Руководитель Чжоу провёл перекличку и коротко объяснил группе, что им предстоит добираться через Китайскую республику. В Харбине они сделают пересадку, а далее – до советского Забайкальска. Там руководитель Чжоу передаст их руководителю Чхве, который и будет сопровождать группу до места назначения. Если кто-то попытается по пути сбежать, будет немедленно расстрелян китайскими товарищами – как шпион. Ничуть не лучше, если сбежавший будет депортирован домой. Он и там будет расстрелян, но уже как предатель Родины и светлой идеи Чучхе, с великим позором.
Слова руководителя Чжоу можно было воспринимать за шутку. Кто же в здравом уме захочет бежать из лучшей в мире страны? Кто-нибудь из серых недоумков, оболваненных идеологической обработкой сепаратистов-южан? Среди Группы подобных точно не найдёшь, они – самые лучшие, самые надёжные, самые проверенные сыновья Чосона. Они ещё здесь, на родной земле, а уже начали тосковать от перспективы долгой разлуки с друзьями и родственниками. Им, молодым корейцам, выпала великая честь пройти обучение в Государстве Советов. Когда подумаешь, что тебе предстоит проехать тысячи ли и жить в стране, которая когда-то в трудную минуту приютила самого Великого Вождя товарища Ким Ир Сена, захватывает дух. Ты словно касаешься его большой тёплой ладони. Каждый из них уже получил высшее или неполное высшее образование в Пхеньяне. Ему, Чон Иру, оставался всего лишь год обучения, и он становился бы дипломированным биологом.
На последнем летнем экзамене рядом с отчего-то сильно взволнованным преподавателем молча сидел незнакомый человек в военном френче, внимательно разглядывающий отвечающих жёсткими и проницательными глазами, мало гармонирующими с неподвижным и одутловатым лицом. В билете было три вопроса: два по предмету и один по идеологии. Ир успешно разделался со всеми тремя, и уверенно ответил на дополнительные. Преподаватель вытер пот со лба, словно сам выдержал тяжёлый экзамен, расстегнул верхнюю пуговку рубахи и устало произнёс: – «Я доволен твоим ответом, товарищ Ир. Сейчас с тобой поговорит представитель Трудовой партии. Я думаю, у тебя хватит ума не отказаться от его предложения».
Потом были два месяца обучения этому невозможно-трудному русскому языку, с его монотонностью и изощрённостью словообразования. Ир учил в школе и в университете китайский, но и японский – тоже не такой сложный. Русский они зубрили по восемь часов в день, и с каждым днём казалось, что знаешь его меньше, чем вчера. Чего стоят одни имена. Целый час ушёл, чтобы выучить «Александр Сергеевич Пушкин». В школе они проходили, что есть такой поэт у русских, но считали, что он Пу Шкин. Сам Ир имел хорошее короткое имя, и такую же понятную фамилию – Чон.
Несколько человек не справились с экзаменами и были наказаны за свою лень месячной трудовой повинностью на сельскохозяйственных работах. В группе оставалось сорок пять человек. Одного юношу подвело слабое здоровье: он грохнулся в обморок прямо во время спортивного часа в душном зале, и в тот же день был отправлен домой. На глазах его стояли слёзы. Он попытался объяснить, что это он всего лишь что-то не очень свежее съел сегодня на завтрак, но руководитель был непреклонен. Другой –студент-химик – не указал в анкете, что у него есть родственники в южной, сепаратистской части страны, и тоже был отправлен домой с позором. Им, говорят, даже занялись специальные органы, чтобы определить, не имелось ли со стороны этого негодяя каких-либо далеко идущих планов.
У Ира не было причин переживать за свою анкету. Он честно сообщил, что в Китае у него проживает двоюродный дядя со стороны матери, и этот родственник даже работает чиновником в министерстве иностранных дел Китайской народной республики. Но отношения с Китаем были прекрасными. Именно китайская поддержка в Отечественной Освободительной войне 1950 года оказалась такой своевременной, хотя, конечно, и не решающей. Оттого дядя Ван Лэй навещал их семью каждые два года и привозил вещи, которым завидовали многие друзья Ира.
Им предстоит прожить в Союзе почти четыре года, и только после первого они смогут один месяц побыть на Родине.
Руководитель Чжоу проинструктировал группу о порядке прохождения границы. Все бумаги оформлены заранее, паспорта находятся у руководителя. Он будет вызывать их по одному, а они должны будут подходить и демонстрировать свою личность пограничникам и таможенникам. Китайский пограничник проследил взглядом, строгим, как дуло автомата, за каждым прошедшим мимо него и остался доволен общей организованностью и уважением, искрящемся в глазах пересекающих его пост.
Поезд двинулся дальше, разрезая чугунными колёсами серо-коричневые вздыбленные пейзажи чужой страны. Ир вытащил небольшой атлас, чтобы отследить весь их путь, до самой Москвы. Он по памяти соединил карандашом те города, которые они уже миновали и рассматривал место пересечения своей линии и линии государственной границы , сопоставляя со своими ощущениями. За этим занятием его и застал руководитель Чжоу. Сопровождающий почему-то сразу словно налился свинцом и потребовал разорвать карты, а затем отнести их в мусороприёмник. Ир не стал даже спорить или просить. Надо – значит, надо. Пусть и нет тут никакой государственной тайны, и атлас новенький жаль, но вернуться домой с позором после всех этих мучений с языком, стольких приложенных сил , после прощания на перроне с мамой и маленькой сестрёнкой, подпрыгивающей до неба от гордости за брата, желания не было. Лицо Чжоу быстро приняло обычный цвет. Руководитель даже похлопал Ира по плечу и посоветовал читать более полезные вещи. Перед отъездом каждый получил по довольно увесистому томику трудов Великого Вождя, а такие вещи можно читать и перечитывать много раз. Китайских городов они почти не видели: поезд проносился по промышленным окраинам, останавливаясь около железнодорожных вокзалов, украшенных красными флагами и изображениями Мао. Иногда их вагон замирал прямо напротив огромного портрета, и тогда Великий Кормчий заглядывал в окна плацкартного вагона, ревниво замечая блеск значков с изображением Товарища Ким Ир Сена на прижавшихся к запылённым стёклам свитерах и пиджачках. В такие минуты вся группа чувствовала своё единство в окружающем их огромном чужом мире и огромную свою ответственность перед страной.
В школе и, особенно, в университете Чон Иру не очень нравились политические собрания. Он относился к ним как к природному явлению, избежать которого нельзя, но пережить можно. Мало того, что они были до ужаса однообразны, но ещё и отвлекали от множества интересных дел. Здесь, в вагоне, занятий былоне много, и руководитель Чжоу, потребовал, чтобы собрания проводились не реже двух раз в день. Трудно заседать, если не помещаешься в одном купе, но Чжоу указал место, где должен сидеть докладчик; остальные оккупировали ближайшие плацкарты. По пять человек на нижних, по двое на верхних, кто-то вообще сидит на полу или стоит в проходе. Не очень удобно, зато всем более или менее слышно. К концу третьего дня пути все вопросы были обговорены, и дискуссии стали быстро затухать. Часть времени ещё тратилась на составление отчётов, в которых каждый член группы перечислял, что он сделал сам за этот день, и что сделали его друзья. Эти бумаги отдавались руководителю Чжоу, а он в свою очередь должен будет вместе со своими отчётами передать всё это в контрольный комитет. Руководитель объяснил, что в России им придётся добавлять к этим отчётам также факты о действиях и словах русских знакомых, если они у них появятся.
