—Гюнтер, возьмите этого маленького партизана и отведите в комендатуру, — герр майор недовольно скривил лицо, садясь в машину, —последнее время они совсем обнаглели! Шляются где хотят.
Чёрный Хорьх взревел и скрылся в пыли.
Гюнтер посмотрел куда указывал начальник.
У большого опрокинутого армейского котла, вытянулся белобрысый чумазый парнишка лет двенадцати. Напрягся телом, готовый мгновенно прыснуть в ближайшие кусты. Но оставался стоять, вздрагивая от волнения и прохладного летнего ветерка. Грязная ободранная телогрейка на вырост, коротковатые штаны разлохмаченные внизу. Резко убрал за спину руки испачканные остатками каши, стал там елозить ладонями, точно вытирая или гоняя вшей на пояснице, что-то нашёптывая через плечо..
На днях Гюнтеру исполнилось сорок. Больше двух лет он не видел свою семью. Взгрустнулось. До войны работал учителем. Мобилизовали поздней осенью в разгар учебного года. Новая администрация собрала в кабинет директора преподавателей специализированной школы и очень удивлялась — почему до сих пор заведение не расформировано. Сказали, что детям необходимо особое лечение, а мужчинам выдали предписания на службу.
Гюнтер знал, что школы для умственно отсталых закрывались с 1938 года, дети переводились в специальные медицинские учреждения. Ходили слухи, что там над ними проводили опыты. Но верить этому не хотелось — Германия страна великих поэтов и философов!
Их учебное заведение стояла на краю маленького провинциального городка. И вот теперь очередь дошла до них.
Чрез месяц Гюнтер оказался в подготовительном лагере, а ещё через два — на фронте. По причине врождённой хромоты его определили в хозяйственную часть. Следовал на восток вместе с прачками и кухарками. И здесь, на краю Лужской деревни, поставили руководить бабами ухаживающими за конфискованным скотом.
Женщины видели в немце незлобивость, частенько обманывали, поскольку ухода за скотиной тот не ведал. И когда умирала очередная свинья, жаловались на плохой корм и отсутствие ветеринара, показывали холмик у леса куда её закопали.
Гюнтер верил. По природе своей он был оптимист и балагур. Отчего и пошёл работать с неполноценными детишками. Ему казалось, что врожденная весёлость, которой он был переполнен с малолетства, должна лечебно сказываться на воспитанниках. Никогда не ставил плохие отметки, а только шутил и ласково гладил учеников по головкам.
Здесь ему было всех жаль: и взрослых и детей.
В первые дни из газет и сообщений по радио, германская армия виделась освободительницей народов. И, пройдя по Европе, он не очень изменил своё мнение. Солдат частенько встречали торжественно с цветами, кидались в объятия. Но здесь, в России, он понял, что им не рады. Населению был не нужен насаждаемый порядок и закон. Эти люди не желали освобождения и считали непрошеных гостей врагами. Здесь он воочию увидел войну: сгоревшие города, гибель товарищей, кровь и растерзанные многочисленные трупы. Стал молчалив и нелюдим. Неожиданно осознал, что это иная страна, не похожая на остальные и здесь завоевателей ждёт погибель. Хотелось выжить, чтобы вернуться к себе на родину и рассказать обо всём детям, друзьям и близким, чтобы случившаяся трагедия никогда не повторилась…
— Пойдем, — буркнул Гюнтер, не снимая с плеча винтовки, делая знак ладонью. Ослушаться приказа начальника он не смел. — Там разберёмся. Только не убегай. А то в следующий раз он тебя застрелит!
Парнишка кивнул. Нехотя сделал несколько шагов вперёд, но как-то боком, косясь назад.
— Пошли, пошли. Это не надолго. Вместе вернёмся. Успеешь кашу соскрести и котел бабам помоешь заодно.
