Клоун

Слово, Словушко моё, бесценный Раб мой и всесильный

Повелитель, помоги мне соткать многомерное, всевременное и

многоцветное кружево жизни нашей,

 

кружево, в многослойной ткани которого, куда ни ткни,  —

напорешься на нежданно-негаданный простор, и, во мгновенье

ока, окажешься  в беспредельном и бездонном космическом

пространстве,

 

кружево, где сиюминутность наша  — не что иное, как

бездонные колодцы умерших времен, безвременье настоящего

(помните, «временщик»?) и рвущиеся в безбрежный футурум,

прожектора будущего — надвременья,

 

кружево, где дурная чернота и феерические яркость

радужность и многоцветность неразличимы,

 

кружево, где глубочайший вакуум и забитое грубой

материей  пространство — одно и то же,

 

кружево, где звездная раскаленность и космический холод

срослись воедино,

 

кружево, где иррациональное и мистическое неотличимы

от рутинного, будничного и повседневного,

 

кружево, где яростная распаленность наша и глухие,

стучи-не-достучишься, равнодушие и безразличие неотделимы

и неразличимы,

                       

кружево, где молчание наше — лишь одна из нот

полифоничности мира, едва ли, не самая главная, и уж точно

ничем не уступающая говорливости и словоизвержению,

 

кружево, где постоянные, никогда не исчезающие,

безысходные, корневые, охватившие сердце тиски-не-разожмешь,

и сотрясающие нас  колокола Тревоги срастаются с волшебными,

небесными, райскими флейтами, кларнетами, скрипками и

виолончелями Души нашей….

 

Кружево, где жизнь и смерть наши сосуществуют

всегда. Бок о бок, обнявшись, и тесно прижавшись друг к другу.

Так тесно, что никакого пространства между ними нет и быть не может и, в один миг, способны они замещать одна другую.

И всё это вечно. До нашего рождения, на протяжении такого крохотного в беспредельном времени, такого дорогого, такого эфемерного, такого  суетливо хлопотливого и всегда неуверенного в себе мига бренной жизни, и по её, всегда преждевременному, как, почему-то, говорят, безвременному, завершению. Всегда…

 

Виктор Финкель

 

I

 

Сквозь дымку предрассветного утра справа на пригорке появились рваные контуры, а, спустя еще мгновенье, послышался и глухой шум флимаркета. Но то было снаружи… А в нем самом нарастало напряжение охоты, почти грибной охоты, когда быстро идешь, почти бежишь, по мягкому, приветливому, среднерусскому лесу, не то, что твоя сибирская, таежная, тревожно-неприветливая и буреломная глухомань. Мчишься от полянки к полянке, обшаривая зеленое пространство, таящее здесь и там — под кустарником, бугорком, палыми листьями, в густой траве, на склоне канавки — желтые, солнечные россыпи лисичек и редкие, отдельные друг от друга, полукруглые, сдержанно цветные и совсем не броские, светло и темно кориченеватые шапочки белых, что маленькие человечки, гномики этакие, но с большим достоинством, грибов.

 И все, что еще час назад составляло сущность твоей жизни, все тревоги, нескончаемые импульсы-толчки и опасности, все беды и беспокойства, все разочарования, неуспокоенность и устремленность вперед (глупость-то какая, куда вперед, к старости ли, к смертушке ли) — всё счастливо куда-то подевалось, как будто никогда и не существовало. В этой взъерошенности и приятном, нетерпеливом волнении и предвкушении, он парковался, закрывал машину, проверял рассунутые по разным карманам документы, очки, долларовые бумажки, и устремлялся к рядам, уже, издали, оценивая ситуацию, людность, знакомых, непрофессионалов с детьми и смеялся, смеялся, смеялся над собой, не  силах сдержать свои, теперь уже, неподдельно счастливые: нетерпение, ожидание и любопытство. Одно слово — грибная охота!

 Это тебе не охота на медведя, или столкновение с людьми, что порой, куда как хуже и яростнее любого лютого зверя, не покорение космоса, не полная риска жизнь в тоталитарной стране, не семейные конфликты, не…. Нет, нет — это счастливые полтора часа. Счастливые и для продавцов — это ведь не бизнес, это отдых, это приучение детей к необходимой в жизни купле-продаже, это очистка дома от хлама, это солнце и чистый воздух, наконец, — счастливые, ясное дело, и для него. Уж, какие счастливые! А потому, с гагаринским «поехали» он устремился вперед — в космос блошиного рынка, в то самое вперед, которое, хотя никуда и не вело, но дарило ему радостные и бескорыстные минуты, впечатления и детские восторги коллекционера, коим он был, и не только…

 Удивительно, до чего стремительна мысль наша… За ту сотню метров, которые отделяли парковку от первых рядов, в голове его пролетела эмигрантская жизнь, да не одна, а несколько… Кем он только не побывал за эту без малого четверть века. И, как все эмигранты, существовал в реальном пространстве вэлферов, фудстемпов, аппартментов и SSI, и наукой занимался, и поэзию исследовал, и писателем стал, и статьи, рассказы и повести публиковал по всему миру, и учителем в американской школе поработал, и при всем том жил в мире флимаркетов. Как-то посчитал — где-то на пятистах-тысчонке их побывал!

 И все эти жизни не мешали одна другой! Хотя в каждой из жизней этих был он искренен и откровенен, сам поражался себе — на что способен человек, сколько различных способностей поместил в нас Гос-дь и какой приспособляемостью Одарил нас! Так, кто мы? — великие актеры, лицемеры, лицедеи, странствующие комедианты, многострунные клоуны, те самые, которые убивают, смеются, рыдают и поют одновременно? Чем тебе не Леонкавалло: «Смейся, Паяц, над разбитой любовью»? Так, может, веселенькая жизнь наша, совсем и не жизнь, а целая вязанка жизней-веток, нет, нет, не плотно перевязанная фашина или сноп, а разлапистый букет, веер жизней, в котором наши смешные Всесильному Небу обстоятельства, — и подлинные трагедии, и драмы, — сливаются воедино, повинуясь волшебной Палочке Великого Режиссера?

