Этот кусочек истории моего детства в Германии никак не отпустит память мою…
1944 год. Советские солдаты уже идут по Европе. Простые русские парни, заряженные ненавистью, потерявшие на войне все или почти все, уже никого не щадят. У них было только одно желание: мстить и мстить. И советская пропагандистская машина работала на полную мощность, создавая образ немца – садиста, изверга. И во всех радиопередачах голос Левитана: «Убей немца!».
Но русские парни, врываясь в немецкие села и города, могли уже отыграться только на гражданском населении. Немецкие солдаты ушли, и немецкие женщины, дети, старики, старухи приняли все на себя. Подвергались беспощадному насилию малолетние девчонки и женщины, молодые и не очень. Иногда насилия заканчивались страшными надругательствами, мучениями и смертью. И все это память простых немцев еще долго хранила в себе.
Невинные жертвы часто даже и не знали, что творил солдат Вермахта и особенно СС в далекой России. Да и немецкая пропаганда Геббельса делала свое дело очень искусно, создавая образ кровожадного русского. В 1945 году мы выиграли войну, но в Германии проиграли войну информационную. До победы было еще далеко.
Тогда в 1945 году американская разведка собирала всю информацию о зверствах русских в Европе. Так, на всякий случай. Но случай не представился. В то время слишком много было информации о зверствах немцев в Европе, которая была представлена на Нюрнбергском процессе. Поэтому американская администрация посчитала, что выступать с информацией о зверствах русских было бы нецелесообразно.
1945 год. Подписан договор о безоговорочной капитуляции Германии. И чтобы остановить вал насилия со стороны русских победителей, чтобы создать себе союзника для будущего СССР потребовался очередной приказ Сталина – расстрел на месте за мародерство, за причинение вреда гражданскому населению.… И было много расстрелов.
Иногда расстреливали просто 20-летнего русского парня за проявление первой неуемной страсти, просто к девчонке, которая была немкой и, следовательно, частью гражданского населения. Приказы Сталина–Жукова выполнялись неукоснительно…(из рассказа советского офицера, свидетеля расстрела).
1946 год. Война еще совсем не закончилась, по крайней мере, в человеческом подсознании, по крайней мере, в советской оккупационной зоне. Здесь все дышало взаимной ненавистью — русских к «фрицам» и немцев к русским «швайн». До прихода Гельмута Коля и «немецкого покаяния» было еще так далеко.
В советской оккупационной зоне в нашей компании малолеток был мальчик лет 12 от роду. Он был самый взрослый. И самый мудрый. Он был мудрый по своему жизненному опыту, пережитым бомбежкам, потери матери и близких людей. Его спасли. Но за это спасение он заплатил потерей речи. Он мог что-то произносить, страшно заикаясь, издавая очень неразборчивые звуки. Никто толком не знал, как его зовут. Однажды на вопрос о его имени он что-то произнес и его нарекли «Карапача». Возможно, это было как-то созвучно с тем, что он пытался сказать о себе. Но все мальчишки компании прекрасно его понимали, возможно, на уровне подсознания, интуиции, как понимают птицы или звери своего вожака. То, что он был вожак своей стаи – это вне сомнения. Он мог увести свою команду на свалку, где скопилась груда оружия полугодовой давности или воевать с немецкими мальчишками за неосознанное право первенствовать на междворовом пространстве или играть в какие-то незамысловатые шумные игры.
Надо сказать, что война с дворовыми немецкими мальчишками велась с особенным упорством под крики из окон «бей немца!». Эти крики так напоминали совсем недавний голос Левитана «убей немца!» на фоне военных плакатов. Это было недавнее прошлое, но прошлое не очень хотело отступать.
Как правило, после окончания очередной детской войны в русскую комендатуру поступала жалоба с требованием разобраться и наказать виновных. Но папаши с офицерскими погонами не торопились наказывать своих чад. Так слегка журили, провоцируя детишек на новые «подвиги».
Очередной день нашего пребывания в военном городке Восточной зоны Германии заканчивался. Из окон домов неслись крики «всем домой». Карапача издал несколько звуков, из которых было понятно, что завтра все идем на свалку, что на выезде из городка. Я и брат молча согласились и побежали домой.
Дома нас ждало страшное сообщение. На какой-то свалке взорвался мощный артиллерийский снаряд. Среди играющих там мальчишек несколько человек погибло. Поэтому утром даже речи о походе на свалку не могло быть. Разрешалось только чуть-чуть погулять под окнами.