Парнишка словно понял, о чём говорит немец и уверенно двинулся вперёд. Но не успели они пройти и десяти шагов, как сзади раздался писклявый голосок:
— Дядечка немчик, дядечка немчик, отпусти Николу. Мы ничего плохого не делали. Это брат мой. У нас родителей вчера убили, дом сожгли. Дядечка немчик…
Гюнтер остановился, с удивлением оглянулся назад. К ним бежал худенький мальчонка лет шести, который, видимо, ранее хоронился за котлом. На голом теле вихлялся грубый покоцанный кожушок. Босые ноги путались в широких штанинах слишком больших брюк, которые он поддерживал руками с боков.
—Герман, ты чего вылез? — зло накинулся на него старший. Я же сказал тебе, что скоро вернусь. Сидел бы, скоблил кашу, ел!
Гюнтера ошарашило. С изумлением переводил взгляд с одного мальца на другого:
—Герман??? — указал пальцем на подбежавшего малыша. — Его зовут Герман? Он что — немец? А ты — НиколЯ? Кто ваш отец?
В том, что это были братья, сомнений не возникало: то же востроносенькое лицо, пшеничные волосы, сощуренные голубые глаза.
—Да, это мой брат Герман! —озабоченно закивал головой старший. —Герман, понимаете, младший брат! У нас родителей вчера увели. Вот и таскаю его за собой. Куда денешь?
—Герман! Герман… —удивлённо повторил вслух Гюнтер. Как часто он слышал это имя у себя на родине. Так звали и племянника. Тот был одного возраста с этим чумазым худышкой. Когда Гюнтера провожали на фронт, сестра приехала проводить. Был праздник. Герман стоя на табуретке в белой рубашке и коротких штанишках. Торжественно пел марш, слегка картавя. Притоптывал ножкой в розовом сандале:
—И когда мы маршируем,
Тогда сверкает свет,
Который прорывается, сияя,
Сквозь тьму и тучи….
Гюнтер напел про себя эти несколько строк.
Стремительное наступление захлебнулось, и теперь слова песни звучали совсем не торжественно как в начале войны. Сестра писала, что всё чаще их город подвергается бомбежке и приходится отсиживаться в убежище. Вспомнил о своей семье, детях. Что давно не получал от них писем. Они собирались перебраться к родственникам в Берлин. Но пока ничего не сообщали.
«И когда мы маршируем, тогда сверкает свет…»
Переполненный воспоминаниями, он почувствовал в душе томление от нахлынувшей безнадёжности и ненужности того, что твориться вокруг. От невозможности вернуться к своим воспитанникам и передать им накопившуюся за время войны нерастраченную ласку. В тумбочке лежала уже целая гора сладостей, которые он обменивал у коллег на сигареты — сам не курил. Ждал нового адреса семьи, чтобы отправить посылку.
В глазах защипало. Протянул руку и погладил Германа по голове.
Тот дёрнулся, но почувствовав мягкость ладони, поднял голову и посмотрел в лицо фрицу. Удивился, увидев странно блестящий затуманенный знакомый взгляд на чужом небритом скуластом лице. Тонкие губы произносили его имя и ещё что-то непонятное, грубое, устрашающее.
— Герман… Герман… — повторял немец оглаживая жёсткие грязные волосы парнишки. — И когда мы маршируем, тогда сверкает свет,.. тогда сверкает свет,.. свет…
Стал шарить по карманам и, достав узенькую шоколадку из вчерашнего пайка, протянул малышу.
Тот, выпучив глаза, обернулся на брата, затем снова посмотрел на немца. Стал пытаться попеременно освободить руки от штанов. Но те сразу начинали падать и приходилось снова зажимать пояс в кулак. Наконец, прижав одну сторону локтем, ему удалось выхватить подарок.
— Не гони, — укоризненно жестко произнёс Никола, — может какую гадость подсунул? — Руки его дрожали от нетерпения перехватить блестящую обертку, протянутую немцем. — Может отравлено,.. сначала собаке дай попробовать.