 И где тут мы, где наши хваленные воля, целеустремленность, желания, надежды? И может быть, в глазах Неба все это всего лишь идиотические слова, и кретинические мысли, скрываемые нами? Может быть, все мы — дудочки, на которых играют Великие силы и Могущественный Режиссер, перебрасывающие нас с ветки на ветку, в лучшем случае, как что-то думающего гимнаста — с одной перекладины на другую, а в худшем — как глупенькую белочку, с одной жизни-ветки на другую, из одной радости-беды, в — смежную. И все это — над бездонной пропастью между ветками веера-букета? Держись крепче, успевай, поворачивайся, а не то, рухнешь в бесконечный  провал! Ахнешь только, и с концами — поминай как звали… Пропадешь, как и не было тебя! А то ведь, может, и вправду, не было нас? А мы-то, дурачье, кичимся — нам многое дано, мы такие многострунные, разносторонние, талантливые… Нас так любили наши мамы и женщины… с разных веток…

 II

 

Вынырнул он из своих мыслей — провалов, уже у самого первого ряда, когда здоровался за руку со своим старым знакомцем, обаятельным, приветливым и  улыбчивым американцем-инвалидом, на неприкрытом брючиной стальном протезе. В нескольких метрах от него было местечко, где когда-то он купил маленькую белую фарфоровую теннисистку викторианских времен — в шляпе, элегантном пиджачке, перетянутом в тонкой талии широким поясом с большой пряжкой, расклешенной юбке до пят, с черной ракеткой в одной руке и черным мячиком — в другой. Всю упруго прогнувшуюся назад в готовности к удару. Эта фигурка смешала времена, разделенные двумя столетиями, в странном миксере нашего сознания, совмещая и, одновременно, взаимо исключая плохо сочетаемое — мощный спорт и по нашим временам, изысканную и утонченную одежду, не соответствующую и мешающую ему. 

 А еще поодаль, когда-то ему повезло «прикупить» небольшую литую, ту самую датскую девочку-русалочку, сидящую на камне. Он помнил все, что покупал за многие годы, и, подсознательно, привязывал это к месту на флимаркете, где это произошло. Поэтому, пройдя еще с десяток метров, и, просматривая скользящим взглядом, все, что было выставлено на столах и разложено на земле, он другим, внутренним взглядом видел, то, что произошло два года назад, на этом самом месте. Тогда он оторопел — на небольшом столике стояли две фигурки: деревянный сербский солдат с фляжкой в руках и, до боли знакомая, литая, стальная, покрытая черной краской статуэтка. Да, да, та самая, что стоит на памятнике на Пушкинской площади. Слегка наклоненная вперед голова с бакенбардами, рука за обшлагом пиджака, легкое пальто или мундир, свободно спадающий тяжелыми складками плащ-пелерина и левая рука со шляпой — за спиной. И все это здесь, на американском  флимаркете!

 Стальная статуэтка «всплыла» на другом континенте, на другом конце света! Господи, да как же она попала сюда? Какими путями? С какой из волн эмиграции? Впрочем, перевернув статуэтку, он увидел КАСЛИ 1978. Не поленился, полез в интернет. Оказалось, Каслинское литьё  — художественные изделия из чугуна и бронзы, производящиеся на чугунолитейном заводе архитектурно-художественного литья в городе Касли, в Челябинской области! Производство известное, даже с собственными фирменными анекдотами: «Каслинский завод художественного литья приступил к выпуску детских игрушек. С этой игрушкой вы всегда найдете ребенка там, где вы его оставили».

 Стало очевидным, что привез статуэтку кто-то из последней еврейской волны, кто-то из тех самых гонимых, презираемых и топтаных государством евреев, всей душой преданных русской поэзии. Ясно было и то, что её владельца уже не было в живых — кто бы расстался с Пушкиным? Два молодых человека — американца? — не знали, кто был изображен на этой статуэтке и Митя объяснил им это. К его удивлению, фамилию Пушкина была им знакома, они повторили за ним её, и ничуть не удивились… Но было явно, что попал он в их руки совершенно случайно. И они не представляли себе, что он значил для русскоязычного эмигранта здесь и сейчас! Неделю спустя, Митя купил у них и серба… Дело в том, что на флимаркете действовал интересный закон  — если что-то тебе суждено иметь, Гос-одь сохранит это для тебя, сколько бы людей не интересовались, и не брали в руки эту вещь… Так вот серб и дождался Митю.

 Через полчаса Митя внезапно почувствовал холодок в сердце. В это время он двигался вдоль ряда, расположенного в тени больших деревьев. Но не в них было дело, да и не в тени. Три года назад, здесь, в холодный ноябрьский день, в одно из последних «заседаний» перед зимними «каникулами», ему повезло встретить набольшую картину маслом, которая висела теперь у него дома, и когда бы она ни попадалась ему на глаза, всегда вызывала приятный холодок около сердца. Это была высокая каменная набережная какой-то реки. Она напоминала стены древних крепостей. Слегка поглубже, вдоль неё, видимо, сразу за прибрежной  дорогой уходил вправо четкий разновысотный ряд домов с сотнями окон, чередуемый со многочисленными шпилями. А на ближнем плане на спокойной вечерней глади воды стояли две раскрашенные яркими полосами лодки, скорее всего, чьи-то жилые дома. Вся картина содержала в себе странность. Низкое небо вместе с водой излучали холод, чем-то напоминавший осенний Петербург.

 И этот холод вы чувствовали. Он не был ни злым, ни неприятным, он был просто глубоко осенним, почти совсем предзимним, и слегка студил вас. Но вот лодки… Лодки не были петербургскими. По форме своей они чем-то напоминали крытые жилые лодки средиземноморья с  высоко вздымающимися кормовыми и носовыми частями. Вполне возможно, это  было где-то в северной Европе или в Скандинавии. Митя любил эту вещь, зачастую стоял у неё, давно привык к ней, но… холодок чувствовал все равно и всегда… Почувствовал он его и сейчас, когда оказался вблизи места, где когда-то её купил…

 III

 

Пожалуй, за любой вещью на флимаркете стоит история, чаще всего трагическая. Хорошая, счастливая жизнь имеет внутреннюю центростремительную логику, сцепляет тела и души, воспроизводит и продолжает самоё себя, и мощным магнетическим притяжением, не выпускает красивых вещей, картин, скульптуру из своего пространства. Продолжается жизнь, текут поколения, а духовное богатство, красота вещей, как поток счастливого антуража, передается по эстафете, оставаясь внутри семьи, на её устойчивой орбите. Другое дело, несчастливая жизнь. Это центробежная, всегда нестабильная, изначально, с первого мгновенья неустойчивая, а чаще, попросту, готовая в любой подходящий и неподходящий момент взорваться система. Кой черт система, бомба это, начиненная злыми осколками мина, яростная бризантная взрывчатка, в худшем случае, уничтожающая людей, а в лучшем — катапультирующая их, любую собственность, дома, предметы обихода и искусства. Эти-то распадающиеся семьи и есть основной источник, прорванные трубы, бьющие скважины, артезианские колодцы, и уж совсем не римские фонтаны флимаркета.