Составление отчётов – дело не новое. Это ещё со школы: графа «понравилось», графа «не понравилось», графа «извлечённый урок». Заполнялись поля таблицы, как правило, формально, и столь же формально прочитывались руководителем класса. Другое дело тут. Товарищ Чжоу обратил их внимание на несоответствие записей разных членов группы о своих друзьях и сказал, что будут сделаны серьёзные выводы. Кем и какие именно выводы будут делаться – он не объяснил, но окаменевшее на секунду лицо Чжоу заставило сжаться внутренности Ира в болезненный скользкий комочек.
Снова пересечение границы; их встречают суровые русские пограничники и большая серая, с тёмной спиной, собака. Форма солдат похожа на китайскую, но лица совершенно непривычные своёй фланелевой розовостью и светлой пустотой глаз. Пограничники прошагали по вагону, молчаливо останавливаясь и выжидая, когда им протянут открытые на нужной страницы документы, а угрюмый пёс обнюхивал ноги и чемоданы проезжающих. Паспорт Ира никак не хотел открываться на нужной странице, и пограничник произнёс что-то голосом хриплым и раздражённым. От переживаний Ир не разобрал ни одного русского слова, кроме «быстрее». Военный бросил короткий взгляд на фотографию, на лицо Ира и вернул документ. «Спасибо, пожалуйста!» – вспомнил Ир русское выражение. В ответ тот вновь пробурчал что-то совершенно непонятное и перешёл к следующему.
В этот же день руководителя Чжоу сменил руководитель Чхве. Чхве был, в отличие от Чжоу, не в военном френче, а в тёмном синем отутюженном пиджаке и в таких же, со стрелочками, брюках. Всё это он вскоре сменил на спортивный костюм, уютно облегающий небольшое брюшко, удерживаемое от падения широкой резинкой. Тупоносые чёрные ботинки спрятались под плацкарту, уступив место синим резиновым шлёпанцам с массажными пупырышками. Руководитель Чхве был не очень разговорчив, но почти сразу вскользь и словно бы совершенно равнодушным голосом разъяснил, что русские военные расстреляют всякого, кто попытается в дороге сбежать, или же депортируют на Родину… сами знаете, что дальше. После этого он отгородился правительственной газетой «Минчжу Чосон» двухнедельной давности и надолго замолчал.
Вместе с костюмом руководителя сменился и пейзаж за окнами вагона. Ир и не представлял, что может быть столько лесов вокруг. Они ехали не первый день, а это зелёное буйство то приближалось к самым окнам, и казалось, что ветка сейчас хлестнёт по руке, если выставить ладонь из окна, то удалялось к горизонту, нехотя выделяя место для обширных болот или огромных рек, для небольших и убогих поселений. Вокруг безлюдно на десятки или сотни километров, и если прижать лоб к окну и смотреть сквозь стекло, то кажется, что всё это сейчас твоё, хоть и чужая совсем страна.
На третий день руководитель Чхве поинтересовался, почему никто не сдал отчёты за два дня, и заявил, что им предстоит не только трудная учёба, но и испытание в виде идеологической борьбы; они, лучшие из лучших, должны каждый день побеждать в этой борьбе. Его не очень поняли, какая может быть идеологическая борьба с одним из главных союзников, а он ответил коротко:
– Жестокая, – и больше ничего не стал объяснять. Кто-то с верхних полок осторожно задал вопрос:
– А зачем тогда ехать?
– Чтобы учиться, побеждать и становиться сильнее! – отрывисто ответил руководитель, и смягчившись добавил. – Ваша учёба связана с недавним визитом в Москву Великого Вождя товарища Ким Ир Сена. Среди других документов был и протокол, касающийся этой поездки. Некоторые в посольстве полагают, что сейчас в России идут не слишком благоприятные процессы, поэтому всем нам следует быть очень осмотрительными.
Итак, третьего сентября семьдесят четвёртого года Чучхе, или нашего 1985–го, их выстроили полукругом в гулком зале посольства в Москве. Сам товарищ Квон Хи Ген поприветствовал их и подарил лично каждому красные шкатулки на память. Любой кореец знает, что находится в этих замечательных коробочках: небольшой кусок красной ткани, портрет товарища Ким Ир Сена и сборник самых важных его работ. Саму шкатулку следует использовать как подставку под портрет. «Посольский» набор отличался от всех других высочайшим качеством. Сердце наполняется гордостью, когда смотришь на спокойное лицо и мудрые глаза Великого Вождя в золочёной рамке, когда берёшь в руки книгу отличной полиграфии, где каждое слово будто высечено в камне.
Ир не был из тех, кто рыдал во время радиообращений Великого Вождя и вздымал руки к небу. Более того, его порой раздражала вся эта напыщенность. Ему казалось, что Великому Вождю вся эта восторженность тоже не может нравится, ведь он же нормальный, умный человек. Более того – он гений. Но здесь от торжественности ситуации даже Ир невольно приложил шкатулку к сердцу и прослезился.
Сотрудник посольства объявил что тринадцать человек из них поедут в Казанский университет, остальные останутся в Москве. Так Ир узнал, что ему предстоит снова садиться в поезд и почувствовал себя несколько обманутым. Ведь о Москве он уже столько всего перечитал, а слово «Казань» ему не говорило ничего. Дальше сотрудник посольства сообщил, что у тех, кто будет жить далеко от Москвы, а значит и от посольства, не будет постоянного руководителя из дипломатических работников, поэтому им придётся избрать себе старшего. Сам он предлагает Ли Кына, как наиболее политически зрелого среди них. От остальных же требуется раз в неделю составлять личные отчёты и посылать их сюда – в посольство. Конверты для отправки будут выданы в секретариате вместе с документами.
Ли Кын был в Группе самым старшим. Несмотря на то, что его отец был партийным руководителем, до университета Ли успел получить два года трудового стажа. Так было больше шансов продвинуться впоследствии по партийной лесенке, и именно это послужило одной из причин того, что он, добившись не очень крупных успехов в учёбе, был направлен в СССР. Взгляд его был всегда полон ответственности и надёжности. Между собой его называли «Большой Ли» ещё и из-за высокого – метр семьдесят три – роста. Был в группе ему в противоположность и Маленький Ли, выглядевший нелепым удивлённым мальчишкой среди остальных – младший сын рабочих сельского кооператива.
