Ко дню рождения Бориса Левита-Броуна (9 июля)
Мной недостойным, в долгом рассуждении событий, во взгляде сумрачном на прожитую жизнь, свободной волею и ясным разуменьем достоинство немалое взято. Прочесть, и пережить, и толковать Слова Екклесиастовы, сына Давидова, царя в Иерусалиме:
2. Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует – всё суета!
Да… жизнь-колпак бряцает бубенцами,
как нагло издевающийся шут.
На все четыре стороны одно лишь
презренное и мелкое верченье,
и только пыль… и только беготня,
и душераздирающе ничтожны
людские ожидания, моленья…
надежды и минутная тревога.
3. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
А правда, что нам…
что нам, бедным, пользы,
когда наш срок короче с каждым вдохом,
когда не можем ведать мы – когда?
И тем быстрей бежим, чем больше страха,
и тем усердней роем наши норы,
чем меньше понимаем, в чём наш путь.
Наш путь во прахе… путь наш через прах.
Мы сами – прах, сыпучий и неверный,
готовый с первым ветром улететь.
4. Род проходит и род приходит, а земля остаётся во веки.
О сколько видел он людей
с террас своих Ерусалимских…
5. Всходит солнце и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно восходит.
Он видел зарево закатов иудейских,
он слушал крик рассветных петухов,
но было в том ему отрады мало,
и солнца, отраженные в зрачках,
всё меркли… меркли…
6. Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои.
Как больно слышать сиплый поголосок,
землёю шевелящий без забавы,
бросающий, что начато, бегущий
в другие земли, чтоб и там наскучить
себе своим бессмысленным движеньем.
Вращенья – совращенья… круги ветра…
7. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.
Наверно видно с птичьего полёта,
как реки смысл теряют в петлях дельт,
и как густеет, их вбирая, море.
Оно веками воду отнимает
у страждущей земли, но вечно стонет,
ярится или спит, забыв алканье,
а реки, совершив подземный путь,
обманный путь бесцельного блужданья,
вновь возникают ручейком в истоке,
готовые обманывать опять.
8. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око знанием, не наполнится ухо слушаньем.
Да, только так творится искупленье!
Наш шаг, наш вдох… все наши начинанья –
всё труд, всё рознь, всё вязкие усилья,
всё каменный, почти сизифов труд.
И нас, увы, ничто не утоляет –
ни глаз всторг перед невероятьем
божественной и пагубной природы,
ни слуха очарованного счастье,
дарованное звуками святыми.
Но худшею бедой из бед возможных,
которыми казнится человечность,
дана нам невозможность рассказать,
бессилие поведать о страданьях,
которые душе дороже счастий,
которыми жива она едино,
но другу не умеет передать.
9. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
10. Бывает нечто, о чём говорят: «смотри вот это новое»; но и ЭТО было уже в веках, бывших прежде нас.
Так видит на заре времен, тоскуя,
молящее, страдальческое око,
одни лишь человеческие тени,
убогие фигуры вмето лиц.
И тихо проклинает злую долю,
и смерти ищет даже в предсказаньях.
«Что было то и будет», «… ничего
нет нового по солнцем» — где ж и взять?
Когда сплошной безликой чередою
бредет толпа от страха и до страха,
от мук рожденья через муки жизни
ко дню урочному последней муки…
не вняв себе, не осознав Отца,
который ждёт в творящем противленье
рожданья нового, невиданного прежде,
единственно желанного Лица.
Тяжка судьба твоя, Екклесиаст!
Но в мрачной глубине твоих пророчеств
есть свет надежды, потому что есть ошибка.
Не всё, что будет – было! И не всё
старо, что солнцу озарять придётся.
Всяк в этом мире сущий человек, –
единственный и неизбежно новый, –
обязан Богу новосотвореньем,
которое и есть его Лицо,
что на лице сложилось в выраженье:
любовь, тоска и скорбь, и прямота,
и даже богоборчество порою,
как в сыне том, что подлежал гноищу
и в распре с Богом веру охранил.