 Над Митиным диваном висит великолепная картина современного американского художника — большая, чистая по духу, замыслу и исполнению. На новом добротном канвасе и в белой раме. И куплена она была то ли за пятнадцать, то ли за двадцать долларов. Словом, за пустяк, в сравнении с её подлинной стоимостью — что-то от пятисот до тысячи! Для Мити реальная стоимость не играла, ровным счетом, никакого значения — картины он покупал, но никогда не продавал. Разве, что дарил — это спорт он очень любил. Дело не в Мите, а в том, откуда и что это за картина. Так уж сложилось, что историю этой картины Митя знал. Приехала молодая еврейская чета и была славная семья, и была пара чудных детей. Семью объединяло многое, в частности, и теннис,  которым муж и жена увлекались. И картина эта  — половина теннисного поля с сеткой на переднем плане с ладными, по спортивному одетыми мужчиной и женщиной,  — команда, сражающаяся в парной игре с невидимым наблюдателю противником. Всё залито солнцем, мягкие тени окружающих корт деревьев — все светится жизнью и счастьем. И все это на фоне своего, собственного, тоже радостного в своей вере в будущее, дома. Подарена была эта картина мужем жене к какому-то дню рождения.

 Оказалось, что противник, хоть и невидимый, все же был. Только дети окончили школу, как муж перешел в «другую команду». Вторая жена его была лет на двадцать моложе, и, хотя по экстерьеру она явно уступала первой, возраст сработал… Вот так, в ярости, обиде и нежелании видеть и помнить, эта прекрасная, но несчастная картина-сирота оказалась на флимаркете — выбросить, убрать с глаз, не ворошить прошлое… А жизнь — великий шутник и насмешник, — не унималась. И теперь, когда дети учились в университетах, алименты иссякли, а денег катастрофически не хватало, брошенная жена частенько вывозила старье на блошиный рынок.

 Там-то, иногда, и можно было видеть, как рослый, но потерявший форму, крепко располневший и с приличным животиком муж со своей новой женой — любители флимаркета, —  подходили в первой жене. Так вот, она смотрелась на их фоне, как принцесса — аккуратная, стройная, симпатичная, одетая по-летнему, и со вкусом, как молоденькая девочка. А вот вторая жена, хоть была и моложе, но при родах пострадала, и ноги её покрылись синими вздутиями варикозных вен… Да и вкусом она уступала — при таких-то ногах, пусть даже ладных, крупных и длинных, ходить в коротких, пожалуй, слишком коротких шортиках, было, явно, опрометчиво…

 IV

 

Надо сказать, что флимаркет — это одно из немногих мест на земле, где различие и противостояние поколений не существует. Они мирно уживаются и контактируют. Правда, одно из них — ушедшее… Да и вообще, жизнь и смерть на флимаркете соприкасались плотно и странным, противоестественным образом сливались воедино. Это и понятно — блошиный рынок или флимаркет, или по-немецки Flohmarkt, или по-французски Marche’ aux puces, а по-русски, попросту, барахолка — это ведь странный парад прошлого, канувшего в лету времен, своего рода, этнографический музей. Здесь скопилось то, что покойники, возможно, хотели бы взять с собой, но  — не дано!

 И что бы вы не купили на нем, что бы вы не повесили на стену или аккуратно поставили на полочку, или на книжный шкаф — все это вносит в ваш дом давно исчезнувший мир и его ауру. И что это за аура, добра ли или зла, а может быть и дьявольщины — этого вы, до поры до времени, не знаете… Так, однажды, по ошибке, Митя принес в дом черную, непонятно из какого материала фигурку, как оказалась, с Гаити, да еще относящуюся к культу Вуду. С трудом дождался рассвета и вышвырнул её с отвращением, облегчением и надеждой, что она не успела чего-нибудь натворить…

 Так вот, о жизни и смерти. Флимаркет — это перекресток времен, где жизнь и смерть стыкуются, непрерывно переходя из одной в другую. Это вам не законы энтропии, текущие в одном, заданном Природой, направлении. Здесь мертвые передают живым через посредников то, чем дорожили при жизни. Кто-то на этом наживается, но счастливы при этом лишь подлинные ценители красоты — люди бескорыстные и преданные искусству. Именно они и воссоздают к жизни то, что едва не погибло после смерти владельца. Именно они оживляют почти погибшее и приобщают его к жизни. Именно они останавливают и обращают энтропию вспять, хотя бы потому, что позволяют воссоздать ушедшее! Именно они!

 Несколько лет назад, блуждая по флимаркету, Митя, еще издалека, увидел, как две покупательницы вертели в руках тяжелую статуэтку. Брать они не стали, и когда отошли на приличное расстояние от столика, Митя, подошел к нему. Обычно атмосфера на флимакрете — улыбчивая и приветливая — на кону-то ведь мелочь! В этом, однако, случае продавцы — мужчина и женщина, — явно супруги, был неприветливы, более того, мрачны и сдержанны. Продавали они, среди прочего, две статуэтки из настоящей бронзы. Продавали по совершенно смешной цене, что-то, по два доллара за каждую. Митя взял их с радостью, и пошел, прямиком, к машине — и потому, что они были очень тяжелы, и чтоб не сглазить — на сегодня, с этой ценной покупкой, остальной флимаркет был отменен. Все разъяснилось позднее, дома…

 Почти двадцатисантиметровая статуэтка на деревянной поставке изображала любимого героя романов Фенимора Купера, следопыта и разведчика английской армии Натти Бамбо, известного, также, как Зверобой, Следопыт и  Соколиный глаз. Работа была тонкой и высокопрофессиональной. Бамбо со свободно спадающими назад волосами был одет в индейскую кожаную рубаху до середины бедра. Её наплечная пелеринка, рукава по нижнему шву и подол были обшиты свободно спадающим мехом или тонко насеченной кожей. На ногах были высокие сапоги с ушками для удобства одевания и шпорами с зубчатыми колесиками. Шляпа его свободно висела за спиной, а в руках, одетых в перчатки с крагами до локтя, он держал по пистолету — нагану с барабаном. На поясе спереди висели нож в индейских, опушенных мехом, ножнах, и две кобуры. А сзади — большая фляжка и патронташ.

 Вторая статуэтка представляла собой индейца в головном уборе из перьев с копьем и щитом на скачущем коне с, по — змеиному, изогнутым волной и расширяющимся, как голова кобры, хвосте. Она также крепилась на деревянном основании. Все главное, вся разгадка этой покупки была  на основании. К дереву был приклеен вздувшийся от старости и влаги картон и на нем значилось: Bill Rosenthal, и еще раз: Billy Rosenthal. Судя по обрывкам этикетки, эти скульптурки, сугубо американского происхождепния, были приобретены в Корее. Когда? Можно думать, сразу после Корейской войны — в войну с ними таскаться было бы трудно. Закончилась война эта в 1953 году. Потом эти статуэтки были подарены, вероятно, отцом, ребенку — Billy. Дальше — чистые предположения: продавали эти статуэтки родители Billy. Вполне вероятно, что ребенка этого давно не было в живых, статуэтки пролежали где-то на чердаке или подвале — они были покрыты многолетней пылью. Смотреть на них несчастным родителям было больно и невмоготу, и вот сейчас, спустя, быть может, 40-50 лет, они осмелились выпустить их из дома, и за символическую цену убрать из своей жизни… Вот почему им было не до улыбок — за их спиной и в них самих скрывались смерть, любовь и беспредельная, непреходящая, и день и ночь саднящая, горящая виной, не залечиваемая боль…

