Когда я была маленькой и другие рассказы

Когда я была маленькой

1
Когда я была маленькой, реализовывать желания было легче. Стоило только придумать что-то нужное и хорошее, как оно сбывалось. Или сразу, или через короткое время, пока я ещё помнила, что именно хочу. Наверное, в нашем детстве ангелы-хранители работают быстрее. Или мы еще вне Матрицы. Или желания наши легки и неприхотливы, как дни недели, как смена времен года. Всё совершенно естественно, природно и подчинено какой-то космической логике… Так, например, когда было мне 8 лет, решила я, что хочу быть богатой. В принципе, уже пора, ничего особенного я не пожелала. Как-то само собой решилось. Что значит быть богатой, я себе представляла с трудом: время было глухое социалистическое, и вопрос богатства в общество друзей моих родителей не выносился, а купить в кредит ковры или хрусталь — так это не богатство, а просто как у людей. Кстати, огромные хрустальные салатницы, похожие на стеклянные колючие калоши 47-го размера, которые были куплены мамой в то благословенное время, много лет на семейные праздники забивались доверху селедкой под шубой и оливье. В моей семье праздники втихомолку не праздновали, гости из родственников, друзей, соседей и просто знакомых не переводились, «калоши» позволяли не ударить лицом в грязь. А наполнение было выше всяческих похвал. Сделано с любовью. Почему мне захотелось стать богатой именно в 8 лет, не помню. Помню, что в тот момент я находилась в гостях у маминой сестры в Донецке Ростовской области, может быть, была впечатлена ее новым ковром или хорошей библиотекой (в Донецке всегда был хороший книжный, прям на зависть Луганску), и я, как посетитель на то время трёх библиотек, могла это оценить. Почему трёх? Потому что раньше детям книги выдавали на пятнадцать дней. А я читала всё за день. Библиотекари не верили, что я уже проглотила всё и пришла сдавать книгу, они устраивали мне проверки, просили пересказывать… И всё равно не верили. Пришлось окучивать сразу три библиотеки… Но это к богатству, конечно, отношения я не имеет.
Разговор о богатстве с маминой сестрой, тётей Людой, я начала издалека. Я, между прочим, то есть между пирожком с абрикосовой сушкой и мультфильмом про Ну погоди, сообщила, что есть у меня хобби. Я собираю бусинки. Я реально имела коробку с двумя старыми мамиными разорванными бусами и кучей значков, купленных мамой. Я как-то смогла убедить ее, что это и есть моё хобби — собирать значки.
Итак, моё заявление о бусинках прозвучало грустно и очень по-взрослому. Типа как я коллекционирую черные алмазы… Или лошадей ахалтекинской породы… и я не знаю, куда мне расти дальше… Тётя Люда на тот момент ещё не имела детей, однако сориентировалась правильно и быстро принесла из зала ту самую коробочку, которую я нашла пару часов назад. Да. Я ее увидела на книжном шкафу и сразу поняла, что там. Там могли быть только бусинки, камешки и пуговицы. Я угадала! Меня одарили бусинками и значками и на всякий случай выдали рубль. Рубль. Вашу мать… Кто не жил в 70-е, не может себе представить это великолепное слово. Рубль.
Как герою «Калины красной», «деньги жгли ляжку». Нещадно. Я выпросилась идти «в город», дабы промотать немедленно. Кстати, эти таланты заложены в каждом, думаю, на генетическом уровне: тратить или беречь. У меня — тратить. За последние сорок пять лет ничего не изменилось… Кроме страны и покупательной способности. Причём страны — уже много раз… Зачем иметь деньги и не тратить их? Этим вопросом я не заморачивалась. Однозначно: деньги для удовольствий. Помню ощущение богатства и свободы выбора. Я выбираю мороженое Каштан. Жирное, шоколадное внутри, в теплой и толстой шоколадной глазури. Я богата! Спина прямая, походка свободная, голова вскинута, в глазах — легкая скука и превосходство… Вы, все окружающие, все встреченные и прошедшие мимо тогда, как вы мне, наверное, завидовали! Маленькая девочка в красном плащике-джерси с золотыми пуговичками и великолепным мороженым в руке чувствовала эту лёгкую красивую зависть и наслаждалась ею.
Я ем мороженое по безумной тогда цене — в 28 копеек! Фруктовое стоило 7, томатное и молочное — 9, маленький батончик -параллелепипед Ленинградского в шоколаде — 11, сливочное — 13, крем-брюле — 15, фруктовое в шоколаде — 18, пломбир — 19, эскимо толстое и красивое, на палочке, — 22, и тыдыщ! Каштан 28! Бинго!

