Сорок восемь шагов…
(Cornwall. Caragh Luz)
Тускло-жёлтый фонарь освещает покорно урну
и поблёкший фасад обанкротившейся коптильни…
Через десять минут, с интонацией нецензурной
прогундосит «подъём!» обалдевший вконец будильник.
Дребезжащая жесть – видно, кто-то футболит банку,
монотонным шуршаньем ему отвечает дворник
и прилично распухший, как после хорошей пьянки,
вылезает облезлым котом полусонный вторник.
Расшумелись… Вставать? Да я, в общем, и не ложилась…
Белоглазое утро ползёт, как упырь из склепа —
заунывная песня Атлантики тянет жилы
и Атланты спросонок опять уронили небо…
Сорок восемь шагов через улицу в пузо паба,
где зевающий Томми приносит неторопливо
неизменный пшеничный батон с ерундой из крабов
и огромный стакан с неизбежным имбирным пивом…
Справа курит рыбак, слева – что-то жуёт чиновник…
На скале, приютившись подмышкой у серой глыбы,
неземной аромат источает седой шиповник,
вперемешку с обыденной вонью копчёной рыбы…
Атакуют волны причал бесконечной армадой,
разбиваясь о сваи: горит шапокляк на воре.
И, с английским спокойствием вея над променадом,
бриз обрывки вчерашних иллюзий сметает в море…
Острова
No Man is an island…
John Donne “Meditation 17”
Под волной серебрится морская трава
волосами Сирены…
Я за то бесконечно люблю острова,
что они суверенны.
Сотворённые кем-то из ночи и дня,
из воздушной магенты,
из движенья земли, из воды и огня,
из плеяд элементов,
острова сторонятся мирской суеты
и ужимок бомонда,
уплывая туда, где танцуют киты
на хребте горизонта…
Где резвится рассвет, над живой бирюзой
рассыпая рубины,
а летучие рыбы парят под грозой
косяком херувимов…
Где Нептун – впечатлительный с детства старик —
дарит жемчуг ундинам…
Острова не стремятся найти материк,
слиться с ним воедино,
изменив существу и пути своему,
исковеркав орбиту.
Мне, быть может, они так близки потому,
что – в душе еремиты * –
тяготятся толпой и в общеньи с людьми,
только очень немногим
открывая свой тихий непознанный мир,
иногда одиноки…
* еремит – отшельник
* * *
А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.
М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Не бойся козней сумерек ползучих,
вечернюю вдыхая тишину:
я много лет назад, на всякий случай,
для нас с тобою спрятала луну
на дне пруда — в Нирване водных лилий.
Ты видишь — свет лучится в глубине
и лунный аромат, сродни ванили,
колеблется в мерцающем огне?
Рассевшись на прохладном постаменте,
на бледной бесконечности нимфей,*
лягушки, цвета древного абсента,
поют канон…
А с ивовых ветвей
течёт бессмертье гимнов соловьиных
и падает росой на тёплый мох,
раcкинувшийся ласковой периной
и ждущий нас.
Тут каждый, каждый вдох
наполнен и свободой, и любовью.
Закрой глаза, к тебе слетятся сны…
Я буду рядом — сяду в изголовье,
чтоб нас не беспокоил свет луны.
*Нимфея – водная (или водяная) лилия, кувшинка
Весенний вальс
Индевелой пыльцой серебрится лицо
ангела,
ветер в парке сыром с голубиным пером
кружится-
то ли, машет весне, то ли, пишет сонет
набело,
то ли, ставит балет на ажурном стекле
лужицы.
На поверхности льда проступает вода
талая,
разбивая хрусталь, прогоняют февраль
крокусы…
То ли, чувства острей, то ли, таять быстрей
стала я,
то ли, козырь из карт ловко вытянул март –
фокусник.
Холодам вопреки гомонят ручейки
вешние,
под плечом горячо и по венам течёт
патока –
то ли, ангел,смеясь, обнимает меня
грешную,
то ли, солнце уже пробудило в душе
радугу…
Муха в янтаре
Из лавки ювелира де Фужре,
Где манит жемчуг и сияют броши,
На бархатной подушке замерев,
Сверкающая муха в янтаре
Завистливо глядела на прохожих.
Ей представлялся солнечным январь,
Зима казалась бесконечным летом,
Почти звездой — забрызганный фонарь:
Она на всё смотрела сквозь янтарь,
Налитый золотистым тёплым светом.
Погода бесновалась за стеклом,
Прохожих осыпая мелким градом,
А те вздыхали : « Мухе повезло,
В её витрине сухо и тепло.
Приятно в обрамлении богатом!»
Так и смотрели – люди на кулон,
А муха – на завидное движенье.