Поэтому с большим опозданием, дорвавшись до свободы, мы все-таки побежали на свалку. Поскорее, поскорее вдоль полянки, вдоль забора и через болото. Ох, как обманчиво было это болото! С камышами и вязкой трясиной! Спустившись в болото, мы сразу стали в нем тонуть и увязать. Вот уже по колено, и глубже, глубже…
Отчаянные крики детей о помощи, кажется, никого из идущих по дороге не затрагивают. А дорога всего-то – 1,5 м от болота. Слышна спокойная немецкая речь, взгляды, обращенные в сторону гибнущих детей, легкая улыбка на лице …
Детей спас знакомый прохожий, случайно оказавшийся на дороге. Это тоже был немец, один из немногих в то время.
Это приключение надолго запомнилось детям. Как это взрослые,… почему и т. д. Понимание пришло много позднее.
Среди офицеров и солдат Советской Армии, расквартированных в небольшом городке восточной зоны Германии, оказался и брат Карапачи, дядя Витя старший лейтенант. За проявленный героизм при штурме Зееловских высот лейтенант получил разрешение квартироваться отдельно в любом доме, где сможет договориться, «не причиняя вреда гражданскому населению».
Как-то в середине дня в квартире фрау Эммы раздался резкий стук в дверь. Это был старший лейтенант, наш дядя Витя. Как мог, он с трудом объяснил, что ему нужна комната для проживания и положил на стол банку американской тушенки. Это была твердая валюта в прямом и переносном смысле, которая еще долго имела место в Европе и в СССР. Фрау в знак согласия на проживание, молча указала на комнату своей племянницы. Лейтенант кивнул и, пообещав скоро вернуться, выскочил за дверь.
В маленькой комнатке стояла, дрожащая от страха, единственная ее родственница Аня. Она видела из приоткрытой двери «этого русского в военной форме» и страх ее парализовал. Понимая безысходность своего положения, Эмма старалась, как могла, ее успокоить: «Вот он и тушенку дал, и глаза у него очень добрые и никакого оружия у него нет.… А ты теперь будешь спать со мной».
Прошло несколько дней, и в квартире Эммы воцарилось относительное спокойствие. Лейтенант очень рано вставал и, часто даже не позавтракав, уходил на свою службу. В один из дней он пришел домой несколько раньше обычного и столкнулся в прихожей с Аней. Несколько мгновений они стояли друг перед другом как завороженные. Затем он взял ее за руку и слегка потянул в свою комнату. Она не сопротивлялась, страх снова парализовал все ее существо. И позднее, уже лежа в объятиях этого ненасытного парня, она не испытывала ничего, кроме страха.
Утолив свой любовный голод, он встал, подошел к окну. Ему хотелось так много сказать этой девушке с красивыми глазами, чтобы она его не боялась. Сказать, что она ему очень нравится, что ему очень хочется быть с ней. Но он еще никому не говорил таких слов по-русски и совершенно не представлял, как это сказать по-немецки. Его словарный запас немецких слов был явно не богат: «Стой, буду стрелять, оружие, как пройти…» И еще несколько, необходимых слов в обиходе.
Виктор повернулся и посмотрел в сторону девушки. Она лежала бледная, как полотно. Неожиданно она открыла глаза и, вспомнив, как умирали ее сестра и мать, очень серьезно спросила, коверкая русские слова: «Ты теперь будешь меня убивать?».
Его прорвало, он говорил все что мог, мешая русские и немецкие слова. Он хотел ей объяснить, что не хочет никого убивать, что убивали только на войне, плохих, фашистов, а ее он просто любит с тех пор, как только увидел и ему все равно кто она … Возможно, она что-то поняла из его бессвязной речи и немного успокоилась. Аня сидела очень сосредоточенная, ей очень хотелось рассказать свою очень страшную историю. И стала рассказывать, иногда вставляя в свою речь знакомые русские слова.
В конце войны они жили в этой небольшой квартирке вчетвером: она, старшая сестра, мама и фрау Эмма, когда в предместье вошли русские части. Русские ворвались в их квартиру и учинили страшный погром. Женщины были изнасилованы, включая ее, 15-летнюю девочку. А старшая сестра и мать были просто растерзаны и несколько часов умирали в луже крови…
Она и фрау Эмма остались живы, но все последующие дни пребывали в полном оцепенении. Фрау Эмма в свои 35 лет за один день превратилась в полную старуху. После ухода русских, через несколько дней неожиданно появились немецкие солдаты. Как потом выяснилось, они пробирались в зону дислокации американской армии, чтобы сдаться в плен.