Думала, стану взрослой, буду есть исключительно крем белковый с пирожных Корзиночек и Каштан. Пока выросла, Каштан закончился: технология и продукты, наверное, такие дорогие или невыносимо натуральные, что за последние двадцать семь лет никто даже не приблизился к советскому ГОСТу и насыщенному кремовому вкусу… А белковый заварной крем для Корзиночек я научилась делать сама. Когда не только выросла, но даже немного успела состариться. Подумала, что должны исполняться хоть какие-то желания. И научилась. И сделала кастрюлю этого крема. Белого, густого, с легкой лимонной ноткой. Ну съела тарелку. Всё! Больше не тянет. Реализовала мечту… А Каштан тупо не могут повторить… Или я его еще не встретила. Вообще-то я о мороженом пишу. Итак, 100-28=72. 72 копейки — это не шутка! Я сочла себя достаточно богатой, чтобы проявить щедрость и купить подарок моему двухлетнему брату. Нашла отличный кортик в Детском Мире. Алюминиевый, матовый, в ножнах, в натуральную величину, если судить по росту будущего счастливого обладателя. 33 копейки! Клянусь, рука не дрогнула. Я очень добра, когда богата, и люблю дарить подарки. Особенно ненужные. Но которые мне нравятся. Что там у нас осталось? 39? Я подумала о пище духовной и потащила тётю Люду в книжный. Если я что-то наметила, можете не сомневаться, я это реализую. Я нашла книжку за 39 копеек! Небывалая удача. Промотаться до копейки это называется. И взяла я ее не за точь-в-точь цену, а за красивую бело-синюю обложку, на которой мальчик в шортах и красивой рубахе (батник называется, это я потом узнала), стоя за углом следил за каким-то типом в чёрном шпионском плаще. Зента Эргле. Уно и три мушкетёра.
Я прочитала эту книгу за ночь. Я перечитала ее утром. Я читала её приблизительно раз в месяц, пока не выучила наизусть. Это предвестник серии детективов для детей Чёрный котенок, если кто в теме. Это увлекательнейшее приключение четырёх ребят. Для того времени — просто блеск. Надо сказать, что через три года эту книжку прочитал весь мой класс. И на экзамене по литературе все. ВСЕ! написали, что их любимая книга — Уно и три мушкетёра. Учителя были в шоке. Они такую книгу не знали совсем. Смешно, но это любимая книга моего брата, который на семь лет старше меня. (Подозреваю, что любимая и до сих пор. Только ему не говорите.)
И это одна из любимых книг моих дочерей. Просто они уже перечитали столько, что можно было бы и забыть старую потрепанную уже книжицу. Но они помнят. Я спрашивала…
Дело даже не в книге. Я реально была богатой. Верно найденная мною формула: «около 33% на необходимое (книга — она для меня всегда была как воздух), 33 — на подарок и 33 — на роскошь (тогда это было мороженое). Потом я часто находила деньги. И старалась их тратить так же. Необходимое. Подарок. Баловство. А сейчас стать богатой никак не получается. Наверное, потому что никак не могу понять, что для меня необходимое. Всегда получается, что необходимые газ-свет-вода-аренда-кредиты-страховки-телефон-интернет-еда-вода перевешивают баловство и подарки. Очень так ощутимо перевешивают. Но книги, фильмы, причёски, косметика, путешествия, кажется, тоже необходимы? Да! А шампанское входит в необходимое? Не исключено. В зависимости от степени грусти. А камни? Я без камней жить не могу. Полудрагоценные. Или из путешествий. Или волшебные. Или с историей. А запахи? А кофе? А одежда? Да! А красивая и дорогая? Вооооот. Вот поэтому богатство как-то тормозится. Но идетидетидетидет… Медленно. А я все взвешиваю и решаю. Подарки. Баловство-роскошь. Необходимое. А формула работает… Независимо от нас.

2
Когда я была маленькой, то была очень ранимой и обидчивой. Особенно любила я обижаться на большой абрикосе, растущей во дворе у маминого дома. Одна абрикоса была давала плоды крупные, желтовато-зеленые, похожие немного на персик. А у второй абрикосы были более сладкие, светло-коричневые, в россыпи вишневых веснушек. Так как моя физиономия с детства изобиловала веснушками, второе дерево было как-то ближе и роднее. Заберусь на него, метра три от земли, не выше, сяду в развилку поудобнее и давай обижаться. На абрикосе я обычно обижалась на родителей. Причин было много. Решающим обидным фактором было рождение младшего брата и полное растворение мамы в нем. Брата я любила, конечно. Он с года где-то стал толстым и красивым (до этого возраста был как-то неприметен и не отличим от других орущих младенцев). Но маму я тоже любила, а она, если общалась со мною, то теперь в основном на тему брата. Плюс мои обязанности по дому выросли, так как я достигла звания няньки, и это, если честно, не слишком меня радовало.
Отец все время был на работе, а когда приходил домой, не мог налюбоваться сыном. Сейчас я его понимаю. Брат мой — бравый казак, двухметровый, умный, добрый, с большим сердцем и отличным чувством юмора. Но сорок шесть лет назад всего этого ещё не было заметно, и потому я залазила на абрикосу и начинала себя жалеть.
— Вот умру я, значит… — так начинались почти все мои детские стенания. — И понесут меня мимо мамы с папой. Хоронить. И как заплачет мама. И как скажет, „Что же я ребеночка моего не замечала, что ж я её любила так мало, что ж книжки с ней не читала, запеканку творожную редко делала…“ Начинало темнеть. Меня не приходили снимать с дерева. Неужели в окно не видно? Но я же знаю, что видно. Значит, мама не подходит к окну. Они уложили Саню и уже ужинают. А я тут. Сама. Неприкаянная. Ненайденная. Наконец, кто-то из родителей спохватывался, за мной приходили, снимали с дерева, успокаивали и заверяли в своей любви. Став постарше, я только плакала, когда обижалась. Абрикосы рядом не было, а обидчики встречались чаще. Мыслей о смерти не было уже. В этот момент как раз стали рождаться мысли о мести. Я ли, судьба ли или другие люди, случайно или намеренно, месть мою реализовывали. Обидчики были покараны, но часто не связывали наказание со мной.
Ещё старше. Я могу ещё плакать, но я уже кричу. Кричу на обидчика. Возмущаюсь бюрократизмом, разбираюсь с врачами, высказываю в лоб свое мнение о начальстве, уличаю рабочих в воровстве, а друзей в предательстве. Сильный слабый. И предателей всегда пыталась понять и спрашивала: „Почему?“ Или вот еще вопрос оригинальный: „За что?“ Проходят годы. Я уже не расту. Но становлюсь старше. Нашла „восточную мудрость“ на тему „если долго сидеть у реки и ждать, рано или поздно мимо тебя проплывет труп твоего врага.“ Научилась терпению. Мудрое изречение работало. Научилась ждать и „такое блюдо, как месть, подавать холодным“. Не прощала. Ждала. И добрый бог или злой ангел мстили за меня. Или я забывала об обидах.
Годы спустя. Стала еще старше, и если и выросла, то в ширину. Поняла, что нет у меня времени сидеть у реки и ждать. Поняла, что нет у меня врагов. Поняла, что если человек обманул, предал, обидел, он мне просто никто. Стёрт. А если никто, то ждать незачем, мстить некому, обижаться и то не на кого. Нет его. И времени о нем думать нет. Жизнь короткая. Каждый человек зачем-то приходит в мою жизнь. Поддерживает. Спасает. Если друг. Или учит быть сильной. И справляться самой. Если дрянь. И менять его не надо, и самой меняться тоже, если некомфортно. Ищу комфорт и спокойствие. И я уже не спрашиваю никого: „А почему ты так поступил?“ или » Как ты мог?» Или „Мой милый, что тебе я сделала?“ Или „давай начнем сначала“. Или ещё что-то жалкое и беспомощное. Сказал и сказал. Сделала и сделала. Не пришёл и не пришёл. Чужой человек. Чего спрашивать? Имеет право. Ошиблась. Думала друг. Недруг. Просто шли каждый своей дорогой. Соприкоснулись судьбами. Показали себя. Разошлись. Оставили о себе хорошее воспоминание. Или плохое. Или никакого. Потому что мне стереть и забыть теперь уже намного проще, чем залезть на абрикосу и ждать, когда мама придет снимать. Сейчас я мама. Моя очередь снимать и успокаивать.