 V

 

И вместе с тем, если вы не давали себе волю, и не задумывались над трагичностью основ флимаркета, вы могли найти на нем немало привлекательных и обаятельных поводов улыбнуться. Все, или почти все, «причины» для этого Митя собирал и любил их. Вот, скажем, на шкафу стоит литой стилизованный мальчик. Судя по всему, сделали его в Америке, где-то на Гудзоне, может быть и в Нью Йорке. Но прообразом явно послужил мальчонка из еврейского местечка в России или Польше. Дело в том, что только там штанишки мальчишек снабжались клапанами на пуговицах на попе. Так вот стоит на шкафу этот шпингалет с таким полуоткрытым клапаном, застегутым только на одну пуговицу, и слезно рыдает в большую тряпку, надо думать, предназначенную, как раз, для вытирания попы. Глядя на него, Митя вспоминал внука своих друзей. Когда они спрашивали его: «Ты уже большой? », он немедленно и уверенно отвечал: «Да!». «Ну, а почему в штаны делаешь?»  — «Так я же маленький!»

 Рядом с этим карапузом разместилась колоритная сцена конфликта между крепко поддавшим отставным «морским волком» в капитанской фуражке, с руками в карманах, едва поддерживаемыми подтяжками, брюк, не скрывающих накаченного пивом животика, с его не менее агрессивной и заметно большей его по росту и по мощи женой, в правой руке которой — крепкая палка, а вторая, сжатая в кулак, — спрятана за спиной.

 В проходном коридорчике у Мити висело литое бронзовое изображение средневекового дома, из окна второго этажа которого на улицу высунулся бюргер в ночном колпаке. Правая рука его раструбом была прислонена ко рту, и он кричал что-то похожее на: «Осторожно, посторонитесь!». А в левой руке он держал огромный ночной горшок. В средние века в европейских городах канализации не было, и нечистоты выплескивались на улицу…

 А чего стоила чугунная, литая и совершенно не стандартная фигурка флейтиста? Собственно флейтиста-то и не было. Была левая рука от локтя, держащая поперечную флейту, кисть правой руки на её клапанах и, не голова, лишь одно лицо с губами…

 Не мог Митя не улыбнуться,  когда поднимал глаза вверх, и у самого потолка на ступеньке, образованной не состыкованными стенами у прихожей, видел деревянное, барельефное, светло–коричневатое изображение лица пожилого мужчины, явно полинезийского типа. Лицо смеялось от всей души и морщины на лбу, брови, ресницы и щеки его изогнулись, в весельи, дугами вверх, а широкий расплющенный нос с огромными ноздрями сделался еще площе и еще шире, и занимал, никак не меньше, половины ширины лица. Но самым удивительным был перекошенный, и неудержимо хохочущий, неестественно раскрытый рот  с мощной опущенной вниз челюстью. И в этой пустоте рта, сверху и снизу, сиротливо торчали по два белых зуба… 

 Мите нравились и веселые картинки из Мексики, где, зачастую, героями были милые смуглые мальчуганы и ослики. Любили мексиканцы и еще одну тему: деревянные фигурки и хорошо выделанные из мрамора статуэтки мужчин, у которых голову заменяло гигантское сомбреро.

 А совсем недавно, Мите попался чудесный длинноухий спаниель, поднявший заднюю ножку и дерзко описивающий красный пожарный гидрант. Ну, а уж смешных и милых лягушек, лягушечьих королев и ленивых лягушечьих королей, очаровательных и смешных собачонок, и лошадок с черной прядью на глазах — всего этого собралось, что называется, пруд пруди!

 VI

 

Особое место в коллекции занимали клоуны. Митя их любил, но как выяснилось впоследствии, понимал не всегда, далеко не всегда. А может быть, и никогда. Наверное, это изначальное качество любви — она, если уж и не слепа, то зачастую, часто, уж слишком часто, чтоб быть случайностью — подслеповата… В жизни это сплошь и рядом. Да и сама по себе жизнь — сплошная клоунада. Безумна была, есть и будет! Помните? — «Этот безумный, безумный, безумный мир!». Со времени выхода в свет этого фильма, мир более спокойным, здравым и предсказуемым не стал. Пишет же Ruch (Totem lyrics):

 World of the unlicely and bizarre

……..

Angels and demons inside of me

Saviors and satans all around me

…….

Angels and demons dancing in my head

(Ohh ohh)

Lunatics and monsters underneath my bed

(Ohh ohh)

 

Не был мир предсказуемым, спокойным и безопасным  и раньше… Никогда не был (Ohh ohh).  Не был он и однородным.  Слоистый пирог какой-то. Да ладно бы, как многослойный, сладкий и вкусный наполеон… Ан нет! Один слой сладкий, а другой, рядом,  наперченный, третий — кислятина, а четвертый и вовсе ядом не оказался бы (Ohh ohh)… Так вот, клоуны, шуты, скоморохи, полишинели, арлекины, джокеры занимали в нем странную нишу, в которой дураковатость, безумие, иррациональность, самоирония и юродство совмещались с неподдельными глубинностью и мудростью.

 Надутый, важничающий, насквозь материальный мир власти, как всегда, надменно, а стало быть и лопуховато, воспринимал шутов:  людишки, оставшиеся по Божьей воле недоразвитыми детьми, несчастные человечки с больной головой… Но Господь, дескать, даровал им тайное знания, древние духовные и сакральные традиции. В действительности, шут бывал, как правило, человеком умнейшим из умнейших. Он лишь хотел казаться и казался глупым, а потому и безопасным, он прятался за глупостью, он маскировался и защищался ею, он скрывался в её тени. Она была его рыцарскими доспехами и позволяла ему существовать, оставаться личностью и говорить миру неприятные вещи, лечить его горькими, но столь необходимыми лекарствами.

 Клоуны были сложны всегда. Но, особенно, многогранны и глубоки в средние века. Рядом с деспотами, царями, королями, феодалами, безумными и властными самодурами — другими они быть не могли — сразу голова слетела бы с плеч. Какими же они стали сегодня? —  Этого Митя и представить себе не мог. Ведь они, по замыслу-то  своему, ничуть не проще века. В безумном веке, шуты должны были быть безумными, гениальными, лицедейными, если хотите, то лицемерными, а быть может, и безжалостными в квадрате и кубе. А потому и радости, и опасности, исходящие от них, рядовому человеку было не просчитать! Тем более, такому искреннему, идеалистическому и наивному человеку, как Митя  — коллекционеру драному.

