ЧЕРЁМУХА
Анне АХМАТОВОЙ
Как будто не цветок архангел водрузил
на кудри, а скорей какой-нибудь булыжник
на плечи у горы, присел и возгрустил —
Иванов так писал — на небесах о ближних.
Ниспосланный с небес архангелом цветок
черёмухи лежит в потертой книге Блока.
Я много посвятил черёмухе стихов.
Согласен, всё, что я писал цветку — убого.
Черёмухи по мне не вздумает взгрустнуть
цветок, что крепко спит и видит сновиденья.
А мне всю ночь писать, как отломить, куснуть
в лёд обращённый сон — моё стихотворенье.
С черёмухи цветком отныне не вожусь,
и встречи не ищу, тем более общенья.
Как солнце в конце дня садится, я сажусь
за стол писать стихи и нет мне утешенья.
Зазря уходит лист и воск свечи на ночь.
Лишь знает стол один, сколько ночей истратил
впустую. Если дар и есть, то мне помочь
не сможет этот дар. Несчастный воздыхатель
черёмухи, зачем я мучаю себя,
огонь свечи, перо и белую бумагу?
Настанет день, когда закончатся слова,
тогда возле горы я на лопатки лягу.
Черёмуха в горах внезапно зацветет
зимой, колокола зальются в хоре звоном.
Лишь имя от меня останется потом
и на устах у всех пребудет беспризорным.
ВАГОН
Гремят товарные вагоны.
Стоит мужчина на платформе
(кому фамилия Платонов)
и долго смотрит в небосклон,
седой, больной туберкулёзом
глубокой ночью на морозе
у станции какой-то возле,
в году немыслимо каком.
В давно изношенной одежде,
как горемыка безутешный
(зову к себе, но безуспешно)
садится человек в вагон
и едет далеко в плацкартном
вагоне [к небесам] куда-то,
откуда нет ему возврата
домой, куда нельзя вдвоём.
Я наблюдаю, как уходит
(и хоронить, и Новогодить)
со станции полночный поезд
на цыпочках в нагую степь.
Помчит под мрачным небосводом
в ночи промозглой и холодной
отсель, куда ему угодно,
как бабочка летит на свет.
Стуча по рельсам, поезд мчится.
И не имеет больше смысла
надеяться на машиниста
уже, в кого вселился бес.
По степи прибавляя скорость,
несётся, будто дьявол – поезд,
к чему-то страшному готовясь
и отрывается от рельс…
Летит над Кипром и Алжиром
полночный поезд с пассажиром,
хотевшим послужить режиму.
Но вот к концу подходит ночь.
И улетает в небо Ангел,
держась за край одежды рваной
Архангела. А Саша Дванов
на лошади уходит прочь.
ПО МОСКВЕ
Чингизу КАНАПЬЯНОВУ
Передо мной старинный монастырь,
куда не пустят за ворота.
Узбеки что ли, не жалея сил,
ведут ремонтные работы.
Приехали, чтоб прокормить свою
семью узбеки за добычей
валюты. Я, окоченев, стою
на Новодевичьем кладбище
с цветами у поэта, где мертво
кругом. Теперь прощайте, Белла!
Скорей иду на станцию метро,
где до меня нет людям дела.
И, слава Богу! Я спускаюсь вниз.
Весь мир сидит на телефоне.
Есть у меня хороший друг Чингиз!
Ни я ему, ни он — не звоним!
На станции метро «Охотный Ряд»
я выхожу, уже на ощупь,
на Красную, как люди говорят
досель, пытаясь выйти – площадь.
На Красной площади зевак толпа
гуляет с фотоаппаратом
и камерой. Знакомые слова:
«Can you speak English?», там и там-то
доносятся. Прохожие галдят,
хохочет молодёжь… У храма
Василия Блаженного стоят
мужчина средних лет и дама,
где щёлкают без устали себя
на фотоаппарат туристы.
Так я за этим разве шёл сюда?!
Увольте! Ну, hasta la vista!
По площади манежной прохожу.
Косятся люди, сторонятся
меня. Ну, к чёрту! Ясно и ежу:
пора в дорогу собираться.