Нет старого, всё ново перед нами,
когда мы внемлем рангу человека,
пусть падшего, но избранного сына,
в котором положил Господь надежду
на встречу верную в конце времен.
И новое не тем извечно ново,
что никогда доселе не бывало,
а тем, что было бывшее не с нами,
не с нами сотряслась земля любовью,
не перед нами смертной тьмой оделась,
а, значит, вовсе не было до нас
ни смерти, ни любви – ведь только с нами
жива любовь и неизбежна смерть.
11. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Ты прав, монарх, нет памяти о прежнем!
Но прежним станет лишь одна безликость,
лишь анонимность тёмная времен.
Ни настоящего, ни будущего нету –
где сокровенных черт не разглядеть,
где жизнь себя не олицетворила,
где имена одни, где нет духовных Лиц.
Где нет Лица, там нет существованья,
лишь вечное вчера упоминанья,
лишь мертвое пустое «имярек».
Об упомянутом не будет поминанья!
О сущем только – память… память-жизнь.
Есть память-смерть, подручная времен,
убийца тихий, погребатель жизни.
И только там бессильна память-смерть,
где жизнь превыше жизни состоялась,
где бытие взошло в существованье,
где сотворилось вечное Лицо.
Так! Вечное сотворено навечно,
ему подругой станет память-жизнь.
Духовное есть вечное… живое,
и память-жизнь всегда есть память Духа,
духовно пребывающая цельность,
которую мы вечностью зовём.
Ты прав, монарх, нет памяти о прежнем!
Не будет и о будущем, которым
лишь бытие себя произнесло.
Уйдет в бестрепетную память-смерть,
всё то, что только в этой жизни было.
Не быть мы призваны – существовать!
Мы – сущости, творит нас Вечно Сущий.
Он сущими желает нас познать.
Он ищет оправданья твореньям
своим, Он хочет жизни сыну,
Он нас творил для Встречи – не для смерти,
для встречи в Духе, им же дышит память-жизнь.
12. Я Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме;
13. И предал я сердце моё тому, чтобы исследовать и испытать мудростию всё, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нём.
14. Видел я все дела, которые делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа!
Чтоб видеть свет тебе дано от Бога,
о, царь израилев, пронзительное око,
и видишь ты пустой и глупый «свет» –
то деланье, что сеет разрушенье,
и разрушение, что делом называют.
Так… тяжело и зло занятье это:
глядеть, и видеть, и не понимать…
зачем вся эта ярость и боренья,
к чему обман, и алчность, и порок,
когда наш срок измерен, и не нами
предустановлен час последней боли,
когда заведомое увяданье
жрёт наши бестолковые дела.
Но только ли одно в нас бестолковье?
И это ль только знанье нам дано?
Ведь сам же ты, дела земные видя,
их горько именуя суетой,
бессмысленным томленьем называя,
в них упрекаешь неудачу смысла,
несбывшееся… преданное вновь.
Но если ожиданье это было,
но если всё же теплилась надежда
на некий смысл, то значит смысл есть!
Он есть и продолжает оставаться,
хотя и бесконечность злых нелепиц
ему осуществиться не давала,
хотя б и жизнь сама (помилуй, Бог!)
по видимости смысла не имела.
«В чём смысл?» – воскликнешь ты, монарх.
Смысл в том, что ты не видишь смысла,
под солнцем, озаряющим тебя.
Ведь смысл не находить лишь ищущий способен,
а ищущий всегда взыскует нечто,
не просто что-нибудь, но то,
что ведать он в предчувствиях умел.
Ненаходящий знает, что он ищет,
лишь потому и длит исканье он.
Кто не имел в себе сокрытых очертаний
искомого, тот удовлетворился б любою
безделицей… да вовсе б не искал!
На поиски сквозь кладбища бессмыслиц
толкает вотворённое в нас знанье
о смысле том, которого мы жаждем,
которого под солнцем не найти.
Мы знаем, есть добро и зло, мы знаем,
что зло язвит… добро ж благотворит.
Мы долю оттого и проклинаем,
что зло всегда царит под этим солнцем,
мы оттого в нетихнущем томленье,
что смысл добра и царство красоты
не есть и никогда не станет
ни смыслом жизни сей, ни царством мира
сего. И в этом смысл… и в этом будет он,
и потому о Боге мы тоскуем…
и потому с надеждой ждём конца.