 И вот еще, что остается в тени. Как люди оказывались и оказываются в ипостаси клоунов? Что их вело всегда и ведет, и поныне, туда? Это, вероятно, очень мощное чувство, скрытое, изначально, в сложном человеке — манипулировать людьми. Это, ведь, не искусство, точнее, нечто более высокое и сильное  — управлять эмоциями людей исподтишка, оставаясь, при всем том, неопознанным и невидимым за маской клоуна. И эта-то роль кукловода манит людей и сейчас. Это утонченная, почти иезуитская тяга к власти. Эту психологическую подоплеку, эту удивительную изнанку жизни записных клоунов очень хорошо описал Петр Бологов (Цирк приехал. http://www.lenta.ru/columns/2012/03/01/cirkus/):

«А на самом-то деле клоуны (обычно их было четыре-пять человек) не всю свою жизнь были клоунами. Более того, в перерывах между выступлениями они жили совсем по-другому. Они считались ценными и респектабельными членами общества. У них были поклонники, которых восхищала их способность грамотно говорить нужные слова, не тушеваться перед телекамерами и возмущаться существующими несправедливостями.

Но потом клоунам звонил антрепренер и сообщал о предстоящих гастролях. Этот звонок менял все: клоуны снимали костюмы, пошитые всемирно известными модельерами, и извлекали из чуланов покрывшиеся за четыре года пылью сундуки. Сундуки были пронумерованы по годам: 2000, 2004, 2008, 2012. В них чего только не было: разноцветная обувь с дурацкими загнутыми носами, накладные носы всех форм и размеров, рыжие, красные и зеленые парики, румяна, сиреневые пиджаки в красный горошек, фальшивые усы и безразмерные панталоны. Помимо этого, из пахнущего мертвой молью чрева сундуков появлялись различные дудочки, звук которых резал слух, зонтики, шарики, лейки, тряпичные ленты и прочее дурашество, способное занять детей и не самую требовательную часть взрослой аудитории.

Свалив свое хозяйство в объемистые мешки с нарочито яркими заплатками, клоуны, отвыкшие от бутафорской обуви, хромая, ковыляли в цирк. Если они сталкивались в дверях, то сразу начинали лаяться между собой, деля время пребывания на арене.

Конечно, каждому из них жаль было расставаться со своим солидным имиджем, но за выступления давали хорошие харчи и бесплатно лечили зубы.

Правда, иногда в цирковую труппу включали какого-нибудь неожиданного человека, который вроде бы и без того неплохо питался и даже недавно поставил себе отличные золотые коронки. Да и опыта выступлений у него никакого не было. Но антрепренер был человек умный — он знал, что появление новых лиц развлечет пресыщенную публику. Кроме того, он знал, что тщеславие — любимый грех нечистого, и играл на этом. И приходилось серьезному, уважаемому человеку, дабы заслужить овации аудитории, наравне с другими клоунами драться подушками, падать на спину, задрав к куполу ноги в полосатых носках, пускать мыльные пузыри и гоняться по арене за курицами».

Вот ведь как: «тщеславие — любимый грех нечистого». Эти люди — записные клоуны, — отрекались на время от своего высокого положения, ради того, чтобы потрафить нечистому, т.е.дьяволу, черту, бесу. И к этой важной детали мы еще вернемся. И не раз. Потому что без этого ничего не получиться (Ohh ohh).

VII

В Митиной коллекции было несколько литых статуэток клоунов и два великолепных рисунка. Первая фигурка хрестоматийного клоуна, сантиметров, эдак, в пятнадцать, была выполнена высоким профессионалом. Это касалось всего — и шапчонки с помпоном на косматой голове, и кокетливо поднятой двумя пальцами фалды комзола, и дурно изогнутой палки с котомкой за спиной, и спирально перекрученные брючины на тощих ногах, расширяющиеся внизу и бесформенно спадающие на землю, и огромные разодранные башмаки, открывающие голые пальцы, и дураковатая улыбка  широко раскрытого рта под чудовищным шишковатым носом и накладными шеками. Улыбаться, глядя на него, хотелось, но не более.

 Вторая фигурка клоуна с барабаном добавляла к традиционным заплатам на локтях, спине, коленях и попке, к коротким и тоненьким ножкам, не скрываемым куцыми брючишками, и погруженными в гигантские бутафорские башмаки-капли и прочему, подсознательное воображение того невероятного шума и грохота, которым сопровождалось представление. Да, да, те самые «дудочки, звук которых резал слух». Само-то слово «шут» ладно сочетается с «шутихой» — петардой — с её, на первый взгляд, и не опасным, но слепящим, дурным и злым взрывом. Да и вообще, шут не вяжется с нормальной музыкой, отсюда дудочки, барабаны, шумы разные неприличные, какофония идиотическая, «какафония», одним словом. Но не скрипка, не виолончель, не кларнет и не флейта. А у Бёля, того самого, который: «Я клоун, я собираю мгновенья», шут издевается над религией и поёт «… акафисты, подыгрывая себе на гитаре». И все же Митю это не волновало и не трогало.

 Другое дело, картины. Их было две и они, в Митином воображении, были полюсами, между которыми бесконечными, неровными, на первый взгляд, явно бестолковыми, разноцветными, пятнистыми и разномастными шеренгами стояли, лежали, бежали, кувыркались, кривлялись, улыбались и гримасничали клоуны всего земного шара. Первая — висела в простенке между прихожей и комнатой. Это был серьёзный и грустный клоун. Хотя портрет был поясным, в Митином воображении это был высокий сухопарый человек, с покатыми плечами, падавшими под 45 градусов к длинной шее. Подобных людей Митя встречал в жизни, и все они обладали большой физической силой. В крохотной светлой шляпе на рыжем парике, почти скрывавшим уши, с сиреневым носом, красным, щедро, до середины щек, раскрашенным ртом и обиженно отвисшей нижней губой, он источал печаль и тоску. А нарисованные очки, с несколькими перепонками, были похожи на окна на старых европейских домах, разделенные на мелкие стеклянные филенки, и странным образом, создавали фрагметированные и слегка развернутые отображения внешнего мира. Что-то из этого мира попадало внутрь клоуна, а что-то отражалось к зрителю. И очки эти придавали клоуну вид доброго мыслителя, грустящего вместе с несчастным, обездоленным Человечеством, и оплакивающего  его. На темном  багровом фоне, кроме одного светлого пятна где-то за его спиной, он не был смешным, но не был и опасным! Мир за его спиной казался куда более угрожающим! Это был добрый, обеспокоенный за людей и тоскующий полюс бесконечной мировой клоунады!