Ир представлял себе свою будущую комнату, рабочий стол и лампу на столе, но оказалось, что общежития в самой богатой социалистической стране не намного лучше, чем в его родном Университете Ким Ир Сена, а в комнате с ним живут ещё трое. Это его не слишком расстроило, он даже стал гордиться, что его страна и в этом не хуже хвалёной России. Вот читальные залы в университете отличные – светлые и уютные. Картотека на полстены, огромные окна, к которым многочисленными огнями по вечерам прижимается старый город, удобные большие столы длинными рядами, и тишина, такая чувствительная, что возникающие звуки сами себя пугаются и замирают, падая от страха на ковровые дорожки.
Единственно, что удручало – это состояние туалетов. Эти «советские друзья» категорически не желают попадать в унитазы и смывать после себя. Другая беда – трудно с едой. Не то, чтобы совсем нечего кушать; все чего-то едят и от голода не умирают, но всё это так непривычно, невкусно и мало-съедобно, нет даже элементарного соевого соуса в магазинах. Из посольства обещали помочь и периодически поставлять самое необходимое.
Уже двенадцать ночи. Надо писать отчёт, завтра очередной срок отправки.
Саморазвитие: «Перечитал и осмыслил три главы книги «О Чучхе в нашей революции»». Не читал, конечно, но, в любом случае, начинать-то нужно с теории. Это ещё в школе усвоено. Теперь бы найти пару цитат. Ир открыл книгу. Вот, есть про агрессивный империализм и Африку – это подойдёт.
– «Прослушал первые лекции. Усвоил необходимое». Назвать это «прослушал», конечно сложновато. Кое-что понял из схем, что рисовались на доске. Как вообще можно успеть перевести то, что тараторит эта немолодая очкастая преподавательница в уместном только для комедийного фильма про тупых европейцев синем брючном костюме. Девушка, рядом с которой ему посчастливилось сидеть, видя растерянность Ира, предложила на вечер свой конспект. Посидев с этой тетрадью ещё два часа, он смог, наконец, разобрать основные вещи. Надо будет попытаться завтра снова оказаться на лекции около той девушки, она очень разборчиво пишет. Что означает это непонятное слово в конспекте: «фигня»? На лабораторной он вполне смог объясниться с преподавателем, напоминающим одутловатым лицом, усами и круглыми глазками удивлённого тюленя. Тот даже похвалил Ира за правильно поставленный эксперимент. На семинары по марксизму-ленинизму, куда отправилась вся группа, ему – свободное посещение. Это хорошо — есть время проработать конспект со словарём. К тому же, в посольстве не рекомендовали ходить на подобные занятия. Зачем им марксизм, когда Великий Вождь переработал и улучшил это учение, вычленив истину и отбросив всё лишнее.
Что писать о друзьях? Он единственный, кто попал на биофак. Остальные –программисты и химики, физики и математики – разбрелись по своим факультетам. Ир видит их только вечером, когда они вместе готовят ужин и дружно стонут от навалившихся трудностей. С завтрашнего дня они снова начнут проводить собрания. Об этом можно и сообщить. Но что написать про «советских товарищей»? Его два раза назвали «узкоглазым»; они, кажется, считают это смешным. Но как раз их круглые и словно надорванные около носа глаза смотрятся нелепо: тускло и безжизненно. Хотя, нет, что касается девушек, то у некоторых из них глаза почему-то вполне даже привлекательны. Леру, которая дала ему конспект, вполне можно назвать хорошенькой. Девушки почти все крупные, с сильно выступающей грудью, он рядом с ними выглядит совсем мальчишкой в свои двадцать два.
Надо указать в отчёте о том , что его очень удивило, что «советские» не маршируют на переменах, не поют песню, вроде привычной на Родине «Весь народ сплотился, цель у нас одна: Над Северной Кореей – вечная весна!». На улицах тоже совсем не встретишь идущих колонной. Непонятно, как они вообще собираются без здорового энтузиазма строить лучшее будущее. Вставленное своё мнение – это хорошо, это обычно ценится.
***
– Зря мы этот ремонт в комнате сделали, – сокрушённо сообщил Булат, побрякивая чайной ложечкой в гранёном стакане. – В среду из деканата приходили. Смотрели, чьи комнаты в хорошем состоянии. «Молодцы», – говорят. Мы сразу и не поняли, к чему это они. А потом выясняется, что нам, в результате, корейца этого узкоглазого подселяют.
– Да ты, вроде, Булат, и сам не отличаешься округлостью очей – уйгурских кровей, не иначе, – Петров ткнул паяльник в канифоль и воздух наполнился ароматным сладковатым запахом.
– Я честный башкир, – вяло огрызнулся Булат и развернул на весь размах рук «Советский спорт». – Представь, «Зенит» так и прёт, «Спартак» его ни черта не достанет.
– Точно, а ЦСКА вообще вылететь может, вчера они ещё и «Пахтакору» продули. А чем он занимается этот ваш кореец? О, Булат, всё равно бездельничаешь – придержи плату, а то приходится на весу паять.
Булат отложил газету и безжалостно опершись локтем на снятую крышку «Кометы–212» перехватил из рук Петрова блок усилителя мощности.
– Так что ли?
– Примерно…
– Нашего корейца зовут Чон Ир. Первый день он занимался строительством алтаря в своём углу: тряпочка красная, портрет Мао Дзе Дуна ихнего сверху примостил, осталось только свечку зажечь.
– У них не Мао, у них Ким.
– Да знаю я, он мне весь вечер вчера про своего Великого Вождя жужжал. Я, конечно, мало, что понял, так он мне агитационную литературу под нос суёт! На русском языке, между прочим.
– И что проповедует?
– А я не очень понял… Чучхе какое-то. Да ладно бы он один был. К нему же постоянно по пять человек вваливаются, тарахтеть начинают – вешайся. Я скоро к вам переселюсь, лучше на полу буду спать. Пустите?
– Не получится, на полу уже занято. – Петров снова сунул жало паяльника в баночку с канифолью. – Не переживай, Булат. Подружишься – будешь потом в загранку в гости ездить. Шмотки фирменные привозить, на «Сорочке» продавать. Придержи ещё немного, разъём проверю. Всё пока…
– А ты был на кухне, когда они готовят? – Булат подошёл к окошку и привычно заглянул в стоящую на подоконнике немытую сковороду. Содержимое ничем не порадовало его, и он с грустью опустил крышку на место.
– Нет, а что? Собак что ли разделывают?
– Нет пока, но вонь стоит жуткая! Каких-то червяков на сковородку бросают, жижей чёрной заливают, «Ча–а–а–а!» кричат или ещё что-то в этом роде. Радуются, типа. А на кухню потом ещё сутки не зайдёшь. Твоя канифоль лучше пахнет.
– Так канифоль-то из родных сосенок добывается, а дёготь из родимых берёз. Если голодный год – их и будем трескать за обе щеки.
Плата была помещена в глубины полированного корпуса, щёлкнул рычажок переключателя, левая колонка отозвалась высоким однотонным писком. Петров поморщился и снова начал орудовать отвёрткой.