Из подсмотренного в магазине

Стою за мясом. Это проблема. Утром за мясом. Потому что испанские пенсионеры, кажется, всю ночь мечтали об антрекоте, свиной грудинке, телячьей вырезке, баранине на косточке, бредили куриной грудкой и фрикасе из кролика. Спать, в общем, не могли, представляли утренний выход в свет за мясом. Вот уже 9.30. Полчаса как открылся магазин. Передо мной 6 или 7 старушек разной степени разнаряженности, разного достатка (но не из бедных), с разным количеством колец и браслетов из золота, и всего один маленький невзрачный старикашечка постпреклонного возраста. Из недопенсионеров — одна я. Все уже с номерками и в предвкушении шоу. Начинается.
— Что вы мне посоветуете, голубушка, по поводу австралийского антрекота?
Продавщица мясного отдела, не по-испански огромная, похожая на борца сумо, расплывается в огромной умильной улыбке.
— Прекрасный выбор, сеньора. Он нежен как пух. Его даже не надо жарить, вы даете ему поворот-поворот, и вот вы облизываете пальцы, так как его уже нет.
— И что вы мне порекомендуете по поводу телятины?
— Вам, несомненно, нужна эта телятина. Мы такой не видели в магазине уже пару месяцев. Грядут праздники, и не принять гостей с такой телятиной просто кощунство и неуважение.
— Я думаю, что мне нужна вот эта курица.
— Она великолепна! Я сейчас вам ее выдам.
— Нет, не эта, а вот та, поменьше. И не розовую, а желтую, домашнюю.
— А я бы хотела баранью ногу, только мне не нравятся ноги на витрине. У вас есть другие?
— Сейчас я побегу в холодильник и принесу, что найду, и уважаемая сеньора выберет самую лучшую…
На помощь к большой продавщице приходит маленькая, помоложе и симпатичнее. Работа спорится.
На мгновение изысканная болтовня немного стихает: к прилавку подходит старичок. Дамы третьего возраста (так здесь называют очень старых людей, эта надпись есть даже на домах престарелых) отворачиваются скучая, и шушукаются между собой: здесь им неинтересно…
— Что я могу завернуть сеньору?
Это сумоистка. Она вежлива и предупредительна, как всегда. Наверное, они проходят какой-то невыносимо трудный конкурс, где отбирают в магазин тех, кто физически не может хамить, орать и быть недовольными. .
— Я бы хотел, конечно, чтобы вы завернули мне вашу напарницу, и я бы унес ее домой, но это, наверное, было бы невежливо по отношению к такой прекрасной даме, как вы.
Старушенции-покупательницы меееедленно повернулись к старику и внимательно на него посмотрели. Тишина, кажется, наступила во всем магазине, повисла туманом и заклеила рты.
— Я думаю, сказал галантный сеньор, — что пока мне будет достаточно килограмма нежной телятины, я запеку к ужину её с каштанами и бониато, я украшу ее веточкой шалфея и розмарина, это придаст мясу изысканность аромата и чудесный вкус, и к мясу я подам бутылочку хорошего шампанского, и я встречу вашу напарницу после работы и приглашу таки попробовать мои скромные шедевры.
У старушек, нет, у внезапно помолодевших испанских сеньор, вдруг появились талии и грудь. У них у всех распрямились плечи и возникла гордая королевская осанка. Меня окружали молодые женщины!!!
К нам как бы невзначай кинулись покупательницы из рыбного, молочного и хлебного отделов. Они начали фланировать рядом, приосанившись, бросая томные, но вместе с тем как бы равнодушные взгляды, как молоденькие гимназистки, влюбленные в красавца-гусара, проезжавшего по парку, делали вид, что любуются, однако, исключительно цветами и деревьями. Дамы из мясного отдела ответили решительно «не отдадим» чужачкам, взбив замысловато волосы, сняв шарфики и расстегнув курточки и пальтишки, показав или кокетливые блузки в рюшечках, или даже ночные махровые пижамки. Застучала трость крупной сеньоры, несущейся к нам от кассы:
— Мне надо купить кролика. Я совершенно забыла о кролике!
Дамы из мясного молча сгрудились у прилавка, закрывая собой покупателя нежной телятины, как бы намекая, что кому-то надо снова взять талончик и стоять в очереди.
Молоденькая продавщица фыркнула и залилась смехом. Старичок подмигнул ей. Сумоистка, улыбаясь отрезала килограмм мяса для галантного кавалера. Дамы, затаив дыхание, видели в нем… Не знаю кого. Бонвивана, кавалергада, баронета, может, даже наследного принца. От него пахло дорогим табаком, хорошим парфюмом, фамильным поместьем, розмарином и шампанским. То есть галантностью, романтичностью и надежностью. И, что немаловажно, уверенностью в себе.
Сеньор взял пакет, залихватски подкрутил несуществующий ус и вы-шел, вы-плыл, вы-летел, вы-маршировал бодро и независимо, оставив после себя всеобщий вздох потерянных возможностей и тоски по чуду…
А я подумала, как же легко мужчине любого возраста стать красивым и желанным: надо просто быть умным.