 

Вторая картина висела прямо над Митиным рабочим столом и была совершенно по другой «епархии». Чувства, которые она вызывала в Вас, определить сразу было сложно, но ничего общего с добротой, умиротворенностью покоем и безопасностью в них не было. Это был немолодой человек с обилием морщин на лице и, выдававшими его возраст, складками кожи на шее. Кстати, тощей и давно не стриженной. Все морщины лица были в мощном движении. От глаза к виску и уху они шли расходящимся веером вздутых выпуклых складок — желваков. Непонятно, откуда она взялась и куда исчезла, но на щеке тоже появилась складка кожи. Не только подкрашенные, но и реально существующие брови образовывали синусоиду, удивленно взлетевшую в своем правом полупериоде вверх над глазом, а в левом полупериоде, вблизи носа, пролетев чрез минимум, она переходила в складку на лбу, столь же удивленно, как бровь, взлетевшую вверх. И были эти бровь и морщина, над самим глазом, как говаривают математики, эквидистантны. По центру лба, вертикально вверх, устремилась еще пара морщин. Под красным носом и красными же ноздрями располагался горько изогнутый углами вниз рот. 

Его белые-белые, белилами до трещин выбеленные губы, на сером фоне лица,  были обижены миром и  искривлены в его неприятии. Да и вообще-то губам положено быть розовыми или красноватыми. Тогда это признак жизни. А уж если губы белые — то не к добру это, не шутка это, к смерти это. Лицо клоуна было отталкивающе и неровно, нарочито, подчеркнуто, не брито, и черная неаккуратная  поросль виднелась и над верхней губой, и под нижней, и по подбородку, и на шее. Полоса небритости опускалась и от висков мимо уха, и ныряла под челюсть, куда-то  к горлу, чем-то, похожим на бакенбарды. А за ухом висели рваные  завитушки нестриженных волос. На голове сидела мятая-перемятая шляпа, опоясанная клетчатой лентой, за которую были засунуты с десяток спичек. Тех самых, которыми чиркали о подошву.

 И все-таки, это описание ничего не стоит, если не сказать самого главного. Легкий наклон головы вправо и чуть вниз сочетался с гигантской бутафорской слезой, висящей из устья полуприщуренного левого глаза, и внимательным, режущим, прямо таки, секущим  взглядом, направленным на зрителя. Все, в целом, это создавало впечатление, что вы, не просто в центре недоброго внимания, это было бы еще куда ни шло. Это было бы слишком мало, слишком блекло и совсем уж неправдоподобно  хорошо. Не-е-ет! Вы находились под прицелом, прицелом злым, а может быть и опасным! Вы  — оказались под прицелом явного зла. Хотя и камуфлированного, но безусловного зла. Вот такая дьяволиада и была вторым, сатанинским полюсом мировой клоунады… Вот вам и шуты, и скоморохи, и смешные  веселые рожи, и болтание ножками, лежа на песке, и неуклюжее, и беспомощное бегание за кудахтающими курицами. (Ohh ohh)… 

 Ну, а что, если полезть во все знающий Интернет? Полез, и обалдел! Оказывается есть и специальный файл — злой клоун! И чего там только нет? — «Все кто за злой приветствует в клан «ЗЛОЙ КЛОУН»; «С детства ненавидишь клоунов?»; «Команда КВН ЗЛОЙ КЛОУН»; «Культ ЗЛЫЕ КЛОУНЫ»; «Группа ЗЛОЙ КЛОУН — Мама-Анархия». И наименований на этом сайте многие сотни! Но самое удивительное — это имиджи, образы ЗЛОГО КЛОУНА. Собственно  говоря,  это не удивительное, а подлинно ужасное зрелище! Сотни рисунков, где клоунаду разыгрывают дьяволы, черти, чудовища всех мастей, ужасающие монстры. И все это в привычном клоунском антураже! Но залито ненавистью, дребезжащей яростью к человеку и его сознанию, к покою и здравости! Дьяволиада под маской клоуна! Это не просто ЗЛОЙ КЛОУН  — это Сатана в клоунском наряде! Вот, оказывается, что близко многим из рода человеческого! (Ohh ohh)… 

VIII

 

И вместе с тем, всё это казалось чисто умозрительным. И не более! Ну, есть рисунок, ну, есть на нем что-то неприятное и угрожающее. И что из того? В конце концов, изобразил же Верещагин жутковатую пирамиду черепов и стаи хищных птиц над нею. Ну и что, кому они мешают? Мало того, в лучших из лучших музеях висят. Вот так или, примерно, так думал Митя и картину не убирал. Она и по сей час висит у него. Мало того, Митя, решил, что если ему клоуны нравятся, то обязательно придутся по вкусу и его внучке, и начал сознательно искать милого клоуна на флимартетах. Нашел он его на одном из гаражсэйлов.

  В полупустом гараже стояло несколько столов, на которых было выставлено множество различных вещей. Так вот под одним из столов, на полу, прислонилась к стене, небольшая картина клоуна в оригинальной металлической рамке. Он был очень неплохо вырисован, точнее, выцарапан и прокрашен на неком массивном материале. То ли пластике, то ли мраморе, а может быть и на камне. Сам рисунок был достаточно стандартен — ярко раскрашенный клоун в шутовском колпаке. Интересно, что ни в первый момент, ни потом, спустя годы, Митя не мог описать его в деталях. Он довольствовался общим впечатлением, а оно было достаточно милым. Митя недорого купил его. Это было утром, а днем, с оказией, он переправил клоуна внучке. На следующий день встревожено позвонила бабушка, мама зятя, и сказала, что, увидев клоуна, внучка, а была она уже в десятом классе, испугалась… Митя отреагировал сразу и попросил её забрать картину у внучки и поставить её где-нибудь в бэйсменте, да еще в самом, что ни есть, дальнем его  чулане, лицом к стене. После этого о картине забыли все — и бабушка, и внучка, и сам Митя. Забыли на добрых пять — шесть лет!

 IX      

 

Были ли годы эти добрыми? Да, конечно. Мите удалось сделать все, что он задумал еще там, в России. Особенно, в изучении и сопоставлении американской и русской поэзий. Практически всё, и даже больше! Что касается здоровья, то годы шли, а с ними и за ними подкрадывались хвори. Как же без них? Так вот об одной из них, чертовой — из — чертовых, Митя часто задумывался. Ударила она их обоих — жену и его самого. И казалось Мите, что связана была она с их общими с женой регулярными воскресными путешествиями на флимартет. Эдакое, проклятье фараонов.