– Я уже их различать начал… Нашего Чон Ира, и ещё двоих. Самый хмурый –Лекын или Ли Кын – он у них за главного, а самый маленький – Ли Сек. Этот наоборот всё время улыбается. Но уж если они шагают куда-нибудь вместе – все на одно лицо делаются. И ещё эти пальто одинаковые, серые.
– Да, после этих ребят начинаешь понимать, что живёшь в самой свободной стране. Зря мы на КПСС постоянно бочку катим.
– Они в общаге конкретно обосновались, в студсовет теперь вечерами и не войдешь – заседание за заседанием. Я Стёпу вчера искал – а изнутри закрыто. Постучался, на всякий случай – их главный открывает, мрачно смотрит: «Тута никакая русская нет, тута одна карейса.»
Петров живо представил себе ситуацию и бодро хмыкнул, потом придвинул тестер, и стал прозванивать подозрительного вида диод. Булат снова углубился в «Советский спорт», но ненадолго. Через пять минут он скрутил газету в трубочку и направился к выходу, шлёпая растоптанными тапками.
– Слушай, я вот подумал: по случаю воскресенья необходимо мяч потолкать. Пойду народ собирать. Одеваешься?!
– Нет, не пойду, пока не доделаю, – Петров долго водил головой из стороны в сторону, не отрываясь глядя на плату, словно пытаясь её загипнотизировать. Постепенно амплитуда этих колебаний сошла на ноль, и паяльник нацелился на чуть потемневший резистор.
– Ты плохой человек, Петров. Смотри – какая погода! – Булат открыл дверь и воскликнул, обрадованный неожиданной мыслью. – О, придумал! Корейца своего сейчас позову, заодно узнаем, как у них там с футболом.
***
– Чон Ир, Ли Сек вы куда? – Большой Ли недоумённо посмотрел на привставших друзей.
– А мы разве не закончили? – во всю ширину лица улыбнулся Ир, кивнул Маленькому Ли, и они оба снова плюхнулись на ближние к выходу стулья.
– Мы и так уже сократили наши собрания до тридцати минут в день, а вы через двадцать минут уже пытаетесь убежать.
– Но вроде бы вопросов-то больше нет, а там Франция — Бразилия. В триста пятнадцатой у ребят цветной телевизор, они нас с Ли Секом звали. Когда ещё такое увидим…
Большой Ли строго обвёл взглядом лица собравшихся. Он пытался найти в них тот боевой дух, которым так гордится каждый кореец, и который легко читается в поднятом подбородке, в блеске глаз и в твёрдости сомкнутых губ. Ему сейчас очень не хватало пары — тройки таких вот светящихся патриотизмом лиц. Тогда бы он встал и очень тихим голосом начал говорить о непростой, но прекрасной судьбе корейского народа, о том, что именно их страна – надежда всего человечества на светлое и справедливое будущее. Любым своим поступком они должны…
Потом его голос становился бы всё твёрже и звонче. Он очень любит этот момент перехода от мягкого серебра к сверкающей стали. Тогда и в нём самом, и в каждом слушателе тоже звякает эта высокая нота, они все оказываются одним человеком, одной общей душой, готовой на любой подвиг, чувствующей рядом с собой заботливые руки Отечества и приветливый взгляд Великого Вождя.
Он далеко не сразу научился так говорить. Раньше Ли Кын пользовался написанными на листочке словами и часто ловил себя на мысли, что его никто не слушает. Тогда он начинал заикаться, потел, выпаливал остатки речи, не поднимая от бумаги глаз, боясь взглянуть в эту немую безответную пустоту. В такие минуты Ли казался себе глупым и никудышным. Но он таким не был, и, внимательно следя за речами опытных ораторов, постепенно понял в чём его ошибка. Он понял, что слова и аргументы здесь не так важны, как важна музыка речи, движения рук и глаз. Где-то нужно и кулак сжать для убедительности, а можно надолго замолчать и обвести аудиторию вопросительным взглядом. Пусть каждый поёрзает, мысленно отвечая на его риторический вопрос.
– Советский Союз, – начал Ли Кын фразу, которую почти дословно он и сам уже слышал неоднократно, – прошёл большой путь на пути строительства социализма. Но руководство нашей партии отмечает негативные тенденции в событиях последних лет: возросло влияние разлагающих факторов, снизился трудовой энтузиазм населения, пошатнулись моральные устои…
Здесь самое время перейти к жёстким, но туманным фразам о том, что кое-кто из их коллектива тоже встаёт на путь морального разложения, и он, как руководитель, вынужден будет принять все соответствующие меры. Большой Ли знал, что после этих слов в комнате станет очень тихо, и тогда всё станет на свои места. Для подкрепления слов нужна всего одна небольшая жертва. Завтра он напишет в посольство про Сена или про Ира, или про Маленького Ли. Кажется, тот уже начал сжиматься в страхе, хотя и слов ещё никаких не прозвучало.
Большой Ли вздохнул. Год назад он, не задумываясь, сделал бы именно так, а сейчас почему-то не получается. Что-то изменилось в нём самом, словно воздух университетского общежития подточил ржавчиной сталь его голосовых связок.
– Мы должны… мы обязаны проявить свою организованность. – Большой Ли не поднимал голову от изрисованной шариковой ручкой поверхности студсоветовского стола. Оттуда на него с любопытством и усмешкой глядел шедевр неизвестного мастера в виде хамского гибрида баллистической ракеты и гигантского пениса с пятью звёздами на борту. – В конце-концов, мы можем проявить её… в коллективном просмотре этого матча.
Дружный истошный вопль вылетел из окна комнаты студсовета, заставив вспорхнуть стаю воробьёв, раскачивающихся на ветках соседней берёзы.
***
– Булат, я что-то не понял, – прошептал сквозь зубы Петров, – ты их всех сюда позвал смотреть? Надо тогда было к себе звать.
– У нас же чёрно–белый…Я двоих только… Да ладно – что тебе? Всё равно же смотрим! Так даже интересней.
Новые зрители расположились по центру комнаты компактными рядами, словно собирались участвовать в групповом фото. Четверо уселись на принесённые табуреты, пятеро – перед ними на полу, остальные встали позади, демонстрируя готовность провести в этом положении все полтора часа, а если потребуется, то и больше.
Петров оглянулся на остальных жильцов триста пятнадцатой и угрюмо спросил:
– Смотреть будем или как?
Те пожали плечами, предоставив ему принимать решение самому.
– Офигеть, – буркнул Петров и прибавил звук телека, – завтра же отнесу этот ящик обратно в прокат. На черта мне такое удовольствие!
– Плохой ты, Петров, – протянул Булат, закидывая ногу на ногу на кровати Петрова, – именно из-за таких мы и не построили до сих пор коммунизма.
– Построим, если ты завтра в нашей комнате пол помоешь, – дежурно пробубнил Петров, и судья дал свисток.
