И. Бабст о Лейпциге

К 1000-летию Лейпцига

 

 

(Из книги «От Москвы до Лейпцига»)

 

 

 

 Иван Кондратьевич Бабст (1823 или 1824–1881), автор книги «От Москвы до Лейпцига» (М.,1859), был историком[i] и видным экономистом своего времени, профессором политэкономии в Казанском и Московском университетах, преподавателем великих князей[ii]. Бабст по своему происхождению был обрусевшим немцем[iii], но при этом российским патриотом с гуманистическими и либеральными взглядами и пропагандировал необходимость реформ в экономике и народном образовании. В 1856 году широкую известность получила его речь «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала», где он критиковал национальное самообольщение и застой в экономике, выдвигал программу экономических и общественных реформ. До появления этой речи как отдельной брошюры её переписывали от руки и размножали, рецензии на неё поместили многие российские газеты. Это выступление Бабста послужило толчком для создания общероссийского общественно-педагогического движения за демократизацию знания и создание народных школ. Авторитет Бабста как пропагандиста прогрессивных реформ, вероятно, и побудил Н.А.Добролюбова обратить внимание на его на его книгу «От Москвы до Лейпцига» и опубликовать на неё рецензию в журнале «Современник», в которой он делает  вывод,  что такие личности, как Бабст, «своими призывами и указаниями на то, что делается у других, пробуждают и нас от дремотной лени».

Книга И.Бабста «От Москвы до Лейпцига» является ныне библиографической редкостью, т.к. была издана полтора века назад, в 1859 году, и с тех пор ни разу не переиздавалась, между тем в ней представлены достойные внимания размышления автора и интересная информация о жизни и быте тех мест, где проезжал и останавливался Бабст во время этого путешествия, которое он совершил в 1858 году, в 35-летнем возрасте. Особенно ценные сведения содержатся в главе о посещении Лейпцига, где автор рассказывает об организации издательского дела и обучении в народной школе в Лейпциге в середине XIX века.

Для публикации главы о Лейпциге орфография и синтаксис полуторавековой давности были заменены на принятые в современном русском языке, при этом стилистические особенности авторского текста полностью сохранены, а для устаревших вариантов некоторых слов даны необходимые пояснения.

Книга Бабста состоит из семи глав, или так называемых «путевых писем», в этом жанре велись в XVIII–XIX веках многие путевые дневники, в том числе знаменитые «Записки путешественника» Н.М.Карамзина. Бабст проезжал, с короткими остановками, через Варшаву (тогда находившуюся в составе Российской империи), Бреславль (в то время прусский город Бреслау, столица Силезии, ныне польский Вроцлав), останавливался в Берлине (пребыванию в котором посвятил два письма), затем в Дрездене, Праге и, наконец, добрался до конечной цели своего путешествия — Лейпцига.

В первом, вступительном письме автор, обращаясь к адресату с инициалами Е.Ф., сообщает о цели своих писем о заграничном путешествии: «Верный своему слову, я берусь за перо; но не забудьте, что я в первый раз переехал границу, что всё для меня было ново, что эта новая жизнь, окружившая и охватившая меня со всех сторон, поразила меня, что трудно мне поэтому было остановиться на том или другом предмете, когда меня, как новичка, всё занимало, начиная от университетов немецких до последнего полицейского чиновника […], от лейпцигской книжной биржи до ночного сторожа, приглашающего в 10 часов трубой мирных жителей ко сну. Всё хотелось видеть, обо всём справиться, и всё это на лету; не успеешь ещё обжиться, ознакомиться, а тут календарь говорит: поезжай далее — и ваш путешественник записывает наскоро свои заметки, собирает свои пожитки, прячет записную книжку в карман, спешит на станцию железной дороги и скачет далее. Цель этих писем — поделиться с Вами теми впечатлениями, какие произвели на меня многие стороны жизни, мне до тех пор знакомой только по книгам и рассказам. Несмотря на краткость пребывания за границей я, благодаря рекомендательным письмам и радушному приёму, успел увидеть много любопытного, и постараюсь сообщить вам преимущественно о том, к чему имел возможность ближе приглядеться и что наиболее приковало к себе моё внимание».