 

А было дело так. То ли простудились они, то ли нет, только начался, на первый взгляд, стандартный бронхит с кашлем. Однако масштабы его все время нарастали и огромная чувствительность к сквознякам гоняла их по аппартменту из угла в угол. Квартирка была сквознячной, и в самом деле, и единственное место, где можно было спрятаться от всегда существовавшего ветерка, находилось в маленькой комнате у стены, где и стояла их кровать. И когда начинался очередной приступ, Митя, плотно укрывшись, прижимался к стене и тогда… тогда начинались приключения  — чем плотнее вы прижимались к ней, тем судорожнее и злее ярился лающий кашель. Когда дышать становилось и вовсе невмоготу, приходилось идти в соседнюю комнату и включать мощный ингалятор, позволявший постепенно приводить дыхание в норму, но, немедленно, начинавший дрянно влиять на сердце. Вот такая круговерть с нарастающей амплитудой создавала безысходность, и гоняла его их из комнаты в комнату, от одной стены у другой, в конце концов, загоняя, в который уже раз, в госпиталь. Жена мучалась тем же самым с дополнительными следствиями и осложнениями.

 Врачи не понимали в чем тут заковыка, и Митя начал анализировать ситуацию сам, как мог. Начал он с того самого проклятья фараонов. Может быть, что-то дурное занесли с флимаркета? Ведь у каждой вещи оттуда — своя не просматриваемая история и что там у неё за темноты, провалы, дурноты и подлинные бездны, думай-не-думай, и догадаться невозможно. И дело не только в микробах, микрокрофлоре и различных гнусных бациллах. Если бы только это?

 Но, вот, скажем, висит над кроватью у самого потолка картина, состоящая из многих геометрических фигур с различными и очень яркими цветами. Что там бушевало в повредившихся мозгах да в чувствах художника с явно математическим восприятием мира? Мало ли идиотов в этой отрасли незнания? Мало ли безумцев, хотевших или не хотевших, но, закодировавших в этих квадратах, треугольниках, кругах, трапециях и вкручивающихся в мир восходящих,  и нисходящих спиралях своё бредовое подсознание, голографию своего фантасмагорического, а то и просто сумасшедшего мировидения?

 Ведь, существуют они и норовят все время, изо дня в день, и изо всех встречных-поперечных взять квадратный или кубический корень. Или вычесть меня из меня, или разделить на бесконечность. Ту самую бесконечность ∞, которую кто-то представил себе, как змею, кусающую себя самое за хвост. А в глазах художника-дебила-математика, хватающую и вас за что-нибудь интимное. А то и прицепят к вам минус единицу и превратят вас в мнимое число i — твою мать! А потому Митя незамедлительно снял эту картину, да и другие в спальне и составил их в свой «запасник» в кладовке. После этого героического шага показалось ему, что дышать в комнатке стало немного легче. Но ненадолго. Неделька-другая и дыхание стало барахлить опять.

 X

 

Следующий шаг оказался почти вынужденным. Чувствовала себя жена неважно и во время очередного путешествия на флимаркет, на совершенно ровном месте, рухнула на асфальт. Да так неловко, что смела целый столик разной ерунды и часть её побила. Митя сразу же возместил хозяину (это оказался его шапочный, но все же знакомый) убыток, но осадок и неопределенность остались. Поэтому Митя, немедленно, отвез жену домой, собрал все свои картины из «запасника», и тут же перебросил их на флимаркет, пострадавшему торговцу в компенсацию. И еще на неделю болезнь отступила. К сожалению, только на неделю. А потом, злая и цепкая хвороба опять набросилась на них, и всё вышло на дурные круги своя.

 

В конце концов, он понял, по меньшей мере, одно  — когда начинается очередное приключение, к стене подходить нельзя — добра от неё ждать не приходилось… Начал «прятаться» в других углах и закоулках совсем небольшой двухкомнатной квартирки  — манёвр-то был ничтожный. Но вопрос не снял… Оказалось, что эта самая стена был чем-то похожей на пожарный брандмауэр. Почти, но не совсем. Существовал ранее один дом, а позднее, рядом с ним, возвели еще один, со своей стеной. И теперь сосуществовали две стены с промежутком между ними. Очень, впрочем, небольшим, — что-то, с полметра. Вот около этой-то двойной стены с пустотой и стояла их кровать…

 Время жало на них, приступы шли один за другим, беспомощность медицины лишала их какой бы то ни было надежды, и Митя решил, что в пустоте этой есть ЧТО- ТО, что высасывает энергию из них и из их квартирки. Мысли были разные, и Митя, как физик, решился на первый шаг. Он отправился в HOME DEPO, в просторечьи, ХОУМ ДИПО и закупил с десяток больших листов тонкого алюминия. Сняв ковер и отодвинув кровать, он оббил всю стену за ними этим самым алюминием, — надеялся, что заэкранирует, хоть немного, отток энергии. Через несколько дней, выяснилось, что это не помогало — приступы продолжались. Тогда Митя заново вскрыл стену и экран на ней и закрепил к каждому листу алюминия винтом медный провод — алюминий не паялся. Собрав все провода в жгут, вывел их по плинтусу в туалет и прикрепил к крану умывальника — знал, что он обязательно заземлен. Приступы стали чуть-чуть реже, но и не думали исчезать.

 ТО, что находилось между стенами, было намного сильнее алюминиевой защиты и ЕГО или, кто знает, может ЕЁ агрессия простиралась далеко за пределы электро-магнитного диапазона. Между тем, ОНО, видимо, был недовольно Митиными потугами, и продемонстрировало это незамедлительно. Через три метра от их кровати в соседней ванной, тоже прижатой в стене, начались новые приключения, на первый взгляд, не связанные со спальней. Соседка снизу заявила, что Митя с женой её заливают, хотя у них все было в порядке. Каждый день рано утром из офиса начали приходить люди и проверять, не стирают ли Митя с женой по ночам и при этом заливают несчастную соседку. В конце концов, кстати, по подсказке Мити, вскрыли стену, и оказалось, что внутри неё прокорродировал, обычно, очень устойчивый чугунный сток и давал течь вниз, не касаясь, впрочем, их аппартмента. А ведь дому-то всего несколько месяцев от роду и этого времени для развития коррозии было явно недостаточно. «Продырявить» сантиметровую трубу могло лишь ТО, что обладало большой мощностью и ошивалось прямо в этой зоне!

 События, между тем, продолжались и, к сожалению, развивались по нарастающей.  Жена уже несколько раз побывала в госпитале. Ей помогали, но после выписки домой все начиналось с новой силой. Долго в такой обстановке они не выдержали бы… Перелом наступил во время последнего её «визита» в ЭМЭРДЖЕНСИ. До этих пор Митю мучили разные, но достаточно определенные мысли. Фокусировались они вокруг общеизвестного слова: ПОЛТЕРГЕЙСТ! Но, как всегда, интеллигентщина протестовала против него: культурный, цивилизованный человек, конец двадцатого века, как ты можешь верить в эту ерунду, дьяволиаду, в эту идиотическую бесовщину?