Судак-орли…

Мои глаза щурятся от удовольствия и тайны. Твои — от сладкого предчувствия, возможности дорожного романчика и, надеюсь всё же, неподдельного интереса к девчонке. Авантюра. Мастерство. Кокетство. Флирт длиною в жизнь.
Тарелки тонкого фарфора, приготовленные администрацией железной дороги, наверное для работников обкомов партии, выезжающих к морю, — думать о судьбах родины под пальмами… Якобы небрежная ароматная пирамидка из золотых ломтиков, с выверенным равновесием относительно многообещающего заката, вечно спешащих часов на моей руке и твоего опытного взгляда, прикрытого показным уважением и спокойствием зрелого, уверенного в себе мужчины… Мои кокетливо вытянутые длинные ноги в летних плетёных босоножках на огромных каблуках… Вспененная хрустящая корочка поджаренного кляра, под которой таится ломтик нежнейшей рыбы с ароматом лимона и петрушки. Белоснежная льняная салфетка на худой и ещё незагорелой коленке. Бокал шардоне в запотевшем бокале. Рука слегка дрожит. Вдруг держу неправильно? Игра продолжается. Наверное, первое сухое вино, которое в сочетании с красиво и вкусно приготовленной рыбой не кажется тебе кислым. Оно пахнет виноградом, солнцем, авантюрой и… полётом над пропастью. Ты любишь гулять по краю, и тебе все сходит с рук в силу твоей молодости, наивности и какой-то наглой беспечности…
С этим блюдом, судак-орли, я познакомились в далеком 85-м, в поезде Мурманск- Симферополь…
Было мне лет двадцать, и везла я, как старшая пионервожатая, мурманских детей в пионерский лагерь на море. На первую смену, протяженностью в шестьдесят шесть дней…
Уже четыре месяца как я была дамой замужней, с сияющей обручалкой на безымянном пальце, на которую нет-нет, да и бросала довольный взгляд. Муж остался на практике в мореходке до середины лета, а мой лагерь выехал в первых числах июня. Поезд должен был колбаситься в дороге дня три, для хорошей компании я взяла лучшую подругу воспитателем в третий отряд; продукты для нас, любимых, были заготовлены с любовью и щедростью, дорога и волки не пугали (Смайлик «wink»).
Естественно, есть в вагон-ресторан я не ходила. А у детей было трехразовое горячее в ресторане, куда их дрожащей змейкой, качающейся в тамбурах, водили воспитатели, плюс полдник на полках, полный восторг для малышей и подростков.
На второй день пути в мой вагон пришел, нет, влетел и ворвался, двухметровый красавец-шеф-повар, он же директор вагона-ресторана. Он же потрясный мэн (словечко из мурманского лексикона) в фирмЕ, джинсЕ и в том благородно- шикарном возрасте, когда мужчина продолжает нравиться своим сверстницам и уже начинает нравиться юным девушкам, годящимся ему в дочери. (В моё дореволюционное время красивые девочки за толстобрюхих денежных папиков ещё замуж не выходили, было немодно и стыдно.)
Влетел возмущенный. Удивлённый. Негодующий. Почему старшая вожатая пионерского лагеря на семьсот (на минуточку!) детей игнорирует его гениальную стряпню?
Старшая вожатая, на тот момент худая, красивая и голенастая, неполных двадцати одного года, сидела с великолепным куском булки с изюмом в зубах и яблоком в руке и вежливо объясняла, что столовское не ест, и вообще она следит за фигурой и здоровьем. Тогда, можете поверить, мне ещё было за чем следить, и шеф в этом легко мог убедиться, глянув на короткое ситцевое платье в белых ромашках по желтому полю и…попав под мой танк веселой лжи и самоуверенности. А надо сказать, что замуж я вышла за хорошего мальчика, по любви и наперекор его родителям, потому чувствовала себя королевой, не считая того, что в нашем детском поезде я имела самую что ни на есть высокую начальническую должность. Мне подчинялись все, включая техперсонал, вожатых и воспитателей, а я была на диво скромна, толерантна и тиха, если меня не трогать. Но не для двухметровых красавцев. С ними я обычно показывала зубы. В улыбке. В уверенной улыбке. Счастливое время…
Шеф-повар ошалел от моей наглости и спросил, почему я назвала его вагон-ресторан столовкой.
— Потому что дети и взрослые говорят, что у вас невкусно, — улыбнулась я еще шире.
Он начал сбивчиво рассказывать, как мало денег выделила организация, отправляющая детей на море, на питание в ресторане, как его бригада старается сделать всё, что в их силах, как у них даже что-то и получается…
Я сказала, что калькуляция мне неинтересна, каждый останется при своём, и есть я все равно не буду.
Дотерплю до пионерлагеря.
— А хотите я вам приготовлю судак-орли? — спросил он.
Чёрт, наверное, знающий все будущие перипетии моей судьбы, включая тысячи гостей в доме и открытие таверны в Валенсии после пятидесяти, на закате молодости (Смайлик «smile»:), двинул меня в бок.
Это поезд подскочил на стрелке, — подумала я.
С другой стороны, толкнуло любопытство.
Опять стрелка.
— Светка, а ты хочешь поесть судака-орли? — спросила я у верной, проверенной и замечательной подруги, вначале соседки по общаге, по комнате, потом по школе и по жизни (но многое из этого ещё в будущем).
-Ах божечки, да умеют ли здесь готовить судака-орли? — засомневалась Светка, которая, как и я, только что впервые услышала это слово.
Как вы понимаете, после этого шеф просто обязан был нас пригласить на романтический ужин в вагон-ресторан, дабы блеснуть своими кулинарными талантами. Тогда я поняла, что помимо ума в мужчинах мне очень нравится этот самый талант… Но будущее было далеко и туманно, и на знаки судьбы я внимания не обратила…