***
Сегодня Ир пригласил Леру в кино. Здесь так делают, когда хотят показать девушке своё расположение. Лера удивилась, но, подумав, мотнула светлыми кудряшками и сказала:
– Хорошо. Только я с подружкой буду, ладно? Машка давно хотела Буньюэля посмотреть.
На Буньюэля идти посоветовал Булат. Объяснял, что это мировая классика, хотя сам так и не смог рассказать о чём фильм:
– Короче, они там всё время нормально пожрать пытаются, а у них ничего не выходит. Не понятно, но прикольно. Сны всё время рассказывают…
Кинотеатр назывался «Спутник». Идти от улицы Ленина вниз, мимо здания пивной с нарисованными тенями джентльменов около входа. На другой стороне — кафе «Грот». Внутри — самая настоящая пещера со сталактитами из марли и цемента, с полумраком и приглушённой музыкой откуда-то из пола. Неплохо было бы угостить девушек мороженным в этом кафе. Чон Ир пересчитал деньги – в конце концов, можно же экономить на обедах. Он поглядывал на часы и крутил гловой во все стороны, пытаясь угадать, откуда девчонки появятся и в чём будут одеты. Стрелки почти слились в одну на 18:32, и толпа перед кинотеатром поредела. Лера с Машей прибежали за десять минут до начала, и вопрос с «Гротом» отпал автоматически.
Лера была в узких джинсиках и светлой замшевой курточке, ещё более подчёркивающей её хрупкость. На плечах лежали светлые завитки волос, сверху примостился небольшой белый вязанный беретик. Её подруга была темноволосой и пухленькой. Больше бы, пожалуй, подошло – «сдобненькой». Иру показалось, что если нажать пальцем на Машину щёку, то обязательно выйдет закаченный туда воздух – «пуфф». Маша была в сиреневом пальто с бантом на шее, длинной – ниже колена – тёмной юбке и чёрных сапожках. Высокие каблуки делали её на полголовы выше Чон Ира.
Она контрастировала с Лерой во всём, и своей сдобностью добавляла подруге изысканной хрупкости. Лера как всегда немногословна, лишь улыбается привычной блуждающей полуулыбкой, а Маша без устали говорит и хохочет над собственными словами, даже если это и не шутки вовсе. Особенно её веселит, как Чон Ир произносит её имя – «Мафа».
Перед входом Лера решительно сунула Иру в руку деньги за билеты и строго посмотрела ему в глаза, чтобы он даже не пытался отказываться. Ир покраснел и долго в растерянности держал на весу этот злосчастный рубль.
В кинозале получилось так, что Маша села между ним и Лерой, заслонив её своей основательной грудью и пухлыми щеками.
Фильм был нелепый, притягательный и замысловатый: полу-жизнь, полу-дрёма. А может это только ему, Чон Иру, всё здесь настолько непонятно. В середине фильма его ботинка случайно коснулся Машин сапожок. Ир испытал смутный стыд и чуть отставил ногу. Ещё через пару минут почему-то коснулись их колени, и Чон Ира пронзило электричеством от мысли, что это уже не случайное соприкосновение. Когда на экране солдатик стал рассказывать свой мрачный сон, Маша прошептала: «Страшно», и прижалась грудью к его плечу, взяв Чон Ира за локоть.
После сеанса он провожал девушек домой. Сначала на трамвае Леру на «Танкодром». Так почему-то назывался уютный, ничего не имеющий общего с тяжёлой военной техникой, микрорайон в трёх остановках от общежития. Потом в обратный путь Маша тоже жила в университетском общежитии, только не в его пятом, а в первом. Она всё так же не переставала щебетать, заглядывая ему в лицо, а в вагоне взяла Ира под руку, доверчиво прижимаясь к нему во время трамвайных качек.
– У тебя здоровский значок, иностранный, – Машин взгляд упёрся в металлический синий кружок на его куртке с надписью на корейском и дублирующей её английской фразой «Korea is one». – Что тут написано?
– Корея одна, – перевёл Чон Ир, ожидая, что ему сейчас придётся много чего рассказать из истории своей страны. Но Маша только смешливо фыркнула и попросила этот значок на память. Наверное она и так хорошо знала о их войне с сепаратистами юга. Ир отцепил значок и протянул ей.
– У Лерки есть парень, – многозначительно вздохнула она ещё через пару минут, глядя на проносящиеся мимо огни. – Он врач-интерн. Закончил медицинский в прошлом году. Сейчас по распределению в другом городе работает. Постоянно приезжает – цветы ей дарит. Через год или она к нему уедет, или он сможет сюда перебраться. Дура будет, если в эту Елабугу сунется. Это такая дыра, я там была с Леркой один раз. Здесь бы нашла себе запросто кого-нибудь. Она хоть и тощая, но симпатичная. Тебе какие больше нравятся – тощие или полненькие?
Ир неуверенно пожал плечами, боясь обидеть спутницу.
Они вышли из трамвая и, перебежав перед тарахтящим грузовиком дорогу, побрели по тротуару, хорошо заросшему липами и американским клёном, но плохо освещаемому фонарями.
– А ты, между прочим, симпатичный, – произнесла Маша, неожиданно резко остановившись и повернувшись к нему лицом. Как она разглядела это в темноте в тени деревьев, куда даже свет фонаря не попадал – непонятно. – У тебя волосы хорошие – крепкие. И кожа тоже классная.
Ир ничего не отвечал, да и трудно было отвечать, когда тебя требовательно касается женская грудь, а рука проводит по волосам. Он молча стоял не приближая её к себе и не отстраняясь, безуспешно пытаясь справиться с участившимся сердцебиением.
– Это даже здорово, что ты иностранец, – произнесла Маша полушёпотом. – Я всегда хотела уехать из этой долбанной страны. У нас в общаге одна девчонка за кубинца вышла – классный такой негр. Другая от ливийца родила, а он у них вообще принц какой-то: у отца свои отели, представляешь. Повезло ей. А я так думаю, что хуже, чем у нас всё равно нигде нет – даже в соцлагере.
Она вдруг прижалась к нему всем телом и застыла, её пухлая щека прижалась к его скуле, но звука «пуфф» Ир не услышал. Словно случайно соприкоснулись их губы, один раз, другой.
Ир никогда не целовался. Было стыдно за свою слабость и невыносимо приятно. Через несколько мгновений критическое сознание вернулось к нему, и он ужаснулся своему поведению. Маша к этому времени доверчиво обвила руками его шею, и так трудно было сказать, что он не хотел этого, словно он что-то уже пообещал ей.
– Маша, – начал он негромко и неуверенно…
– Лучше зови меня – Мария, мне так больше нравится, – девушка чуть отстранилась, пытаясь что-то рассмотреть на его лице в темноте, и снова прижалась щекой
– Я хочу сказать, что у вас не очень плохая страна, – начал он и запнулся.
– Ты что, хочешь сказать, что у вас там ещё хуже? А вас же там море и горы и тепло, – в голосе её сквозило сонное недоумение. – Ты вот сколько раз был на море?