По его лицу было видно, что он и сам не верил в то, что говорил. Этого раненного в ногу странного немца приметил давно. Как тот бабами руководил, никогда не кричал, даже помогал иногда поднести тяжеленный котел сваренных отрубей. Да и собак в деревне давно не осталось, только охранные у фашистов. Начал сглатывать слюну. Но так было положено! Враг — он и есть враг! Вон сколько народу поубивали. А вчера увели родителей, дом подожгли. Успел спящего брата схватить подмышку и через окно. Одели то, что сушилось в бане. Огонь на неё не перекинулся, и можно было жить там, одежду подладить.
Никола наклонился и, подняв с земли кусочек веревки, сел на корточки. Повернул брата задом к себе. Стянул на поясе шлейки, чтобы штаны не падали, завязал узлом, штанины внизу подвернул. Вспомнил, как они проплакали всю ночь на пепелище, а потом пошли спать. В городке появилось много машин с эсэсовцами и грузовики с солдатами. С горечью подумал — как он теперь свяжется с партизанами, сообщит,.. с кем оставит брата?
Надо было идти, и Гюнтер махнул пацанам рукой, чтобы следовали за ним.
В комендатуре пробыли не долго. Начальство было занято. Герр майор оправдывался в телефон, получая нагоняй за сожжённый партизанами мост и спихнул ребятишек старосте, сидевшему при входе. Тот пацанов знал хорошо:
— У-у, партизанское отродье, — сплюнул тот сквозь зубы, — жаль, что вместе с родителями не укокошили! Будут теперь попрошайничать!
Что-то записал в журнал и выгнал детишек на улицу.
Гюнтер не понял, что сказал староста. Приказ он выполнил и теперь мог вернуться к своим обязанностям. Увидев, что дети отпущены, махнул им рукой. Те последовали за немцем.
Скоро котёл был вымыт. Никола оттащил его на кухню.
Старшая скотница Фёкла смеялась:
— Ну вот, Гюнтер уже и сыновей приобрёл! Скоро и жёнушку приведёт на постой!
На следующий день пацаны появились с утра. Мыли грязные вёдра, носили дрова. В этот раз Гюнтер оставил им каши на дне котла, снова сунул Герману шоколадку. Сам сел на брёвнышко. Закрыл глаза, подставив лицо солнечным лучам. Чувствовал, как тепло проникает внутрь, растекается по всему телу. Давно не ощущал такой расслабленности и душевного спокойствия. Словно перетянутая внутри струна настроилась в лад и теперь звучала в сердце кроткой благодатью.
Неожиданно Никола тронул его за плечо:
— Понимаете, мне надо к родственникам в соседнюю деревню! — он показал на себя и махнул в сторону дороги. Затем кивнул на Германа, — ненадолго, туда и обратно. Посмотрите за братишкой. Я быстро.
Гюнтер понял, что парню надо отлучиться и просит посмотреть за братом. Пожал плечами. Взглянул на Германа. От сытной еды и тепла того разморило. Сидя рядом на траве, обняв колени руками и положив на них голову, он дремал. Медленно клонился на бок, затем вздрагивал и возвращался в прежнее положение.
Никола припустил к лесу.
Гюнтер взял Германа за плечи и приподняв, посадил на бревно рядом с собой, прижал, чтобы тот не упал. Снова закрыл глаза, наслаждаясь тишиной. На минуту ему показалось, что наступил мир и он сидит на лужайке у своего дома. Снова приехала сестра и он обнимает племянника. Герман, Герман!
«И когда мы маршируем, тогда сверкает свет,.. тогда сверкает свет, свет…»
Прошли уже пара часов, а Никола не возвращался.
Проснулся Герман и не увидев брата, принялся есть шоколадку — угрызений совести можно было не бояться.
Где-то далеко послышался рёв моторов.