Это была великолепная рыба с прекрасной подачей, сервировкой, вином, мужчиной и разговорами. Тогда, в 85-м году, человек рассказывал, как он мечтает открыть свой ресторан в Ленинграде (бригада была ленинградская, шабашила летом в поездах, а в течение года работала в ресторанах северной столицы). Мы беседовали о политике, о семье, о городах, где побывали, о планах на будущее. Я пообещала зайти в его частный ресторан, когда он его откроет, а он пообещал накормить меня волшебными. сказочными блюдами, которые я ещё не ела никогда в жизни. Потому что он бог от кулинарии. Бог был чертовски обаятелен и мне понравился. Как и его ужин.
И если бы он не начал рассказывать, что с женой у него отношения сложные, а в Симферополе у них будет пересменка два дня, и можно было бы с его друзьями поехать на шашлыки, а начать думать об этом можно уже сейчас в его купе… Испортил песню, дурак…
Светка злорадно хрюкнула, когда старшая вожатая королевски выпрямила спину, улыбнулась отстраненно и непонимающе, сказав, что шашлыки мы тоже любим очень, но на нас королевство, лагерь на семьсот человек, неопытный директор со смешной фамилией Свинаренко, ждущий нас на вокзале… И мы благодарны очень за рыбу и прекрасно проведенное время. И мы желаем ему открыть свой ресторан. И начать сейчас в купе как раз об этом думать. Как и о причинах непонимания в семье. Потом мы почистили новое обручальное кольцо белой льняной салфеткой, промокнули в нее немного розовой помады — на память. И ушли. А рецепт остался.
Я его честно получила. В обмен на улыбки, тайну, надежды, флирт и отличную беседу маленькой девочки и не очень умного мужчины, который не имел времени и потому очень спешил…
И потом каждый год, минимум раз, я обязательно готовила судака-орли. Треску-орли. Сёмгу-орли. Потому что Орли — это не только город и аэропорт во Франции. Это просто обжарка брусочков рыбы во фритюре. Волшебное блюдо, вызывающее воспоминания, навевающее мечты и объединяющее компании. Шардоне не обязательно. Здесь в Валенсии мне нравится с ним Марина Альта или Халонское белое, из сорта…шардоне (таки смайлик «smile» :).
Конечно, историю блюда можно высосать из пальца или из кувшина вина, как это сделали те, кто сказал, что рыба названа в честь сподвижника гетмана Украины И. С. Мазепы (1644-1709) Филипп Орлика (1672-1742), который, «оказавшись в своё время во Франции, открыл близ Парижа харчевню. Любимым блюдом французов стал тогда судак, которого, предварительно покрыв специальным тестом, жарили во фритюре. Местные жители любовно называли его в честь Орлика „судак-орли“. Любопытно, что из Парижа это блюдо перекочевало обратно на родину в дорогие рестораны Санкт-Петербурга и Москвы под таким же названием, которое сохранилось и по сей день».
Видите, как легко сочинить историю? А моя же есть чистая правда, и вот вам в доказательство рецепт.
Берем филе сёмги (любая рыба, лучше жирная, а если сухая, то в маринад положите дополнительно ложку сливочного масла), нарезаем брусочками с мизинец длиной и толщиной, солим чуть-чуть, как звёздной пыльцой припорашиваем, чёрным молотым перцем припыливаем, сбрызгиваем щедро лимонным соком, добавляем резаную петрушку и даем подмариноваться с полчаса.
Делаем кляр.
1 чашка муки,
1/3 ч. л. соли;
1/3 ч. л. сахара;
1 ч. л. сливочного масла;
½ чашки кипятка, минут через пять после закипания;
1 ст. л. оливкового масла;
2 желтка;
2 белка, хорошо взбитые (я делаю на глаз, от количества рыбы зависит).
Раскаляем масло на 3 пальца на сковороде или во фритюрнице.
При помощи длинной деревянной шпажки, накалываем филе, окунаем в кляр и жарим в кипящем масле до румяно-золотистого цвета
Обжаренные кусочки рыбы выкладываем на блюдо, покрытое бумажными салфетками, сушим масло, убираем лишний жир.
Подаем с соусом Тартар: легкий майонез взбиваем с оливками зелеными или каперсами, несколько штук просто мелко режем и добавляем в готовый уже соус. Мне каперсы кажутся здесь немного ядовитыми для нежной рыбы, и я добавляю или оливки, или соленые огурцы. На гарнир — пучки петрушки, тоже обжаренной в этом же кляре.
Не забудьте про вино.
Лучше идет с двухметровыми интересными мужчинами в самом расцвете сил, но это уж кому как повезёт.
Мне повезло когда-то. Рецепт длиной в жизнь. Странное и яркое воспоминание, спавшее в моей памяти до тех пор, пока пару дней назад не приготовили мы в таверне сёмгу-орли и не заспорили, что лучше добавлять в соус…
Леонид. Его звали Леонид. Да. Больше ничего не помню. Прошло много лет.
На перроне меня встречал милый, добрый и беззащитный начальник лагеря, ещё не представляющий, как тяжело сложится наша с ним работа. Он был с букетом. Один из самых огромных розовых букетов в моей жизни.
Нам не дано предугадать… Я запомнила и это тоже.
И я, в розовом сарафане с васильками и колокольчиками, такая уверенная в себе, молодая и красивая, выдав на руки встречающим мужчинам чемоданы и окунув голову в букет, краем глаза, краем! — но видела! — шеф-повара, стоящего на подножке вагона-ресторана, грустно глядящего вслед уходящему шумному лагерю. Приятно, чёрт возьми. Было. И немножко грустно. Кусочек чужой жизни и чужой судьбы. Один ужин. Только взгляды. Смех. Флирт. Ни к чему не обязывающие отношения, разговоры, мечты. Вечно спешащие часы на левой руке. Кольцо на правой, чёртово кольцо, которое через двадцать два года заберёт уже бывший муж, чтобы не забывать…
А мне останется мой судак-орли. И мои черно-белые фотографии в сарафане с васильками и колокольчиками.