– Два раза, – неуверенно проговорил он, словно сознаваясь в страшном грехе.
Чон Иру не хотелось произносить плохих слов про свою страну. Он любил родной Чосон, чёрт побери. Это русские могут легко ругать Советский Союз, не давая то же самое говорить о нём другим.
– У нас… труднее, – нашёл он подходящее обтекаемое слово. – У нас тоже партия и … ну, вроде социализма, только наш… Наверное, еды меньше. Хотя, я не знаю…Свободы меньше…
– Всё понятно, – резко отстранилась девушка, – просто я тебе не нравлюсь, вот ты и придумываешь всякое – так ведь?
Чон Ир замешкался. Врать он не мог. Конечно ему очень понравилось, то, что сейчас было. Но это было желание, а не чувство. Он молчал, тяжело дыша, глядя в еле различимое лицо.
– Негодяй! – выпалила девушка, и, закатив ему пощёчину, отвернулась и быстро пошла прочь. – Не иди за мной, понял?!
Ир шёл на отдалении, чтобы не быть замеченным, пока Маша не добралась до ступенек общежития. В свете фонаря над входом он видел, как девушка обернулась, задержалась ещё на несколько секунд, смахнула что-то у глаз и решительно исчезла за дверью.
Постепенно Ир почувствовал гигантское облегчение. Он развернулся и пошёл в свою пятую на Гвардейскую. Он смог убедить себя, что не сделал по отношению к девушке чего-то очень плохого, но этот её вопрос саднил словно рана: «Неужели у Вас ещё хуже?»
Он вспоминал раннее утро и рассвет над Пхеньяном, цветущие сливы в парке, запах цветов и дворника из года в год, сколько он себя помнит, подметающего улицу перед его окнами. Ещё он думал о Су Лонг, она училась на его факультете и была младше на два года. Сможет ли он однажды поцеловать её? Жаль, что между ними ничего не было. Интересно, а она бы стала ждать его несколько лет, как Лера своего врача? Су Лонг смогла бы…
Может быть, написать ей письмо? Перед отъездом предупреждали, что писать можно только родителям и только через посольство.
***
Чосон – Страна утренней свежести. Она и снится Чон Иру всегда под утро. Матушка готовит кук-си и аппетитный запах вызывает слёзы радости. Потом он оказывается в своём институте, а рядом почему-то все русские. Как они все оказались в Корее? Неужели открылись все границы? Чон Ир не успевает хорошенько удивиться, потому что звучит колокол, и все бегут на главную площадь, где со стен зданий требовательно и сурово глядят глаза Маркса, Ленина и Великого Вождя товарища Ким Ир Сена. Он пытается встать в общий строй, но всё время не находит себе места и портит, портит самым отвратительным образом замечательную геометрию построений. Вся площадь с укором глядит на него и поднимает гул ненависти. Он противопоставил себя всем. Звук усиливается и площадь начинает колыхаться от этого гула.
– Задолбал! – вдруг слышит он у самого уха.
Это сонный голос Булата. Чон Ир открыл глаза и увидел оранжевого цвета брезент над головой. Жужжание не прекращалось, но локализовалось в крупного мохнатого шмеля, совершающего свои тяжёлые виражи в их тесной туристской палатке.
– Какого чёрта? – опять забубнил Булат. – Май месяц, а он разлетался, как летом.
– Открой выход, – пробубнил сонный Петров, – он сам уйдёт.
– Что он – дурак? Не уйдёт – ему там холодно будет.
– Тогда выведи его погулять, а мы пока поспим.
Шмель кружился около самого лица, и не выдержавший этой наглости Булат, кряхтя стал выбираться из спальника и расстегивать деревянные палочки–пуговицы палатки. Он откинул клапана, и в палатку ворвался прохладный утренний воздух с запахом дымка и сосновой смолы. Шмель тут же полетел в лес.
– Точно дурак, – констатировал Булат.
– Ты при Иреке не выражайся, а то он опять на девушках начнёт проверять свой словарный запас, – Петров на несколько секунд вытянулся, зевнул и стал медленно выползать из своей постели, растирая затекшую руку. – Слышал, как он вчера Лерку фразами укокошил? Я сам чуть от стыда и хохота не подавился. Он так круто хотел «на фиг» при ней сказать, но получилось только с четвёртого раза. Всё перебрал.
Чон Ир натянул вкладыш спальника на лицо. Ему было неприятно это напоминание. Он действительно неудачно вчера сказал «на френ» вместо «на фиг», и увидев застывшие руки, ловко прикреплявшие до этого плакат к дереву, и напрягшуюся Леркину спину понял, что в её присутствии этого не стоило произносить, поэтому он быстренько поправился: – «Я хотел сказать «на фер»». Спина окаменела ещё больше, и по ней даже стала пробегать некая дрожь. Это смутило его ещё сильнее, и он громко выпалил «то есть, на фуй», с ужасом глядя, как спина переломилась и зашлась в конвульсиях то ли от слёз, то ли от смеха. До него, наконец, дошло, что хуже этого уже сказать невозможно, и он, окончательно смутившись, уныло пошёл прочь, с ужасом проговаривая про себя все эти разнообразные русские эвфемизмы. Ладно бы с кем такое получилось, но не с Леркой же?
– Ирек, подъём! Пошли дрова колоть. Шашлык скиснет. – Петров растопырил своё долговязое нескладное тело навстречу утреннему майскому солнцу и громко продекламировал:
– Прошла зима, настало лето – спасибо партии за это!
– Летом лучше, чем зимой — спасибо партии родной! – эхом закончил Булат, расшвыривая палочкой угольки потухшего костра..
– Вот и у нас примерно также, – грустно улыбнулся Ир, выбираясь из палатки, чем вызвал понимающие сочувственные улыбки друзей. Они оценили смелость этой фразы, и не стали развивать тему.
– «В конце концов, должно же и у нас что-то измениться», – думал Чон Ир, – «Вот они ходят, смеются над партией – и это нормально, это не мешает стране жить, учиться, работать. Можно смеяться, и не надо потом сжиматься от страха, что кто-то услышит в этом угрозу самой идее Чучхе. Чучхе прекрасна, но она как ручей должна сама найти себе дорогу к морю.»
Он вызвался идти на родник. Не так близко, но дорогу он вчера запомнил: наискось через большую поляну, потом вдоль речки, там мостик впереди. Не доходя до него труба из земли торчит горизонтально, словно кто-то неэкономный забыл перекрыть водопровод.
Лагерь просыпался. Вразнобой застучали топорики в неумелых студенческих руках, горький дым плохо разгорающихся костров валил косматыми сгустками, оседая туманом на верхушках деревьев.
Как хорошо идти одному по тропе. Лес – он не чужой, даже тут, за тысячи километров от родного дома. Запах прелых листьев и хвои, звук треснувшей ветки. Это всё слухи, насчёт медведей и волков. Петров говорил, что и зайца тут теперь трудно встретить.