Гюнтер посмотрел в сторону свинарника. Там началась суета. Подъехал грузовик — из него стали выскакивать солдаты с автоматами. Толкали взашей побитого молодого парня в порванной советской гимнастерке. Тот спотыкался, падал. Из коляски мотоцикла вылез гестаповец.
Гюнтер поднялся, показав Герману сидеть на месте, направился к солдатам. Сообщил, что он здесь главный. Но те ничего не объяснили, сослались на приказ:
— Если хочешь — иди к своему начальству, спрашивай.
Гюнтер позвал Фёклу:
— Цекла!
Указал на Германа, чтобы она посмотрела за пацаном.
Та кивнула.
Уже подходя к комендатуре, Гюнтер увидел как оттуда выносят документы. Кругом сновали эсэсовцы, отдавали указания.
— Что случилось? В чём дело?
— Эвакуация, срочная эвакуация, — сквозь шум моторов закричал ему герр майор, — русские прорвали фронт, скоро будут здесь! Эта чёртова партизанская деревня. Они взрывают мосты и кормят лесных бандитов! Собирай свой свинарник. Вот тебе машина и помощники.
Он указал на один из припаркованных грузовиков, в кузове которого сидела пара полицаев. Водитель отдал честь, приглашая Гюнтера в кабину. Тот быстро залез внутрь и показал куда ехать.
Женщин у свинарника не оказалось. Только один охранник.
— Где мои работницы? — обратился Гюнтер к нему.
Тот указали на дом стоящий поодаль от дороги, у входа — мотоцикл с коляской:
— Перебежчик рассказал, что бабы кормили партизан свиньями, врали, что те дохли. Холмики у леса разрыли, а там пусто! Эсэсовец сказал всех собрать там для допроса.
—.А Герман? Маленький мальчик. Я оставлял его здесь.
—.Ушёл с женщиной!
Гюнтер приказал полицаям грузить свиней, а сам рванул к указанному дому, который охраняли двое солдат с винтовками. Обошёл вокруг, стараясь заглянуть в окна. Через щели заколоченных фрамуг блестели глаза, мелькали светлые косынки.
—Цекла! — позвал Гюнтер, — Цекла!
Никто не отозвался.
Один охранник махнул ему рукой:
—Кого ты зовешь? Иди отсюда, а то и нам влетит за тебя!
Гюнтер не унимался, стал кричать громче:
— Цекла, Герман с тобой? Где Герман?.. Герман! Герман!
— Какой ещё Герман? — присоединился второй охранник. — Ты что спятил? Что за Герман?
— Маленький мальчик с женщиной, — голос Гюнтера от волнения дрожал, — зовут Герман!
— Похоже ты свихнулся, брат! Это же Россия. Откуда здесь Герман? Иди, иди отсюда! — повернулся к напарнику: — Убери этого сумасшедшего. Пусть остынет. В этой стране все, рано или поздно, сходят с ума!
Неожиданно из дома вышел эсэсовец с автоматчиками:
— Дверь закрыть! Канистра с бензином в мотоцикле, сжечь этих ведьм!
К нему бросился Гюнтер:
— Господин шарфюрер, господин шарфюрер! Ребёнок! Маленький мальчик Герман! Он там случайно. Прошу вас, выпустите!
— Какой ребенок?.. Герман?.. Откуда?.. Что ты несёшь?.. Твой что ли выродок?
Гюнтер растерялся, не ожидая такого вопроса. И тут перед глазами всплыл племянник, стоящий на табуретке. Его шлёпающий розовый сандалет. Герман, Герман! Торжественный голосок:
«И когда мы маршируем, тогда сверкает свет…»
— ?! …мм… Мой, господин шарфюрер! Мой!
— Продажная сволочь.
Один из автоматчиков что-то шепнул на ухо эсэсовцу и тот перешёл на крик:
— Так это ты здесь старший? Гарем развёл? Бандитов кормишь? — слюни брызгали у него изо рта. Повернулся к охранникам: — Расстрелять предателя!
