Если посмотреть со стороны, то предположение о том, что Викентий Соломонович Клятцесс родился не под совсем счастливой звездой, и, само собой разумеется, не в рубашке, могло показаться более чем справедливым.
Во-первых, сама фамилия давала большие возможности трактовки, как правило, не в пользу ее обладателя. Во-вторых, он имел неосторожность окончить один из технических ВУЗов бывшего в то время Ленинграда по весьма распространенной, но не нужной по жизни из-за перепроизводства электротехнической специальности, вследствие чего (см. во-первых) его не брали на работу ни в один из закрытых НИИ (КБ), где в то давнее время еще как-то сносно платили.
Кадровики, только прочитав фамилию, впадали в транс: “Знаем мы вас!” (это про себя), не смотря на русые волосы, голубые глаза и вполне арийскую внешность, но, будучи хорошо воспитанными членами общества, отвечали полным сожаления голосом: “К сожалению, молодой человек, сейчас вакансий нет, зайдите через месяц”, и Вика – так упорно звали все его немногие приятели и девушки, все поняв, уже не приходил. Но не понимал, почему. А может, и потому, что его угораздило родиться в той стране, которую мы раньше называли СССР, и, поскольку волею господнею родители его были призваны на небо, когда ему не исполнилось и четырех лет (он был поздний ребенок!) она, т.е. страна – сняла с себя заботу о его попечительстве, и доверило его же, Викентия, тетке.
В детском представлении Клятцесса тетка всегда была очень старой. Откуда она появилась, Викентий так и не узнал, однако был призреваем ею весьма усердно. Викентий помнил тесную комнатенку в ветхом бараке пригорода, кажется, Отрадном, с голландской печкой и общим сквозным туалетом именно “типа сортира”, в котором зимой обледеневали отходы жизнедеятельности квартирантов, растворяемые затем согретым на керосинке кипятком. Керосинка служила также и для приготовления пищи, весьма ограниченной по количеству и качеству не только для растущего мальчишеского организма, но и для такой древней, как выяснилось потом, тридцатилетней старухи. Тетка служили учительницей в школе, куда ходила за два километра по пролеску мимо карьеров, а вечером проверяла тетрадки, часто вздыхая и неодобрительно покачивая головой и делая пометки красным, всегда очень заточенным карандашом. Благодаря чему Викентий довольно-таки быстро выучился считать, да и писать тоже.
Имея много свободного времени, он проводил его на улице с такими же пацанами. Очень хорошо освоил искусство благородной драки “до первой крови!”, вполне беззлобной, но необходимой для самоутверждения (хотя не любил), лапты и футбола. Особенно не выделялся, но слабаком отнюдь не был. Тетка Серафима, высокая и прямая, не препятствовала его дворовому развитию, и, когда они перебрались в Ленинград, а к тому времени он уже ходил в третий класс, Викентий мог уже постоять за себя.
К окончанию школы он был весьма развит во многих отношениях, накачан, как теперь говорят, ибо достаточно посещал различные кружки и секции, где, впрочем, особо не задерживался, а также музыкальную школу по классу фагота, где был недобор, а на другие специальности не брали из-за переросточного возраста.
Уже в школе (после переезда в Питер), Викентий стал страдать из-за своей фамилии, поскольку она давала столько вариантов! Однако с ним предпочитали не связываться, так как, несмотря на свою некоторую застенчивость, Викентий мог тихонько дать в морду. Доставал его лишь ненавистный физик по фамилии Нехлебайло, который любую промашку Викентия комментировал примерно следующим образом: “Не знаете-с, молодой человек! А еще два “с”! Стыдно!” А соученики хихикали. Когда пришла пора получать паспорт, Викентий пристал к тетке: “Теть Сима, ну почему у нас такая фамилия? Ну, давай, сменим. Или хотя бы одну букву “с” уберем, а?”. На что тетка отвечала: “Гордись фамилией, от бога она! У деда и отца твоего”. И при этом была необычайно строга. Ни о каких родственниках Серафима не рассказывала, как ни просил Викентий: “Одни мы!”. Но в церковь не ходила. Когда Викентий стал постарше, он понял, что тетке-то не так уж и много лет – чуть за сорок, и спросил: “А что ты замуж не выходишь?” – “А за кого, – смеясь, отвечала Серафима, – у меня ж ты, нахлебничек”.
Но видел как-то Викентий тетку с морским офицером, и не ночевала она дома, а потом плакала, и приходили ей письма, она прятала их в инкрустированный ларец, и утиралась платочком. И как-то внезапно тетка умерла. Ни от чего. Врачи сказали, что скоропостижно. Приехал капитан второго ранга Ребров П.И. – Викентий узнал адрес его в/ч по последнему конверту и долго молча стоял у свежей могилы, а вечером сидел в коммунальной комнате Викентия на Невском и пил, не пьянея, “Столичную” из граненого стакана. Потом уехал на свой Северный флот, оставив Викентию кой-какие средства на черный день. И Викентий, к тому времени студент четвертого курса, стал жить один.