Александра, Птицелов, Бричмулла и Паоло…

Когда я жила в общежитии Мурманского пединститута, на нашем маленьком проигрывателе (нашем — это Надюшки Малеевой, и кто бы мог подумать, что именно она останется работать учителем до сих пор, а я подамся вначале в психологи, потом на телевидение, а потом вообще в испанскую кулинарию) до дыр заигрывались пластинки с песнями Никитиных, Дольского, Таривердиева, Окуджавы, слова которых мы знали практически наизусть. Антонов был уже выражен слабее, парой пластинок всего, а Машина Времени пришла позже: вместе с субтильным, но очень тогда крутым кассетничком Романтика. Из Никитиных чаще мною пелись три песни, они же и врезались в память: Александра, Птицелов, Бричмулла.
Александрой, как я уже тогда знала, я назову свою будущую дочь (но основополагающая роль в этом вопросе была сыграна, конечно, фильмом «Москва слезам не верит»), Бричмулла была для меня чем-то золотисто-недосягаемым, цветами какими-то, облаком или закатом, или деревом типа той же чинары, что такое чинара я тоже себя представляла слабо, и только веселый Дидель был вообще ни к селу ни к городу, но очень бойкий, маршевый и оптимистичный. Когда в комнате не было моих соседок по курсу (некоторые из них пели просто замечательно, та же Надюша обладала вообще данными оперной дивы), я позволяла себе подпевать во всё горло, улучшая значительно исполнение Никитиных. Ну я так думала… Что противоречило мнению моих соседок, конечно.
— Золотаааааая Бричмулла… — выводила я яростно и очень хотела путешествовать тоже.
Прошли годы. Дочь Александра уже выросла. Она лучше, чем я могла мечтать тогда, в юности: реально сильная, умная, красивая и вообще лучшая моя подруга, помощник и защитник. Про Бричмуллу я забыла. Как и про ослика, арбу и чинару. Но когда в Испании встретила желтые сочные кисло-сладкие ягоды нисперо — мушмулы, сразу почему-то вспомнила Никитиных, и радостно запела «золотааааая мучмула», твердо уверенная, что нисперо мне предсказали Никитины тоже. Только недавно выяснила, причем совершенно случайно, что Бричмулла — поселок в Чимганских горах на границе Узбекистана. Но тогда золотые плоды абрикосо-сливового вкуса соединились у меня с Никитиными, молодостью, романтикой, ощущением свободы и путешествия… Песня же Птицелов никак не отразилась в моей судьбе до прошлого года. Но когда мы открыли таверну, то одним из первых в неё вошел, влетел, вхромал, вмаршировал Паоло. Паоло — это песня, даже если вы не умеете петь и поете в дУше для себя только, а ваш душ вообще в бункере, который звукоизолирован. Так вот, в ваш бункер ворвётся песня, как Паоло. Или Паоло, как песня. И вы будете жалко отплёвываться шампунем, прикрывая причинные места мочалкой и тюбиком с краской, булькать, краснеть, но он вас вообще не заметит. Ни разу. Он вбежит, чтобы рассказать о себе. Это безбашенный болтун Паоло…

Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.