Автоматчики уже подперли дверь. Облили стены жидкостью из канистры и подожгли.
— Герман,.. Герман!.. Герман!.. — Гюнтер с криком бросился к дому. Но автоматчики оттолкнули его. Подскользнувшись он упал в ноги к эсэсовцу, винтовка свалилась с плеча: — Господин шарфюрер, прошу вас! Совсем маленький мальчик! Герман!.. Герман!..
Эсэсовец толкнул Гюнтера сапогом в грудь:
— Мразь! — обернулся к автоматчикам: — Заберите у него оружие.
Те подняли винтовку и вместе с эсэсовцем стали усаживаться на мотоцикл. Охранники подхватили упавшего Гюнтера и, заломив руки, повели от дома:
— Пойдем, брат, пойдём отсюда! А то ведь застрелят сгоряча! Пойдём.
Дом полыхал. Изнутри разбили стекло и на улицу повалил дым. Послышались женские крики. Затем стоны. Вскоре затихли. Только треск горящего дерева. И запах, порывами удушливый, тошнотворный, с примесью палёного мяса.
Охранники оттащили обессиленного, невразумительно бормотавшего Гюнтера и опустили на бревно, где несколько часов назад он нежился в сладкой истоме.
— Может его ко врачу? — тихо спросил один.
— Вся медицина с утра уехала, ответил второй, — посидит, отойдёт! Надо торопиться!
Они поспешили к машине загруженной свиньями и залезли в кузов. Приказали полицаям идти к Гюнтеру и помочь.
— Сволочи! — ругался один, — сами сваливают, а нам присматривать за этим сумасшедшим. Чего он там орал про Германию когда дом с бабами подожгли?
— Не знаю, угрюмо отвечал второй, — наверно кричал «Да здравствует Германия!»
— А чего его тогда эсэсовец сапогом пнул?
— Может надоел?..
Как только они подошли к немцу, раздались выстрелы. Из лесу на лошадях выскочили партизаны и стреляя на ходу устремились к деревне. Полицаи стали на колени, отбросив ружья. Подняли руки.
— Вот! Вот они здесь! — крикнул Никола, слезая с кобылы и показывая бойцу, остававшемуся в седле, бревно, на котором сидел Гюнтер. Оглянулся по сторонам. И тут же накинулся на немца: — Где брат? Брат где?
Гюнтер поднял заплаканное измазанное грязью лицо. Одежда — в ошмётках подсыхающей глины. Увидел мальчика. Едва развёл сложенные на коленях руки. Беспомощно повел в стороны ладонями, точно предлагая всё что у него осталось самое дорогое, единственное. Жалостливо замычал или застонал.
— Гад! Фриц! Куда дел моего брата? — Никола бросился на немца с кулаками. — Я же тебе поверил! Поверил! Ты ему шоколадки давал! Гад! Я чувствовал… чувствовал…
Заколотил мужчину в грудь двумя сухими кулачками. Зарыдал. Схватил за отвороты шинели, стал трясти:
— Брат! Где мой брат?..
Гюнтер безвольно качался. Голова моталась под отчаянным напором Николы. В глазах — туман.
— Сжёг он всех! — негромко отозвался полицай, встал с колен. — Мы его схватили, вели к партизанам.
— Да, да, — подтвердил второй, тоже поднялся. Ударил немца ногой в спину — тот упал. — Затолкали женщин вон в тот дом, бензином облили и сожгли! А этот всё кричал «Германия! Да здравствует Германия!» А, сволочь фашистская!
Ещё раз ударил лежащего сапогом в живот.
Гюнтер скрючился. Закрыл лицо руками. Слёзы лились у него из глаз. Мокрые грязные губы шептали: «Герман… Герман… И когда мы маршируем, тогда сверкает свет,.. сверкает свет,.. свет…»
Партизан слез с лошади, вынул пистолет:
— Молишься гад? За нашу советскую Родину! — и, направив оружие в голову Гюнтера, выстрелил.