научишься различать голоса, то уловляешь лишь шум, пустой, безъязыкий.
Вот и всё, что запомнилось: балкон, гул, где-то там, в глубине, между кроватью и шкафом, не прорезаясь из фона, дядя Саша и тетя Нюра. Было ли у нее на пальце кольцо? Скорей всего нет. Для «бывших» были не безопасные времена.
А теперь то, о чем знаю из рассказов, услышанных в разное время, в разных местах, при обстоятельствах, разумеется, разных.
Дядя Саша Турубинер был родным братом моей прабабушки Ревеки, урожденной Турубинер, в миру, бабушка Вера. Она была выдана замуж, повторив кусочек пушкинского путешествия по югу России, в еврейско-греческий город, обустроенный Потемкиным для матушки-императрицы и Российской империи. На берегу моря — завод. На Георгиевской, центральной улице города — магазин. Севрюга-белуга, икра черная, икра красная, разная ныне не слишком доступная из-за рыбьего вымирания снедь от мелкого, теплого, фамильного моря.
Шли годы. Звали-звали, ждали-ждали, и хам пришел. Грянули большевистские будни: Содом и Амора, Советы, кухарки, их сопливые дети. Одним словом, и город, и море загадили. Потом недолгий НЭПа глоток: удавку на шею и кулаком в живот.
После того, как прадед Абрам вернулся после разговоров с кожаными куртками, он жил недолго и плохо. Овдовев, бабушка Вера жила в семье среднего — Михаила, а после войны — младшего, Александра (с дядей Сашей не путать; семейное имя — Шура, хотя письма-открытки подписывал «Алекс»).
У бабушки Веры были две внучки. Когда почувствовала, что приближается срок приобщиться к народу своему, она разделила золотую массивную цепь, немногое оставшееся не проеденным в войну в Торгсине. От внучек две половины цепи перешли к правнучке и праправнучке. Не имущество — реликвия, память.
Мне, ребенку, правнуку своему, на день рождения бабушка Вера присылала подарок — месячную пенсию. Она никогда нигде никому не служила. Только семье. Тогда у вкалывавших всю жизнь пенсия была унизительной. Что уж, о вдовах нэпманов говорить.
Неважно. Но — жест. Царский. Точнее, жест нищенствующей королевы в изгнании.
Из параллельного мира. Нищая Анна Андревна, царственная приживалка, кольцо: чистой воды бриллиант, сорные травы, Будка, дождь, кладбище, Комарово.
У бабушки Веры было два брата. Один из них — большой, едва ли не союзного значения коммунист, которому повезло: несмотря ни на что, умер в своей постели.
Другой — управдом дядя Саша, который управдомом был не всегда. Даже напротив. До того дядя Саша занимался, как сказали бы ныне, бизнесом. Из застрявшего в памяти: мельницы в Оренбургской губернии; подряд на строительство железной дороги Оренбург — Ташкент.
Возможно, я что-то и путаю. Не в этом суть. А в том, что занимался, еще не став управдомом, дядя Саша вещами серьезными. Строительство железных дорог там и тогда — тогдашний хай тек. «Там» — в российской глубинке, в татарщине чрезвычайной. «Тогда» — в начале века, до начала войны, когда Россия догоняла Америку и Европу, то есть занималась тем, чем занималась, занимается и будет заниматься всегда. Только «тогда» у нее получалось лучше, чем ныне. Во-первых, тогда были евреи, один из них — дядя Саша. А во-вторых, тоже евреи.
Что влекло дядю Сашу? Стремление разбогатеть? Извечно еврейское: денег всегда не хватает, в отличие от несчастий? Спросить бы, да у кого…
Всё это с тем, чтобы сказать: когда свершилось то, о чем мечтали поколения русских интеллигентов (солидная часть которых — евреи), дядя Саша был человеком не бедным. К слову, эти мечтатели так никогда не опомнились. Спохватились, но поздно.
Конечно, революция требует жертв. Это дядя Саша хорошо понимал, а потому, что успел, обратил в камешки, колечки, прочую дребедень, к которой, как человек дела относился с долей презрения. Впрочем, может и без. Не знаю.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли (мандельштамовский с идиша перевод), в тридцатые годы мы встречаем дядю Сашу в должности управдома в столично-украинском, отнюдь не фрикативном городе Харькове.
В отличие от приснопамятного Остапа, сына турецко-поданного (читай: сына гражданина Турции, жителя Палестины), обворожительной наглостью которого дядя Саша не обладал, он немалое время успел побыть миллионером (а может, просто не бедным человеком, не важно). Так что в навязанном ему противной до тошноты идеологией долгом и муторном, как вся Советская власть, управдомстве ему было, что вспоминать.
Поселившись вдалеке от тех мест, где он зарабатывал деньги, дядя Саша иллюзиями себя не тешил. Знал точно: придут. С неотвратимостью Каменного гостя, не шпагой звеня — из реквизированного сырья сапогами скрипя, шмоная глазами, завьются в углах коммуналки мелкие бесы, заявятся, спешившись, красные дьяволята.
Как и большинство его современников, прозевав воцарение Ленина-Троцкого, наступления ледниковых пролетарских времен, дядя Саша многое знал наперед. Знал, не ошибся.
Подготовился загодя. По моде тех лет у него в доме (комната в коммунальной квартире; больше даже управдому не полагалось) стоял массивный буфет. Не буду его описывать: не видел — не знаю.
Интересно, в той коммунальной квартире был певший по утрам в туалете? Спросить бы. Да у кого…
Легендарная быль гласит: буфет состоял из трех частей, центральной и двух массивных колонн по бокам. В эти колонны, разделив на две неравные части, дядя Саша упрятал свое состояние. Одна часть, само собой разумеется, малая, предназначалась гостям. Другая — на всю оставшуюся жизнь, потому как, справедливо он полагал, по-настоящему больше зарабатывать не придется.
Пришли. Посидели. Поговорили. Слово за слово, гости втолковывали непонятливому управдому, чего от него хотят.
Время позднее. Хотелось спать. Утром идти на работу — гонять нетрезвых сантехников и выпивших дворников, протекают крыши, а трубы текут. Устав, дядя Саша всё понял. И показал гостям на колонну.
Взяли, попрощались, ушли. Тогда дядя Саша и спохватился: с испугу и недосыпу (помните Галича, по другому, конечно же, случаю) показал не на ту колонну.
Впрочем, и малой толики хватило на всю оставшуюся жизнь, и надо заметить, жил он безбедно и долго. Да и то сказать, на что было тратить? Управдому!? Отчаянные и те боялись высунуть нос.
Но — сыр (просто «сыр»; тогда еда не для всех)! Сто грамм, тонко нарезать, из гастронома, что на Крещатике, в котором долгое время работали недобитые.
Надо бы заглянуть, до того — чей он был? Некогда. Бог с ним. Какая, собственно, связь фамильной реликвии с каким-то там гастрономом?
Вот и всё. Только думаю, кольцо досталось дочери не по праву. Оно ведь из колонны, предназначавшейся гостям.