Общежитие, университет, трамваи, улицы. А тут – сделал шаг в сторону и остался наедине с собой. Примерно то же он чувствовал у родителей матери в небольшой деревушке в предгорье Мёхансан. Опять это странное чувство, что всё вокруг принадлежит тебе. Кто-то очень злой процарапал на Земле штрих-пунктир границ, заставив целые народы жить в плену у этих неровных линий. Остаться, затеряться тут навсегда среди сосновых ветвей, среди соловьиных трелей из укромных кустов, которым он не знает названия, но так приятно горчит запах этих листочков, растёртых между большим и указательным пальцем.
Кончается его пребывание в Союзе. Ещё пара месяцев, потом защита диплома, и весь этот мир исчезнет навсегда, если конечно что-то не изменится там у них… у нас. В последнее время, сначала робко, а потом всё увереннее они стали обсуждать это между собой. Товарищ Ким Ир Сен уже совсем стар, когда он уйдёт – всё станет по-другому.
Есть ощущение, что и сейчас уже что-то стало меняться. Последние полгода они почти не отправляют отчётов в посольство, и всем, кажется, не до них. Они давно не ходят здесь строем, а собрания проводят едва ли раз в неделю, больше обсуждая бытовые вопросы, чем идеологические. И Булат, и Вова и Лера – они в один голос говорят, что у них ещё недавно было так же, как у нас. Но ведь, изменилось же, изменилось! Скоро и у нас можно будет смотреть чужие фильмы и чемпионат мира по футболу, слушать «другую» музыку, смеяться на улице.
Большой Ли никогда не участвовал в этих разговорах. Он либо выходил, либо мягким голосом просил перейти к другой теме. Он неплохой парень, этот Большой Ли – порядочный и великодушный. Неделю назад его вызвали в Пхеньян. Возможно, там происходит что-то важное, и его, как руководителя группы, хотят ознакомить и подготовить к изменениям.
«Идеологическая борьба», – говорил руководитель Чхве.
– «А если это мы сами боремся со своим собственным здравым смыслом и побеждаем его ежеминутно?» – Чон Ир даже вспотел от этой неожиданной мысли. Вода давно переполнила закопчённый котелок, а он сидел и смотрел на прозрачную струйку, словно задремал в каком–то чудесном сне посредине весны.
***
– Вы Чон Ир? – человек в простенькой зеленоватой штормовке и серых брюках возник словно ниоткуда и теперь пристально глядел на него сверху вниз. – Впрочем, можете не отвечать, я и так знаю. Представляться я не буду.
– «Из КГБ», – мелькнувшая мысль плеснула в кровь адреналин, сердце беспомощно застучалось, и чуть задрожали колени. – «Сейчас будет вербовать. Неужели, я дал повод?»
– Зря Вы так побледнели, я не убийца и не грабитель – я сотрудник госбезобасности, – серые глаза рассматривали его с холодным вниманием аналитика, привыкшего препарировать этим взглядом.
– «Точно!» – ахнул внутренне Ир.
– В своей работе я контактирую с Вашим родственником, товарищем Ван Лэйем. Он попросил меня срочно разыскать Вас и сообщить, что послезавтра он будет с китайской делегацией в Казанском Университете…
Ир наконец-то смог выдохнуть и даже изобразил подобие приветливой улыбки. Но незнакомцу кажется не было дела до его реакции.
–- Он сможет встретиться с Вами в 13 часов около выхода из музея на втором этаже главного здания, – продолжил он. – Ван Лэй очень настаивал на этой встрече.
– Конечно, – промямлил Ир. – Спасибо, я очень буду…, я рад буду…
– Товарищ Ван Лэй просил Вас никому об этом не рассказывать, прийти одному и, разумеется, без опоздания.
Ир мотнул головой, а человек в штормовке поправил серую кепку и, едва улыбнувшись, посоветовал не пить эту воду некипячёной – могут быть большие неприятности. Это звучало странным намёком, словно и не о воде это говорилось. Незнакомец повернулся и не прощаясь отправился по направлению к мостику, а Ир побрёл к палаткам. Эта встреча словно выбила его из колеи. Что-то шероховатое осталось на сердце, и это что-то уже не позволяло рождаться радости, словно прижгло эту маленькую желёзку в душе, которая позволяла ему быть счастливым всего несколько минут назад. Он ел приготовленное на шампурах мясо, играл в футбол и слушал гитарные аккорды, но ощущение чего-то неминуемого и неприятного уверенно поселилось в нём.
***
Ван Лэй словно бы и не заметил его, стоящего у дверей «второй физической» напротив входа в «Ленинский музей», он повторял «спа–си–бо, спа–си–бо» раскрасневшейся от волнения, непрерывно поправляющей очки, худощавой пожилой сотруднице музея и, лишь на секунду повернувшись к Чон Иру, сделал жест, призывающий следовать за ним.
Ван Лэй, как и все шестеро членов делегации, кроме средних лет китаянки в тёмно-синем платье, был одет в безукоризненно выглаженный чёрный костюм и сахарную рубашку, перечёркнутую тёмно-синим галстуком. Седеющие на висках волосы уложены с тщательностью каллиграфического письма, а одеколонный аромат – в меру ярок, но не назойлив. Хотя, возможно, это и не его одеколон, а идущего рядом пожилого и полного мужчины с жирным блеском на лбу и пухлых щеках. Чон Ир торопливо семенил им вслед, стыдясь своей полуспортивной курточки и видавших вид брюк. Дядя, похоже, знал куда идёт. В то время, когда остальные вошли в ректорский кабинет, он что-то пошутил, шепнул на ухо пожилому и прошёл дальше по коридору. Потом они несколько раз повернули и оказались в университетском дворе. Там Ван Лэй уверенно перешёл дорожку и остановился около небольшого парапета, отделяющего тротуар от зоны зелёных насаждений. Чон Ир, несколько удивлённый таким затейливым поведением, снова почувствовал тягостные ощущения внутри.
Наконец Ван Лэй обернулся и сердечно поприветствовал Чон Ира, хотя лицо его и оставалось несколько напряжённым.
– Я с трудом выпросил себе эту командировку, – сообщил он, – но мне очень нужно сказать тебе несколько слов.
Ир замер, вслушиваясь в долгую паузу Ван Лэя. Мимо прошёл сутулый старичок-преподаватель с потёртым кожаным портфелем. Нелепо думать, что этот прохожий сможет понять корейскую речь и бросится доносить о ней кому-нибудь. Видимо, молчание было своего рода прелюдией к разговору. Дождавшись, когда профессор отойдёт на несколько метров Ван Лэй продолжил:
– Тебе известна причина, почему вызвали в Пхеньян вашего старшего по группе, не помню его имени?
– Ли Кын. Нет, он ничего не говорил.
– Ваш Ли Кын арестован как государственный изменник. Его ждёт самое суровое наказание.
– За что? – выдохнул Ир. Что-то оборвалось и полетело, покатилось вниз. Кажется это был мир, в котором он так уютно жил в последнее время.