Иногда к нему приходила Марина с филфака и оставалась на ночь. Потом, ласково гладя его уставшее и влажное естество, задумчиво произносила: “Ах, ты мой Кляпсюсюсенька!”, что доставало Викентия, хотя он привык и к Марине, и к прозвищам. Были какие-то виды у Марины на него, Клятцесс не знал, а на прямой вопрос она отшучивалась. Потом она как-то незаметно исчезла, и место оказалось вакантным. А тут подоспели диплом и распределение.
И, походив по закрытым, особенно для него, организациям, он устроился в один и академических НИИ на минимальную ставку.
Впрочем, НИИ скорее, нужно было назвать архаическим, в соответствии и с формой, и содержанием его деятельности. Возглавлял эту контору некто академик Петров, которого называли директор. Возможность продвижения по службе отсутствовала опять-таки из-за отсутствия вакансий, которые освобождались лишь после естественной кончины одного из стоящих выше по иерархической лестнице. Тогда зам Сидоров становился Директором, зав. отделом – замом, завлаб принимал отдел и т.д. по нисходящей. А сорока с чем-то-летний м.н.с. становился старшим научным, что давало, кроме изменения статуса, и существенное увеличение доходов.
По мнению Викентия, сие НИИ было заселено сплошь долгожителями, и достигнуть чего-то приличного он мог рассчитывать годикам так к ста двадцати. Перепрыжка через должность, в принципе, была возможна, но “счастливчика” благообразные благополучно съедали и не давились. Викентий и не рыпался. “Вика, иди сюда, Вика сделай то, сделай се».
Он честно сдавал отчеты, платил взносы, участвовал в субботниках и спал на собраниях. Иногда, но весьма редко, спал и с сотрудницами соседних отделов, однако престижное расположение его жилища сводилось на нет обилием соседей и соответствующим отсутствием бытовых удобств. Желающих же остаться навсегда и взять его ужасающую фамилию не находилось. Посему вечерами Викентий часто прогуливался по Невскому, заходил в Дом Книги, просматривая новинки, хотя покупал редко, еще реже заходил в “Лягушатник” и шел к Неве, если не было сильного ветра и дождя. Потом возвращался мимо ненавистного ему еще со школьных лет бассейна с его белым кафелем и неизменным после или вместо бассейна пивом у соседнего ларька, по злой иронии судьбы расположенному в костеле, в свое обиталище и смотрел ТВ.
После смерти Серафимы Клятцесс не делал перестановок и не покупал мебели, разве что приобрел телевизор. Не будучи педантом, он все же поддерживал относительную чистоту, научился готовить, не ссорясь с соседями, и, в принципе, был независим. А годы шли.
Исподтишка подкрались перестройка и гласность, и город забурлил. Из своего окна Викентий видел сборища людей возле Казанского, с разноцветными флагами, отчаянно жестикулирующими и громко орущими в мегафон. Мимо, переходя от группы к группе, фланировала публика, возникали споры, переходящие в потасовки, лениво разгоняемые демократизированной милицией. Ходил туда и Викентий, и ему становилось грустно – не потому, что уходит время, а потому, что попусту расплескивающаяся энергия уходила в пустоту, увеличивалась всемирная энтропия, а люди снимали стресс.
Директор (уже Сидоров) стал баллотироваться в Депутаты, но преставился ввиду преклонного возраста, в результате чего Викентий стал научным сотрудником, уже не младшим, а зам Хропкин – депутатом от какой-то вновь образованной, демократической, партии.
Викентий же, по многолетней традиции, выставил угощение, с большим энтузиазмом воспринятое коллегами. Затем бегали за добавкой, еще и еще, после чего Викентий проснулся с головной болью и в чужой постели, благо день был выходной. Когда он вернулся, квартира бурлила. Народ собрался на кухне и митинговал. И Викентий понял, что к одной удаче – повышению – прислонилась и другая. Риэлторы предложили каждому! – по отдельной квартире, ибо их коммуналка больно приглянулась кому-то из очень новых русских.
На удивление, дело было обстряпано споро и честно, и народ принялся паковать чемоданы, и где-то через полтора месяца Викентий Клятцесс стал обладателем совершенно отдельной однокомнатной на Комендантском. До метро было далековато, но, наконец-то, Викентий стал свободен от соседей и обладателем отдельной кухни персонального туалета. Долго расставлял мебель, раскладывал бумаги и книги. Когда было все почти закончено, Викентий вспомнил о своей тетке – не дожила. Машинально открыл шкатулку, к которой не прикасался уже много лет и стал просматривать бумаги. Письма были только от кавторанга Реброва Павла Аркадьевича, сложены аккуратно, в порядке получения, только одно было с заграничной маркой, и немецким адресом. Викентий обнаружил какие-то старинные фотографии, на которых были изображены элегантные дамы в вечерних платьях и кавалеры мундирах.