Да, суета… мирские вожделенья…
Всё суета: поспешность, алчность, гордость.
Да есть невыразиое томленье
во всём достигнутом, что так и не достигло.
Но есть и Духа райские плоды,
которые во тьму грехопаденья
шлют нам скорбящий Пастырь и Отец.
Их мы творим из света вдохновений,
которые Господь нам спосылает,
которыми Он путь нам указует,
которыми возвыситься зовёт.
И всяк из нас, кто только Бога любит,
ему обязан творческою схимой,
радением о творческом призванье,
служеньем богоизбранному делу.
Мир не спасти, ему Конец назначен!
Желанен он всем тем, кто любит Бога.
Мир – суета, но в мире есть душа.
Твоя душа, навечно сотворенна,
твоя душа, виновная пред Богом,
которую обязан ты спасти.
Твори же то, что Он тебе назначил,
не в суету и не в томленье духа,
а во спасение, что через дух грядет.
17. И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это томление духа.
18. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Но наша скорбь не есть томленье духа!
Виновны мы, нам велено скорбеть.
Блажен, кто тайным знанием до скорби
проник, кто этой жизни устыдился,
кто пожелал иного мира больше,
чем всех сокровищ этого. Священ,
кто в скорбь вошёл, кто плачет, кто трезвеет
в сознанье горьком о погибшем мире.
Священ, ибо родней ему надежда
на Мир иной, на Царство не от мира,
нам данное в святых обетованьях,
скрепленное запекшеюся кровью
в голгофском темени у вбитого Креста.
ГЛАВА 2
2. О смехе сказал я: «глупость!», а о веселии: «что оно делает?»
И то… о чём, о чём смеяться в мире,
где Он распят?! Но даже и дотоле
ты, вещий царь, раскаянный в душе,
почуял недостоинство смешного.
Ты низость смеха чутко угадал,
как шелест трав, как шум толпы безродной.
Ты отвернулся царственной осанкой
от этого постыдного лекарства,
от смеха, что, как подлое вино,
нас призрачно ласкает на мгновенье
нечистой радостью минутных преимуществ
над жалким положением несчастных,
которым в этот день не повезло.
Ты усомнился даже и в весельи,
о, благородный! Божия избранья
носитель ты, о царь Екклесиаст!
13. И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое же, как преимущество света над тьмою.
14. У мудрого глаза его в голове его, а глупый ходит во тьме. Но узнал я, что одна участь постигает их всех.
Свет бел и тьма черна! Блужданье в белом…
блужданье в черном, – много ль преимуществ
того пред этим? Мудрость, о которой
так горько говоришь ты, горький царь,
есть мудрость мира – свет слепорождённых –
суть, равно тьма: под солнцем и в ночи.
Где только знанье мира – там ни света,
ни Божия луча не отыскать!
Вся мудрость «мудрых» мира слепотою
вдруг оборачивается в единый миг.
Ты прав, Екклесиаст, душой смущенной…
Ты таинством великих интуиций
уже предчувствуешь Христову правду,
которую огнем святых пророчеств
извергнет Павел боговдохновенный.
Он возгласит: «Безумен стань пред миром,
кто ищет мудрость в Господе-Творце!».
И подлинно: одна лишь мудрость – в Боге!
Одна она лишь может изменить
нам участь нашу, что для всех от мира
едина есть и паки неизменна.
Но всё ж посильно нам и смерть попрать
бестрашием простой и светлой веры,
открытием себя, как вечной жизни,
которую и смерть не истребит.
Так возгласим: безумен стань пред миром!
Не мудр и не глуп – безумен стань!
Нет мудрости в миру, есть только глупость:
мудрёных глупость, глупость простяков.
Есть глупость хитрых, глупость безлукавых…
есть сильных глупость, есть и слабых глупость…
и тысяченачальников, и нищих.
Есть глупость сытых и алканья глупость.
Куда поворотишь – там всё она!
(конец написанного)