Эти никому не угрожали, никого не били и не пугали. Они просто потребовали еды, затем бесцеремонно выгнали «старуху» Эмму и, встав в аккуратную немецкую очередь, Аню подвергли очередному насилию. Насилие продолжалось несколько часов кряду. Сквозь забытье слышались голоса: «Фриц не лезь, сейчас очередь Ганса, ты потом…».
Виктору пришлось все это выслушать. Он не готов был к такому откровению. Он сидел бледный окаменевший. Аня посмотрела на него и промолвила: «Ты теперь мной брезгуешь? Да?» и вышла.
Виктор долго молча ходил под впечатлением рассказанного Аней. Однажды не удержался и затеял разговор с командиром части, с которым был почти в приятельских отношениях. «А могли бы так издеваться наши…?» – спросил он. «Да, могли», – жестко ответил майор. И, помолчав, добавил: «Мы тогда готовились к штурму немецких крепостей, Зееловских высот и, наконец, к штурму Берлина. И все только лобовые атаки, в которых шансы выжить были ничтожно малы. И мы тогда стали посылать на штурм штрафные батальоны, где были просто бандиты, закоренелые убийцы или просто враги нашего народа. Им заменили смертную казнь на почетную смерть в бою. А простых солдат было жалко. Но, увы, на пути к решающему бою они совершали преступления даже по отношению к своим. А уж над немецкими бабами они просто издевались. Но что делать? Лес рубят, щепки летят.
А простых солдат жалко…».
Как-то перед штурмом Берлина командующий английскими войсками фельдмаршал, впоследствии граф Аламейнский Бернард Монтгомери, сказал в беседе с маршалом Жуковым: «Здесь кругом минные поля, противотанковые заграждения. Мы потеряем все танки и людей, прежде чем дойдем до Берлина. Надо блокировать город со всех сторон, это в наших силах. И пройдет немного времени, и мы возьмем его голыми руками».
Жуков ответил: «Мы не можем ждать. У меня есть приказ взять Берлин к 1 мая. И я его выполню любой ценой. Танки я сохраню для решающего штурма. А сначала пойдут штрафные батальоны и своими телами проложат первую борозду. «Пушечного мяса» у меня достаточно. Эти люди давно заслужили смерть по приговору, и теперь им предоставлено почетное право умереть за Родину. А по первой, проложенной ими борозде, пойдут саперы. И только потом танки».
Монтгомери, помолчав, мрачно сказал: «Меня за такой расклад отдали бы под суд. Ну а если кто-то из ваших «штрафников» останется в живых, что его ждет?
«Ничего хорошего. Он вернется туда, откуда его взяли. Пройдя весь этот ад, и тут и там, он уже никогда не будет человеком. Самое лучшее для него – это погибнуть…за Родину. Тогда он будет героем».
Самое крупное сражение на пути к Берлину – это штурм Зееловских высот, где за один день русские потеряли 40 тысяч человек. (В публикациях маршала Д. Язова сообщается о потерях при взятии этих высот — 70 тыс. человек, по сведениям некоторых западных историков при штурме русские потеряли около 1 млн. человек).
Прошло совсем немного времени и эти, из оставшихся в живых «штрафников», оказавшись среди гражданского населения Германии, просто упивались кровью беззащитных людей. И они совсем не заметили, как вышел очередной приказ Сталина «Расстрел на месте…». И неизвестно вернулся ли кто-нибудь из этих уцелевших «штрафников» в Россию.
А старший лейтенант Витя, награжденный медалью за штурм Зееловских высот, а впоследствии и медалью «За взятие Берлина», остался служить в составе ограниченного контингента Советских вооруженных сил.
«А теперь иди и не слушай разговоры всяких провокаторов». Командир не стал уточнять кто в данном случае эти провокаторы. Он о многом догадывался, но вопросов не задавал. Пока. Пока его самого ни о чем не спрашивали.
Время залечивает раны. И душевные тоже. И Аня для Виктора совершенно неожиданно стала еще ближе. Тут была и жалость, и сострадание и, как он думал, любовь. Она уже перестала его бояться, и просто дарила ему свою нежность и отдавалась ему со страстностью своей первой, вдруг проснувшейся, любви. Несмотря на свой страшный путь становления женщиной, для нее он был первым ее мужчиной.