Неугомонный энерджайзеровый Дидель-Паоло-бродяга всегда вбегает, прихрамывая и опираясь на костыль как бес или, например, смерч, сломавшийся о водонапорную станцию, но ползущий наскоками дальше на поля и равнины и потому ни капли не побеждённый.
— Ахтунг! Бон джорно! Привет! Сьюкин синь! Ола! — приветствует вас на всех известных ему языках Паоло, значительно обогативший свой лексикон после знакомства с нами.
— Как дела, красавица? — нет более риторического вопроса в мире, чем этот, обращённый ко мне. Скажу ли я хорошо, плохо, зеленый, так себе, стеариновая свечка или торт с орехами — неважно. Паоло обязательно разразится тирадой на тему «сукиныдетивсезашибиськакужасжизньбольвсёброшуиуеду». Он пришел не слушать. Он пришел рассказать.
Потому, взяв бокал пива или вина, Паоло будет трещать, повествовать, сообщать, доводить до вашего сведения, говорить, петь, истерить, чирикать, свистеть, кричать, что у него идеальные дети, и он носится с ними как квочка, потому что сукина дочь его жена совсем ни о ком не заботится, что он вынужден покупать дорогие продукты на сотни и тысячи евро, чтобы приготовить суп из омаров для детей или купить самые дорогие креветки, потому что он и его дети достойны только самого лучшего, что жена его не любит, а всё хозяйство на нем, что на работе его перестали уважать, что его бывшие подчиненные, приятели и соседи ему больше не наливают и говорят с ним без должного уважения, что он будет отращивать бороду, что он приобретёт белый костюм, что он уедет в Париж и купит там корабль, что он скоро полетит в Гималаи…..
Какое на нём хозяйство, кроме его самого, его красного спортивного костюма по будням и два раза в году, на праздники, бежевой двойки, я не знаю. И костыль, конечно, бессменной собакой-поводырем. Иногда у меня ощущение, что костылю просто скучно дома, и Паоло его выгуливает. Как друга… Мы знаем, что он, лет пятнадцать назад, в пьяном виде скатившись по лестнице, повредил себе ногу, получил инвалидность и сейчас работает в крошечном киоске, продавая лотерейки. Если вы расскажете ему о том, что вас не любит муж, он продаст вам лотерейки. У вас нет мужа? Купите лотерейки! Если ваша кошка не может разродиться, вам придётся их купить всё равно. Если есть проблемы на работе, то вы должны их купить в первую очередь. Если у вас нет денег, то лотерейные билеты вам дадут в долг, потому что вы обязательно выиграете потом. Если у вас всё хорошо, тем более вы обязаны купить лотерейки, потому что именно ему, Паоло, в данный момент хреново. Ибо когда у него не болела нога, он делал прибыли на биллионы и хулиарды денег, и все, живущие и работающие на этой улице обнимали его и говорили: Паоло, друг. И угощали непременно во всех дорогих ресторанах. И однажды даже он управлял департаментом… То есть нет, у него когда-то был свой бар, и бар этот давал прибыль по 15 тысяч евро в месяц. Нет. В день. И мог бы давать ещё больше, но ему просто уже не хотелось работать, он зверски устал работать, и последний год он имел больничный, потому что специально кричал как от боли, наступая на ногу, и врачи дали ему освобождение от работы. У него была боль, но она была душевной. У него депрессия. Да! Он не работал почти год и получал зарплату, а с сентября эти сьюкины дети обязали его опять выйти на работу и сидеть в будочке, и продавать лотерейные билеты, а он устал по жизни, и его окружают подлые люди, которые его не ценят и не понимают…
Лотерейные билеты, которые он продает, имея зарплату и процент от проданного — это сейчас смысл его жизни, если не считать вываливание в дерьме всех, кто в данную минуту не находится рядом.
— О, как я был красив в юности! — стонет Паоло. — Ко мне прибегали девочки и воровали меня у родителей. Они лазили ко мне в окна, потому что хотели провести со мной ночь. Вот помню, была у меня француженка. Она пахла фиалками. Она прижимала меня к груди и кричала:
— Паолин, мон амур, не оставляй меня! — Да! И кто сейчас рядом со мной? Я сильный и сексуальный мужик, я годы уже без секса, меня здесь не хотят, не любят, я обязательно уеду во Францию, забрав с собой детей и открыв бар на корабле… И я найду мою фиалковую француженку!
Фантазии заводили Паоло далеко-далеко, он на время забывал критиковать своих близких и друзей, но потом снова очень быстро возвращался к этому занятию.
— Я же с юга, понимаешь, кариньо? Мы, южные мужчины, красивы, сексуальны, щедры и независимы. Жалкие валенсийцы, мелкие людишки, они жадные, они холодные, они не умеют любить и не угощают в ресторанах…
Валенсийцы, которое это слушали, мрачнели, отворачивались и уходили. Это не смущало Паоло, и он, прижав к стойке бара очередную жертву, щебетал:
— Ты должен меня послушать. Я тебе расскажу. Жизнь дерьмо. Она уныла и бессмысленна. Я повешусь, наверное. И все будут плакать и говорить, какого человека потеряла Валенсия, какого человека потерял мир. Мир, кстати, отстой. Я уже говорил? Да? У меня депрессия. Сядь со мной. Тебе надо работать? К чёрту работу. Давай говорить.
Говорить с Паоло — это слушать Паоло, который, подозреваю, в состоянии депрессивной стадии своего психоза был готов отравить существование всему миру. И начинал он это делать с улицы Арчедуке Карлос, где находится наша таверна. И так каждый день. Каждый день на нас обрушивался шквал проклятий в адрес города и его обитателей, где среди арены с навозом стоял одинокий тореадор в белом костюме с золотыми позументами, Валенсийский Зорро за белым роялем, Могучий викинг Белый Лось-Большие рога, вождь краснокожих Белое Перо в белых мокасинах, Бледный Рыцарь в серебряных латах. Он, великий и печальный, светлый Паоло… Каждый день мы боролись с его и уже нашей депрессией, которая заразна… Через полгода я научилась видеть его реже. Заметив, что муж тайком покупает у него проигрышные (других у Паоло просто нет!) лотерейные билеты, лишь бы тот отстал и пошёл подальше, я попросила объяснить товарищу Диделю, что у русских есть обычай покупать лотерею только по пятницам. И если билеты ничего не выигрывают, то продавец через пару месяцев забивается насмерть. Деревянной экологической скалкой.
Паоло поверил, потому что вид у меня обычно не только большой, но и грозный. А у повара Пепе постоянно больная рука. Вопрос о скалке как бы даже сам и напрашивался… Паоло стал забегать только по пятницам. И один раз в две недели билеты удивительным образам стали выигрывать 2 евро, то есть окупать себя. Потери были сведены к минимуму. Негатива стало меньше, мы вздохнули облегчённо. Совсем хорошо стало, когда директор банка, заходивший отдохнуть после трудового дня, в очередную пятницу нарвался на Паоло и на вежливый свой вопрос «Как дела?» получил такую оперную арию часа на два о бренности земного существования, подлости валенсийцев, жадности испанцев, семейных дрязгах, суках-китайцах в соседнем ресторанчике, которые продали ему отвратительное пойло под видом кофе, тёще с тестем, которые у него отстойные, бывших друзьях и теперешних врачах, не дающих очередной больничный, с определением, что они козлы и «свинячье дерьмо», обычно флегматичный испанец вдруг взорвался. Он дрожащим от гнева голосом сказал, что Паоло надо работать на фабрике сыров, чтобы экономить полезные бактерии и сычужную сыворотку, что от него молоко свернётся само собой, без добавок, что его лично уже тошнит от Паоловой депрессии, и его ненавидит весь район, что никто не хочет находиться с ним рядом, чтобы не набраться тоскливых блох, и он реально задрал всех своим нытьём. Директор вышел, Паоло застыл. Застыла его рука, поднятая с бокалом пива. Застыло пиво в бокале. Застыла пена на пиве. Костыль, и тот застыл без опоры, прикинувшись от стыда пальмой. Паоло посмотрел вокруг и спросил:
— Это правда? Я всегда в депрессии?
Более счастливых лиц посетителей я не видела очень давно.
— Да, прикинь.
— Клянусь, друг, это правда.
— Да, Паоло, меня тошнит от твоих рассказов.
— Ух ты, здорово, я всё тебе стеснялся сказать, что ты козёл, Паоло.
— Ты заколебал в натуре всех оскорблять, бро.
Паоло выполз из бара, волоча две ноги сразу. Костыль плелся за ним своим ходом…

Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелётов,
Разным посвистом свисти.
Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.

Через неделю, в пятницу, в бар влетел, втанцевал Дидель-Паоло.
— Ахтунг, бон джорно, сьюкинь синь, хенде хох, ола, как дела, буэнос диас!
— Как дела, Паоло?
— Ха, я бодр, молод, свеж, красив, я полон сил и энергии, я веду сюда моих друзей, чтобы выпить вина и поговорить о том, как прекрасна жизнь!

Пендель оказался действенным. Я рада… Но я-то знаю, что за депрессивной стадией обычно идет маниакальная… Мы готовы к сюрпризам. Привет Никитиным. Теперь я знаю, как выглядит их Дидель-птицелов.

