Вот оно – подкрадывается, как склизкий ползучий гад,
Наказание, подлый наряд вне очереди.
У кого-то выльется в двадцать сонетов к Марии Стюарт,
У кого-то ровно в столько же – к дочери.
Я по этим сонетам теперь изучаю мир,
Чье-то славное детство и бесславную чью-то историю.
В базарной кошелке обнялись багет и кефир –
Разве стоит об этом? А если точнее, стою ли?
Как известно, ценнее всего – не о чем, а как
И, собственно, кто касается вечных форм и тематики.
У меня – дожди, дорожная пыль и сосед-дурак,
Безымянное дерево сбрасывает пожухлые фантики.
В газетах и книгах пишут о жизни и смерти. А я?
Картинки с натуры, о том, что – всегда и рядом:
Чужие сонеты, чужая деревня, своя семья –
Островок, окруженный дорогой, домами и детским садом.
У меня всего слишком много – жизнь и еще, еще,
А потеря всего одна, по большому счету.
Я нашла сильную спину, хотя искала руку, плечо,
Прибыла по назначению и теперь выполняю квоту.
Я не вижу картину в целом. Вид из окна
Ограничен, подробен, сколько глаза ни три.
От соседа, забрав дочерей, прошлым летом ушла жена,
Он не верит, смеется, пускает мыльные пузыри.
Деревушка, в которой живем мы, почти живем,
Голуба как небо, как плющ в саду зелена,
И как плющ, с годами съедает тебя живьем,
Чтобы слиться с телом, оставленным у окна.
Мы с соседом спускаемся в сад и едим багет,
Он подбрасывает фантики – я как бабочек их ловлю.
Хоть на самом деле нас в деревне уже больше года нет:
Отбыли по назначению. И пребываем – каждый в своем раю.
≈≈≈
Потому что пройдет и это, всё утечет,
И ко времени Время пришлет своего гонца,
Разменяет наш чет и нечет на чет и чет,
До последней развилки, до самого до конца.
А потом разойдемся, и каждый своим путем
Поплывет всё дальше, петляя, за ту черту,
За которой впотьмах светящийся окоем
Безудержно тает, как леденец во рту.
И каких цветов будет этот закрайний край?
И какая музыка слышится в том раю?
И какой язык? Раз, вослед прошептав «прощай»,
Я совсем не то и не так тебе говорю…
Не пропасть бы там, под откос не свернуть с пути,
Под сиренный хохот в беспамятстве не уснуть,
И не спутать снадобья, спрятанные в горсти:
люби – забудь.
≈≈≈
Говорят, что им ничего не нужно – не потому,
Что у них всё есть, а потому, что любая нужда
Отстегивается, как лишний вес, и идет ко дну,
На ходу обращая «нет» в необратимость «да»,
А потом затихает, как галька на дне пруда.
Говорят, они ничего не помнят: ни наших лиц,
Ни кровных связей, ни важных дат, ни любимых мест.
Мы – не больше, чем фотографии с голубых страниц
Семейных альбомов, а у них пустота окрест –
Ни лица, ни руки – в неисчислимость верст.
Говорят, они ничего не слышат, и, очевидно, зря
О чем-то их просим, чего-то от них хотим.
Сине небо над ними или сыра земля –
Непроходимость звука – это залог покоя: им
Просто неинтересно, о чем мы тут говорим.
Говорят, они больше молчат, и все разговоры там
Бессмысленны, как споры о вкусе Cointreau,
Им любые посулы – пустопорожний гам…
Потому на вопрос «как быть?» получаешь совсем не то:
«Улыбнись, выпрями спину и застегни пальто».
≈≈≈
Когда из окна – влажный ветер – отколе? –
этим краям и река не снилась, не то что море,
но вот – брызги, бриз и такая безбрежность…
Это и есть нежность.
Когда на лицо кладу свою руку – спишь? –
и ты, незрячая, словно римлянка, зришь
жизнь: пальцы, ладонь, запястье…
Это и есть счастье.
Когда невидимый, но ощутимый как воздух,
затворяет окно: «ничего нельзя сделать, поздно»,
отключает ветер, море, тебя – моей рукой…
Это и есть покой.