Они уже бывали вместе не только дома, но часто прогуливались по улице, бывали в полуразрушенном парке.
Гром грянул как всегда неожиданно. Майор вызвал его на «ковер»: «Ты совсем обнаглел, потерял всякую бдительность. Средь белого дня со своей немкой шляешься по улице. Да кто она такая? Вся наша зона наполнена шпионами. И янки и англичане кругом протянули свои щупальца. А служат у них как раз такие немочки, как у тебя. Был «сигнал», и я должен теперь передать твое дело в «органы». Иди, я подумаю, что с тобой делать».
На улице они вдруг оказались вместе. И майор стал говорить несколько мягче: «Витя, я же все понимаю. У меня самого здесь подруга. Правда, полька, беженка. Но я даже вида не показываю, что она у меня есть. Никто никогда меня с ней не видел. Ну, мало ли что может быть. Сейчас формируется эшелон для отправки в Россию. Нет, не демобилизация. На восток и дальше. Будем воевать. Не спрашивай, я тебе и так много сказал. Я думаю включить тебя в список на отправку. Либо в «органы», либо на войну. Другого выбора у тебя теперь нет. Впрочем, должен сказать, что «органы» пострашней войны. А потом война все спишет и все забудется».
Но судьба распорядилась иначе. В этот вечер старший лейтенант не пошел на свою съемную квартиру. Он оказался в маленьком уютном ресторанчике на границе с американской зоной ответственности. Там за рюмкой шнапса он вдруг вспомнил всю свою жизнь. Вспомнил и своего младшего брата-инвалида, который там, в Питере бродит по помойкам в поисках куска хлеба. И еще была боль за эту девочку. И жалость к себе самому. Он пил рюмку за рюмкой, незаметно пьянея.
Вдруг он увидел, что за соседний столик садятся четверо офицеров в форме ВВС США. Теперь для Виктора это были просто ненавистные янки с длинными щупальцами, которые в один момент поломали всю его карьеру, порушили этот маленький островок его иллюзорного счастья. Вся жизнь его была сломана. Все это мгновенно пронеслось у него в голове. Кровь ударила в голову и он, как гранату, схватив со стола початую бутылку шнапса, бросился в гущу своих врагов.
Фактор внезапности, несомненно, сыграл свою роль. Ему удалось нанести несколько упреждающих ударов по свом врагам, но силы были слишком неравные…
Он пришел в себя уже в госпитале и не мог вспомнить, как началась драка с этими янки. У него была разбита голова с сотрясением мозга.
Когда он вышел из госпиталя, его майора уже не было. По разнарядке он тоже был отправлен с тем эшелоном на восток. Совсем недавно была объявлена война Японии, и наши части успешно продвигались вглубь ее территории. И его сослуживцы вместе с его майором находились где-то там.
И некоторые из них, пройдя сквозь огонь и воду, пройдя все ужасы западного фронта, навсегда остались в земле самураев. Статистика не успевала отслеживать потери.
А Витино дело, оформленное с подачи Советского патруля, где-то совсем затерялось. И Витя наивно думал, что оно потеряно навсегда. Он не мог тогда знать, что рукописи, поступившие в КГБ, не теряются и не горят. Драку по обоюдному согласию советской и американской сторон замяли. Все-таки недавние союзники. «Холодная» война еще только зарождалась в планах великих правителей.
Старшему лейтенанту предложили краткосрочный отпуск в Россию и продолжение дальнейшей службы в Германии в составе ограниченного контингента советских войск. При этом, учитывая, что у Виктора есть младший несовершеннолетний брат-сирота, ему разрешили взять его с собой в Германию на новое место службы.
Самым тяжелым для него было расставание с Аней. «Русские уезжают, все радуются и только я не нахожу себе места и все время плачу.… И все знакомые от меня отвернулись за то, что я люблю русского», – эти последние слова Ани надолго остались у него в памяти. Снова встретиться им было не суждено.
Спустя месяц Витя вместе с Карапачой оказались в нашем городке. Каждый выходной день он порывался поехать в соседний городишко на встречу к Ане, но находились неотложные дела, и поездка откладывалась на неопределенное время. Ему попросту не хватало решимости. Для продолжения романа с иностранкой, немкой молодости и отваги было недостаточно. А чтобы связать свою жизнь с ней, Аней (и такие мысли у него были) надо было стать дезертиром и предателем. Это Виктор уже понимал. А это для него, воспитанного в лучших советских традициях, было невозможным.