Так идет весёлый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеётся невзначай?

Сержант — друг Рюмочки

Сержант — это друг нашего Рюмочки — пожилой испанец лет шестидесяти пяти, с добрыми светлыми глазами за толстыми линзами очков. Ходит он немножко по-буратинному, деревянно переставляя ноги, обутые в большие белые кроссовки. Невысокого роста, жилистый, но чуть крупнее нашего изящного тореодорного Рюмочки, в синем джинсовом костюме, который скрадывает и фигуру, и возраст… Он больше похож на немца, чем на испанца. Вот у меня подруга вышла лет восемь назад за австрийца, так тот с нашим сержантом как брат родной: щеки румяные и пухленькие, глаза голубые и чуть навыкате, вид такой наивно-счастливый, какой может быть только у иностранца. Вначале, когда видишь мужчин с таким выражением лица, думаешь: иностранец явный, горя не знал, пороху не нюхал, в две смены не пахал… Потом: ну придурок, кажется, чего лыбится все время? А потом понимаешь, что они просто другие. Не придурки…
Наш сержант другой. Он и порох нюхал, и горе знал. И улыбается. Всегда. Утром шаркающей походкой вместе с Рюмочкой он отправляется делать обход баров своего района. Оба пропускают по рюмочке чупито, беседуют немного с хозяином бара и с посетителями, потом вежливо прощаются. И — идут дальше. Обходят парк с тремя-четырьмя барами и опять появляются в нашей таверне.
— Ола! Привет!
— Ола! Доброе утро!
— Ола! Добрый день!
— Ола! Добрый вечер!
Вот так по Рюмочке и Сержанту видим течение времени. И еще к вечеру походка Сержанта становится более шаркающая, ноги тянутся и заплетаются одна о другую, он уже висит на своем друге, и тот понимает, что его пора вести домой. Иначе упадет по дороге где-то… Так уже бывало. И не раз. Поэтому обычно Сержант обходит свой район не сам, а с другом и помощником. И за это часто угощает того. Рюмочкой виски. Пьют без льда и без закуски. Всегда улыбаются. Рюмочка — более горько и трагично. Сержант — светло и широко.
Один раз он не показывается недели две. Мы очень волновались. Нам сказали, что Рюмочка отвлёкся, остался с кем-то поболтать в ресторанчике, и Сержант пошел домой сам. Был очень пьян, упал. Сильно разбился. Лежал дома не поднимаясь. За ним ухаживали сёстры. Их у него две, обе неудачницы. Без мужей, с детьми, с тяжёлым характером. Сержант до пенсии служил в полиции, оказывается. Содержал и свою семью, и сёстрам помогал, и маме. Боевые ранения. Простреленная нога, сломанная ключица, продырявленное легкое, не считая того, что его полицейскую машину однажды просто взорвали. Погибли все, кроме него. Говорят, его врачи по частям собирали. После выздоровел и опять вышел на службу. Когда развёлся с женой (как и жена русского полицейского, она задолбалась переживать за него и каждый раз умирать от страха, ушла с сыном), остался жить с парализованной мамой, ухаживал лучше сиделок. Она ему за это квартиру отписала, свою-то он жене и сыну оставил. Сёстры приехали после смерти матери уже. Сказали, что это несправедливо. Старшая заявила, что она будет тут тоже жить и заботиться о брате, так как он слаб и стар… Младшая приехала с дочерью, имеющей условный срок за связь с террористом, и сказала, что брат ей должен выплатить её часть дома, которую мама могла бы завещать… Женская логика, если она подлая, одинакова во всех странах. Сержант-пенсионер взял в банке кредит и отдал младшей её часть за квартиру, часть отписал старшей за уход, а живут они всё равно все вместе. Три женщины и наш Сержант. Он платит деньги за квартиру, за кредит и за свое проживание…
Из пенсии 1.800 ему остается 300 евро свободных. И на эти деньги каждое утро, свежевыбритый, аккуратный, в джинсовом костюме и белых кроссовках, взяв для страховки друга Рюмочку, который помоложе и покрепче, он отправляется в своё ежедневное маленькое турне за счастьем. Чупито виски. Беседы. Прогулка.
Недавно мы узнали, что Сержанта его сестры хотят сдать в дом престарелых. Он им надоел. Они говорят, что он тратит много денег, и он пьяница. Рюмочка переживал очень. Мы тоже. Он добрый. У него улыбка хорошая. Беззащитная. Хоть он и бывший полицейский. Когда его друг Рюмочка влюбился и целыми днями ходил влюблённой собакой за своей дамой, Сержант не показывался. Не мешал. Сидел дома. С сёстрами и племянницей. Наверное, слушал, как они планируют его в богадельню сдать. Мы узнавали: оттуда он не смог бы выходить гулять по барам и выпивать. Там режим и дисциплина… Думаю, он не сможет это пережить. Он и так имеет немного. Для счастья.
Когда дама бросила Рюмочку, Сержант опять появился. Утром они приходят, здороваются и немного спорят с поваром о политике или критикуют местные власти. Потом прощаются, чтобы через пару часов вернуться опять.
На прошлой неделе Сержант пришел один. Сел, выпил виски. Молчал. Потом улыбнулся так наивно, по-детски, и сказал: «Знаете, у меня ведь день рождения сегодня. Никто уже и не помнит».
Знаете, что такое щиплет в носу и ком в горле? Я бегу в кухню и беру недавно сделанное безе, дочь в тумбочке находит деньрожденьевскую свечку от июньского торта младшей дочери, мы зажигаем свечку в пирожном, выносим его на блюдце и поем «С днем рожденья тебя». Носы красные у обеих.
Глаза Сержанта распахиваются, он делает глубокий вдох, хватает телефон и звонит другу: «Приходи скорее в Капитан! У меня сегодня день рождения и торт!»
Приходит Рюмочка. Сержант дует на пламя. Потом они оба вилочками бережно и торжественно крошат пирожное, запивая его виски, а мы, сославшись на дела, сидим в кухне и ревём, обнявшись…
Не дай бог…