Одна из них особенно привлекла внимание Клятцесса: там, возле дамы необычайной красоты стоял высокий кудрявый и белокурый военный. И было внизу маленькими уже стертыми буквами подписано: “Baron Ditrich fon Klatzess”. Викентий долго-долго разглядывал старый снимок. Барон фон очень был похож на самого Викентия. “Неужели дед?” И нашел еще Викентий квитанцию и какой-то договор на аренду индивидуального сейфа в банке на имя Серафимы Фридриховны Клятцесс. “Ах, тетя Сима! – опять подумал Викентий – так ничего и не сказала!” И стало ему горько и грустно.
Наутро Викентий позвонил демобилизовавшемуся и одиноко обитавшему в Твери кап-два Реброву, с которым поддерживал устойчивые, хотя и непериодические сношения. Тот обещал быть, поскольку опять-таки были выходные и в Питере у него к случаю дела, и прибыл, сразу заполнив собой однокомнатную Викентия. Хоть и поседевший, Павел Аркадьевич в новом, с иголочки, костюме, с кейсом и радиотелефоном выглядел браво и основательно.
На столе мигом оказались бутылка “Кристалла” и немудреная закуска в виде икры и балыка. Молча помянули тетушку, и посвятили вечер разговорам. А наутро в понедельник вместе направились в банк, затем – в нотариальную контору оформлять право на наследство. Дело затянулось, и только через месяц, когда все документы были оформлены, бывший кавторанг Ребров – ныне глава фирмы “Ребров и К.“, президент и директор, и еще кто-то, вновь посетил Санкт-Петербург. Примадонна в образе сотрудницы банка, тщательно проверив документы, провела Викентия в святая святых, где он извлек и индивидуального сейфа большой запечатанный пакет с надписью “Племяннику моему, Викентию Клятцессу”.
Дрожащими руками Викентий (дома уже) вскрыл пакет. В отдельных пакетиках были какие-то бумаги, фотографии, очень маленькая шкатулочка, непонятный и древний сертификат, как говорят сейчас…
Через некоторое время, несмотря на бедность, благодаря обнаружившейся голубой крови и при содействии г-на Реброва, новоиспеченный барон фон Клятцесс стал членом дворянского собрания, где был принят с распростертыми объятиями. Тетушкины бриллианты отправились обратно в сейф, как самая большая реликвия. Скромность и настойчивость Викентия, а также сложившаяся ситуация помогли ему сначала стать представителем одной из инофирм на северо-западе, а потом и открыть свой офис. Рэкет на Викентия не наезжал, поскольку и крутым бывают не чужды некоторые слабости, а именно – регулярное посещение индивидуальных заведений, да и иметь в поставщиках настоящего барона было весьма престижно. Товар же Викентий поставлял весьма добротный. Часто лично присутствовал при установке, однако детские воспоминания удерживали его от посещения популярных заведений с саунами и девками, и он отшучивался, мол, и так целыми днями в кафеле и дереве. Аллергия. Его понимали и не настаивали, уважительно называя Кентом – самые близкие, или же Соломонычем.
Базировался же Викентий рядом с Невским, неподалеку от того дома, где они проживали с тетушкой и собирался выкупить ту самую квартиру. Входящие в его офис, если им довелось добраться до хозяина, видели сидящего за столом в окружении компьютеров, факсов и телефонов крупного уверенного в себе мужчину чуть за сорок, в строгом костюме с галстуком. Более внимательные могли разглядеть на стене копию дворянской грамоты на немецком, все же получали визитки с золотой вязью: “Викентий С. фон Клятцесс, барон. Президент и Генеральный директор”.
Бывшие сослуживцы, заходя к Викентию, не переставали удивляться произошедшей с ним метаморфозе, больше не называли его Кляпсюсюсенькой, а почтительно величали его “Викентий Соломоныч”, на что он отвечал им “Да бросьте вы”, угощал кофеем и конфетами, а кого и коньяком, который постоянно проживал в серванте, хотя сам не пил.
Выбрав неделю, посетил Израиль, где ему не понравилось – жара страшная – и встретил давешнюю Марину, которая, защитив диссертацию по истории Остзейских баронов (“Вот сука-то!” – лениво подумал Викентий), вместе с мужем-корейцем подалась на землю обетованную и теперь торговала в мини-супермаркете местными сувенирами. Однако ж, решив открыть здесь свое представительство, не только не забыл о ней, но и взял в Россию на стажировку ее старшего сына с таким же странным, как и у него, именем Моше Хван Чен Ур.