Виновен был янтарь: ведь это он
Своим волшебным цветом, с двух сторон
Невольно исказил изображенье…
Хук ван Холланд
(Hoek van Holland)
А в Голландии – снег… Чуть касаясь воды, небеса
бледно-серой гуашью рисуют на волнах пейзажи…
По приказу зимы, на притихшем, пустующем пляже,
деловито кружась, приземляется белый десант
и бесшумно скользит по застывшей в испуге земле…
Мокрый ветер флажками – лазурным, жемчужным и алым –
«точка-точка-тире», посылает кому-то сигналы
и гуляет один по замёрзшим носам кораблей.
Старый, сдувшийся клоун бежалостно бризом распят
над пустым ресторанчиком самого низкого класса,
и улыбка на пёстром лице превратилась в гримасу…
Заржавевшие тросы о чём-то ворчливо скрипят…
Стая чаек шаманит — надрывно кричит о весне
и надеется вызвать апрель чудодейственным танцем.
Из тумана, похожий на гавань «Летучих Голландцев»,
изумлённо глядит Hoek van Holland: в Голландии – снег!
Питерские
I
Съездить бы в Питер… Но ждёт ли такую гостью
город, в котором застыли века в граните?
Примут ли Мойка, Нева, Поцелуев мостик –
зона секретов и детских обид хранитель?
Встретит ли пышно, в нарядном жабо из тонких
вычурных кружев – ажурных фантазий Гесте —
Анну, которую помнит ещё ребёнком
или сердито прогонит надменным жестом?
Или, быть может, зальётся счастливым смехом,
вместе со мной удивляясь людским причудам –
как это странно, в другую страну уехав,
вдруг оказаться русской везде и всюду.
Выйдет из сердца осколок больного года —
мерзкий девятый класс, задушить готовый,
прямо в лицо бросающий: «Враг народа!»
и педагог, не сказавший на то ни слова…
Всё это в прошлом. А нынче – махнуть бы в Питер!
Примет ли он? Я рискну и приеду в гости
в город, в котором застыли века в граните
и терпеливо ждёт Поцелуев мостик.
II
И вот мы вместе. Примешь пилигрима?
А ты не изменился, как ни странно.
Хотя и притворяешься под гримом
из множества японских ресторанов
и табунов блестящих иномарок,
что стал другим – чужим и хладнокровным,
что любишь деньги…
Блик дворцов и арок
измучен панорамой многословных
реклам для развлечений человечьих –
от водки до причёски примадонны.
Где ты набрался эдаких словечек –
«чизкейк» и «севен-ап», «рив гош» и «донат»?
Но, несмотря на вид ларьков-уродцев,
ты всё такой же – гордый и строптивый.
Какое, впрочем, дело иноходцу
до мелких мух, запутавшихся в гриве?
Но нет, не проведёшь! Под маской липкой
твои глаза блестят. И снова, снова
я узнаю лукавую улыбку
в невероятной лёгкости Садовой,
в чертах Сенной, в адмиралтейском блеске…
И голос ветра так же мелодичен,
а Сфинкс, уснув на набережной невской,
всё по-кошачьи ласково мурлычет…
Усевшись на ступеньках по соседству,
я ощущаю — в платьице нарядном
ко мне вприпрыжку подбегает Детство
и, Время оттолкнув, садится рядом.
Аэропорты и прочее
I
Не обижайся, что пропадаю — совсем нет времени:
всегда в пути… Да, и в личной жизни хватает всякого.
Ты не поверишь, от Амасонаса и до Бремена
аэропорты до безобразия одинаковы.
Глаза встречающих от волненья немного влажные,.
обрывки фраз, а порой и лести, слащавей патоки…
Гурт бизнесменов, обременённый делами важными –
такой безликий, что отличимы одни лишь галстуки…
Пузатый «Боинг» за разводящим ползёт доверчиво,
а «Бомбардье» щеголяет крыльями сербристыми.
Над ними крошится – продырявлено и расчерчено –
густое небо, как лёд, истерзанный фигуристами…
Под слоем туч суета и слякоть смешались в кашицу,
а там, за тучами, греет солнце огнём живительным.
И, понимаешь, мне почему-то всё чаще кажется,
что этот слой – граница желаемого с действительным…
II
Вероятно, Фортуна была благосклонна —
понедельник с утра оказался прекрасен:
пассажиру с билетом в дешёвом салоне
предложили продолжить полёт в бизнес-классе.
Он удобно устроился в кожаном кресле,
наслаждался бордо и фазаном со сливой,
улыбался, мечтал: «Так бы вечно… Ах, если б…»
ощущая себя совершенно счастливым.
А соседом хмельного от радости гостя
был худой старичок, ядовитый и нервный.
Он капризничал, ныл и давился от злости,
так как, в классе привык путешествовать первом.
Потому и буянил, забыв о приличьях:
бизнес-класс для него отдавал негативом.
То есть – радость зависит от ряда привычек…
Значит, счастье – всего лишь вопрос перспективы?