Виктор оказался сослуживцем нашего отца. Он много рассказывал о себе и о своем младшем брате, о его пристрастии к военной технике и об увлечении фотографией. Виктор подарил ему трофейный маленький фотоаппарат. «Вот, только бы ему говорить вновь, научиться».
Виктор рассказал нам и историю своего сослуживца – солдата штрафного батальона, с которым пришлось ходить за «языком» перед штурмом Зееловских высот. В этой «вылазке» Виктор был тяжело ранен и с трудом смог доползти до расположения своей части. А «штрафник» несколько километров тащил на себе полурастерзованного «языка». Судьба была благосклонна к этому парню из штрафной роты. Он остался жив после штурма Зееловских высот и взятия Берлина. Командир части не пожалел красок в описании подвигов парня из штрафной роты, особо отметив взятие очень ценного «языка», и он вопреки всему был награжден медалью «За отвагу».
Эта медаль не была, конечно, гарантией жизни на свободе, но давала определенный шанс не возвращаться в прошлое. К сожалению, этой медали не долго было суждено украшать грудь этого парня. Он был застрелен советским патрулем на окраине Берлина в мае 1945 года. В рапорте было указано: «…за кражу имущества у гражданского населения и попытку изнасилования. Несмотря на требования патруля, солдат не прекращал своих насильственных действий».
Без ЧП в нашей зоне не проходило ни одного дня. На нашей «любимой» свалке оружия взрыв снаряда оторвал у Карапачи кисть правой руки.
При этом я получил легкую контузию, и последующие годы долго говорил, заикаясь, почти, как Карапача.
Пришло время нашего возвращения в Союз. Поезд, в котором мы ехали, был доверху набит разной мебелью, ящиками, коробами и пр. И очень много покалеченных детей, которых не уберегли взрослые на этой послевоенной детской войне.
Поезд шел в Россию 1947 года, где еще была полная разруха, но куда хотелось вернуться, потому что там был наш дом, несмотря на дефицит всего и жесткую карточную систему. Это после весьма благополучной восточной зоны оккупации для ограниченного контингента Советской Армии и членов их семей.
С Карапачой мы неожиданно встретились в Ленинграде на занятиях у логопеда и скоро расстались на долгие годы, я думал навсегда.
Но судьбе было угодно, чтобы наши пути еще раз пересеклись. Мы оба поступили в Педагогический институт имени Герцена, правда, в разные годы. У Карапачи оказалось очень простое имя. Его звали просто Гриша. И говорил он уже без всякого заикания простым человеческим языком. Он поступил на только что открывшийся факультет физики и астрономии. Несмотря на отсутствие кисти левой руки, он виртуозно владел техникой фотографии. Его фото долго украшали стены факультета. Был он также непременным участником многих турпоходов и одного знаменитого многодневного похода по Вуоксе. Он не был загребным, но рулевым прекрасным.
Однажды разговорившись на привале, мы признали друг друга, вспоминая непридуманные истории далеких лет. Я не мог не спросить его про героического брата. После некоторого замешательства Гриша рассказал грустную историю своего брата. Вите очень дорого обошлись отношения с немочкой. А обед в ресторане с янки был еще дороже. Рукописи, особенно, в КГБ, не горят. Уже после демобилизации его обвинили в связи с американской разведкой. Драка в ресторане оказалась в данном случае смягчающим обстоятельством: он оказал сопротивление при вербовке в пользу американской разведки. Несмотря на «оказанное сопротивление при вербовке», прокурор требовал 10 лет лагерей. Но обвинение как-то рассыпалось, скорее всего, план по «посадкам» уже был перевыполнен.
Витя удержался, не пал Он все-таки овладел простой гражданской профессией и работает на заводе. Был женат, но неудачно. Есть сын. Вспоминает свою Аню. Витя ни о чем не жалеет. Иногда воспоминания краше и дороже реальной жизни.
«Слава богу, не запил, как многие его сослуживцы, не нашедшие себя в жизни», – сказал мне Гриша, забираясь в лодку.
После окончания института Гриша-Карапача поступил на работу в Пулковскую обсерваторию. Об этой работе он мечтал долгие годы. Наши встречи были крайне редкие, почти случайные.
Его увлечения, а главное, природное стремление быть лидером, не всегда находило понимание в обсерватории…
Январь 2009