– Я думаю, ты лучше меня знаешь.
– Но Ли он… никогда. Он очень… какие-нибудь тайны… КГБ? – Ир лепетал всю эту бессмыслицу, словно пытаясь не задеть неизбежного осознания, что его сегодняшняя жизнь – только смелая детская игра, за которую завтра ждёт расплата.
– Мне сообщил мой приятель из вашей службы безопасности – мы помогаем друг-другу информацией – Пхеньян крайне недоволен поведением своих студентов в России. До окончания учёбы решено никого не отзывать, чтобы, как в политике говорится, не давать информационного повода, но по приезду на Родину вас всех ждут большие… очень большие неприятности.
Ван Лэй снял золочёные очки и методично стал протирать их бежевой замшевой салфеткой. Ир автоматически отметил, что у дяди очень усталые глаза – сморщились кожаные мешочки век, появилась желтизна вокруг. Постепенно осознание услышанного перешло в спазмы желудка, в дрожь в коленях, челюсть Чон Ира открывалась словно чужая:
– Я не вернусь обратно, – сдавленно произнёс он, почти не открывая рта. – Я убегу.
– Куда? – насмешливо поджал губы Ван Лэй. – Пешком до Америки? Может быть в Израиль? Там тебя очень ждут. Если ты думаешь, что русское КГБ разучилось работать – ты глубоко заблуждаешься. Если бы не нынешний слабый руководитель этой страны, они давно согнули бы всех этих пустозвонов «в бараний рог», как говорят русские, а так – это только вопрос времени. «Его» скоро уберут – у меня есть такая информация.
– По телевизору говорят, что всюду идут перемены… В Европе, и у вас тоже. Я думал и у нас…
– Подгнившая Европа скоро рухнет под потоком арабов и турков. Эта их хвалёная демократия самих же их и раздавит. У нас, в Китае, не допустят повторения русского сценария. Партия, правительство и моя служба – все обладают достаточной политической волей, чтобы сохранить власть в надёжных руках. Портрет Великого Кормчего всегда останется на наших стенах, потому что только авторитет способен дать стабильность и развитие. Как ты понимаешь, в Китай тебе сбежать не удастся. Это было бы самоубийственно с моей стороны – помогать тебе в этом. А кроме того… не забывай, что у тебя на Родине остаются мать и сестрёнка. Ты, видимо, понимаешь, на что ты их обрекаешь?
Это было похоже на шлепок крапивой. Кровь плеснула ему в лицо горячим стыдом. Мама и маленькая Вук взглянули на него беспомощными и недоумёнными глазами. Он, которым они так гордились… Ир мотнул головой. От бессилия и страха его мутило.
– У тебя один шанс – немедленно стать нормальным гражданином Родины. Прямо сейчас. С этой секунды! Ты знаешь, что нужно делать. Лучше, если ты будешь настаивать на правильной идеологии и среди своих товарищей, указывая им на их ошибки в требовательной партийной манере. Это поможет и им не совершить непоправимого, и тебе проявить себя.
Ван Лэй приветливо улыбнулся и похлопал Чон Ира отечески по плечу:
– Жизнь не так уж плоха, мой дорогой. Нужно только соблюдать некоторые её законы. Я думаю моего влияния хватит на то, чтобы подготовить тебе неплохое место в институте здоровья Ким Ир Сена. Там ты получишь лабораторию и отменные перспективы роста. Поверь мне, это намного лучше холодного барака и работы на каменоломне, которая тебя ожидает, если ты начнёшь упрямиться. А уж дальше ты как-нибудь сам.
Мимо прошли девушки в ярких одеждах. Они смеялись и весело щебетали про заваленный зачёт и ненавистного доцента. Облако их лёгких духов пролетело, соревнуясь с весенними запахами, и растворилось в ветвях цветущего боярышника. Ван Лэй с интересом смотрел вслед развевающимся на ветру платьицам. Он выглядел как человек, честно выполнивший свою работу. Вот он взглянул на ссутулившегося Чон Ира и тут же – на дорогие часы на левой руке, показывая всем видом, что его отсутствие несколько затягивается, и может быть неправильно истолковано остальными членами делегации. Ир поднял голову:
– Так ты тоже в госбезопасности? Я думал – в МИДе…
– Одно другому не мешает. Кстати, если всё закончится хорошо – советую и тебе побыстрее написать заявление и в Трудовую партию и в Службу Госбезопасности. Если всё хорошо кончится! – повторил он выразительно, ещё раз взглянул на часы и, подмигнув Чон Иру, уверенно зашагал ко входу в главное здание университета.
Ветер закрутил на асфальте завиток пыли и потащил его по дорожке вслед понуро идущему к трамваю невысокому черноволосому студенту в полуспортивной куртке,с сумкой на плече. Иногда он поднимал на прохожих окаменевшее лицо. Его карие, с перетяжечками к переносице, глаза, похоже, искали то ли ответа, то ли сочувствия в лицах прохожих, но так и не находили ни того, ни другого, и он снова опускал голову.
***
«Идеологическая война. Если есть война, значит будут и жертвы. Ли Кын – первый. Кто за ним? Я? Мама? Вук? С кем эта война – с Россией? Со всем миром? Да наплевать миру на мою страну с высоты Пэктусана. С южанами? Но тогда причём тут смех, свобода и футбол? Неужели южане не будут смотреть с завистью на нас, если мы будем свободны и счастливы? Воюют идеи, а погибают люди. Люди воюют за идеи, а идеям наплевать на людей. Миллионы душ – в топку, как нацизм. Ну нет, конечно, у нас не так, это что-то я уж слишком разошёлся.
А без войны нельзя?! Я не хочу воевать…Но война идёт, и если ты не становишься на сторону тех, кто воюет, значит война идёт против тебя. Один ты всегда слабее. Или ты победил – но погиб, победил – но заканчиваешь дни на чахоточных рудниках… пока всё-таки не проиграл… или… пока не погиб».
Мимо разбуженных весной счастливых листьев; мимо газетных стендов, где человеком с пятном на лысеющей голове улыбается со всех передовиц; мимо заполненных пестротой и смехом остановок, мимо открытых окон и развевающихся занавесок, мимо вахтёрши тёти Маши, доедающей кашу из стеклянной баночки, мимо целующейся парочки на лестнице, мимо хлопающих от весеннего сквозняка дверей…
Чон Ир открыл шкатулку с портретом Великого Вождя, смахнул с портрета пыль и аккуратно установил на полке над кроватью, взял в руки тетрадь и твёрдым почерком, изящной японской ручкой – подарок Ван Лэя – вывел: «Отчёт. 14 мая 1990 года». Подчеркнул, и с новой строки:
– «Саморазвитие. На этой неделе я вновь перечитал первые главы работы товарища Ким Ир Сена «О Чучхе в нашей революции» и почувствовал, что моя душа словно очистилась в потоке бесконечной мудрости слов Великого Вождя…»