 Может, действительно, занесли какую-нибудь гадость-бациллу-инфекцию с флимаркета, а уж дальше пошло-поехало: возраст, повышенная чувствительность, аллергия, наконец. А ты, так уж сразу, и полтергейст! Сломалось всё одномоментно. Был вечер, Митя сидел в большой комнате у телефона — только что он закончил последний в этот вечер разговор с женой из госпиталя. Дверь в спальню была закрыта. Теперь Митя это делал всегда, да и жил, практически, он теперь в большой комнате. Так вот, в тишине дома, раздался стук в дверь из спальни. Митя обмер… Он почувствовал, что буквально похолодел. Там ведь никого не было… Стук повторился и намного более настойчиво… Ошибки быть не могло, Митя сидел  на диване в полутора метрах от этой, действительно, чертовой  двери… В неё стучали изнутри спальни… Безусловно и определенно стучали! Пошевелиться было трудно. Единственное, что мог сделать Митя, это промолвить:

— Как я понимаю,  у нас в спальне находятся друзья?

 Стук прекратился. Митя с огромным трудом, с упреками себя в трусости, малодушии и безволии, встал, взял ТОРУ, она лежала рядом с ним на диване, и вошел в спальню… Там было пусто…

 XI

 

С этого дня в маленькой комнате Митя не жил и дверь в неё была постоянно закрыта. Когда он оставался один, он, либо читал ТОРУ, либо ШМА ИСРАЭЛЬ и стуков больше не было. А уж если нужно было зайти в спальню, то без ТОРЫ он этого делать не рисковал. У этой ситуации оказалось одно странное преимущество, сохранившееся у Мити на всю жизнь: теперь он чувствовал ПОЛТЕРГЕЙСТ, как высокочувствительная антенна — радиоволну. По телу его распространялось странное, трудно описуемое, но отчетливое ощущение дрожи и холода, которое двигалось снизу и собиралось в грудной клетке, поближе к гортани… Да и кожа на голове слегка шевелилась и всего его легко, но осязаемо, постоянно, сотрясала стоячая волна от пят до макушки и наоборот…

 Способность эта появилась, но его не радовала, и в ближайшие же дни он подал заявление о переселении их в другой дом… Они с женой сделали это быстро, настолько, насколько это было возможным… Мэнэджеру дома Митя ситуацию объяснил, но ему, вероятно, не поверили. Оказавшись в новом доме, они с радостью убедились, что ОН за ними не последовал… Митя, с его вновь приобретенной чувствительностью к бесовщине, проверял это неоднократно. И при малейшей тревоге, ходил по квартире с большим корабельным колоколом и тщательно обзванивал все закоулки.

 ОН или ОНА, а кто его знает, может, и ОНО явно осталось в старом аппартменте. Митя несколько раз обращался к поселившимся там людям за почтой, продолжавшей несколько месяцев приходить по старому адресу. Насколько было известно, глава семьи, который был не здоров и до переезда, довольно быстро, умер…

 Прошло еще несколько лет. Болезнь их понемногу уходила. Митя по-прежнему пару раз в неделю бывал на флимаркетах и собрал за многие годы неплохую коллекцию различных картин. Ясное дело, теперь он был постоянно на ушах, и прежде, чем повесить картинку на стену, долго выдерживал её на полу. Но Бог миловал, и злые, и вредные для жизни и душевного покоя вещи удавалось отсеивать. А один раз, и вовсе, крупно повезло. Дело в том, что сны в его годы были, как правило, тревожными и по пробуждении, хоть и не сохранялись, но плохой осадок оставляли всегда. А тут, купил за пять долларов добротно нарисованный портрет старого моряка на фоне рыбачьих фелюг и парусов.

 Крупное и довольно тяжелое, загорелое и обветренное багровое лицо с массивным носом и седыми волосами, усами и бородой, под морским беретом с красным помпоном, отброшенным на затылок, было развернуто вполоборота. В зубах он держал небольшую трубочку и, как раз, сейчас её зажигал. Но главным было не это. Улыбка, — легкая, мудрая и добрая. Все понимающая и прощающая улыбка… Дружеская улыбка и… совсем молодые глаза, скошенные на вас, и всегда следящие за вами, где бы вы не находились, и тоже улыбающиеся. Веселость этих, не старящихся глаз подчеркивалась густыми черными бровями и легкими раскосостью и суженностью их, вызванными адресованной вам, ни кому-то другому, а именно вам, и, определенно, приязненной к вам улыбкой. Вот этот-то милый дедушка обладал немалой силой и, или, вообще, убирал Митины сны, или делал их комфортными, мягкими, спокойными и не тревожными, и почти не беспокоящими грядущие утро и день. Потому и повесил его Митя прямо напротив своей кровати…

 XII

 

Вот тут-то, спустя годы, Митя и вспомнил о клоуне, подаренном с таким афронтом внучке. Теперь, после накопленного им опыта в обращении с вещами с флимаркета, и печального общения с полтергейстом (совсем, как у Жванецкого: «Мы разошлись, причем, я побежал»), он чувствовал в себе способность вернуться к прошлому. Оказалось, что клоун по-прежнему стоял где–то в дальнем из дальних углов подвала в доме его детей. Забрав его через неделю домой, Митя решил устроить ему и себе проверку. Повесил он его не в комнате, а в крохотном, темном коридорчике между комнатами и ванной, примерно, в час дня. И день, и вечер прошли спокойно. Митя уже было решил, что в прежние годы произошла ошибка и клоун вполне нормален и безвреден.

 Без четверти одиннадцать Митя разделся и лег в кровать. Вот тут-то, ровно в одиннадцать всё и началось — ОН пришел… Митя, как много лет раньше, обмер, похолодел, по телу побежала мелкая дрожь, от груди к гортани пошел перехватывающий  дыхание спазм, мурашки побежали по голове…. Сомнений не оставалось — чистая и открытая девочка — его внучка много лет назад почувствовала это первой, а он, огрубленный жизнью мужик, — только сейчас… Немедленно встал, снял клоуна со стены и поставил в кладовку лицом к стене. Утром отнес его в машину и положил лицом вниз в багажник. Пока он думал, что с ним делать, прошло не более одной — двух недель.

 В дождливую погоду, они с женой возвращались от кардиолога. И вдруг, машина пошла рывками. До дома было не более двух километров и Митя, надеясь добраться, прибавил газу. Однако на первом же красном свете он приостановился и машина заглохла окончательно. С большими приключениями, с помощью сочувствующих водителей, стоящих на светофоре машин, удалось вытолкнуть его машину на обочину. Долго и мучительно звонил в триплэй. Причем оператор засыпала его ненужными вопросами и до такой степени вымотала его, что он спросил её, почему бы ей не поинтересоваться тем, сколько раз он был женат…

 На следующий день оказалось, что вышел из строя электрогенератор… Новый генератор, установленный всего пару месяцев тому назад… Клоун работал и убирать его нужно было немедленно… Сразу после ремонта машины, Митя подарил его одному из магазинчиков  системы Thrift Shop, в которых принимались пожертвования… И постарался не думать о  его дальнейшей судьбе…