 

Письмо седьмое

ЛЕЙПЦИГ

 

У меня было рекомендательное письмо к одному из лейпцигских книгопродавцев[iv], который мне посвятил несколько дней, водил меня по городу и показал все его достопримечательности. Подобно большей части старых городов Германии, сохранил и Лейпциг, в главных чертах, свою прежнюю физиономию, свои узкие улицы, высокие дома, свою старую ратушу, и — что всего важнее — свою городскую самостоятельность и самоуправление. Нет уже, правда, старинных укреплений; их место заняли бульвары. Лейпциг, то есть старый Лейпциг, по объёму невелик в сравнении с красивыми предместьями, окружающими старый город. Не более как в 20 лет возникли они с широкими улицами, с красивыми домами, с великолепными общественными зданиями; — они красивее и несравненно обширнее старого города, но старый город не выпускает из своих рук первенства. Предместья всё-таки не более как колонии старой метрополии. В городе сосредоточивается всё управление: здесь и университет, где живут все исторические воспоминания, а их как много, когда каждый почти дом может похвалиться, что в стенах его жил, или постоянно или временно, тот или другой муж, записавший резкими чертами своё имя в страницы истории. Вам укажут на дом, где останавливался Пётр Великий[v], где жил Гёте[vi], где родился Лейбниц[vii]; дом около самого рынка, где жил Фридрих Великий[viii] и где у него был известный разговор с отцом Геллертом[ix]; в этом же доме, в верхнем этаже, расположился князь Репнин[x], которому поручено было в 1813 году управление Саксонией, и здесь же в1820 году умер князь Шварценберг[xi]. Идёте вы с рынка по Петровской улице, то заметьте гостиницу «Бавария». Здесь жил в 1801 году Шиллер[xii] проездом через Лейпциг. Он присутствовал при представлении «Девы Орлеанской», и когда вышел, сопровождаемый громкими приветствиями толпы, теснившейся около театра, то все головы обнажились, и обожаемый поэт дошёл до своей гостиницы между рядами приветствующего его громкими кликами народонаселения. «Шляпы долой! шляпы долой!» — кричали со всех сторон; отцы, матери подымали детей, указывали на Шиллера и говорили: «Смотрите! Вот он, вот он». И благо тому народу, который умеет так чествовать своих доблестных сынов, прославляющих родину великими произведениями ума и поэзии, и который умел себе заработать право так чествовать их, не испрашивая на то наперёд позволения начальства.

Много таких памятников представляет старый Лейпциг, и сильно его имя по всей Германии. Отличается и народонаселение его подвижностью, деятельностью, образованностью и большею широтою и развитостью политических убеждений, чем остальные города Германии. Оно умело отстоять себе своё городское войско (Bürgergarde), оно умело отстоять себе совершенно самостоятельное городское управление, в которое не вмешивается правительство, и слово Лейпцига пользуется весом. Обижать его не любят.

Поразительна во всех этих старых городах приверженность к старым преданиям и обычаям, за которые они держатся потому, что с этими обычаями связаны воспоминания, связана история города, потому что они вследствие этого самого дороги и любезны каждому горожанину. Я проходил как-то раз по рынку мимо ратуши, и с балкона её вдруг раздались трубные звуки. Я остановился из любопытства. Остальные прохожие, не обращая никакого внимания, проходили мимо. Трубачи проиграли пьеску[xiii] и сошли с балкона. Что бы это значило? как вы думаете? А вот что. В старину, при найме магистратского или городового трубача (Stadtpfeifer), необходимой принадлежности каждого города, заключалось с ним условие, что он должен со своими помощниками (Sammt-Gesellen) три раза в неделю, — по средам[xiv], пятницам и воскресеньям, забавлять горожан и высокопочтенных бургомистров с ратсгерами[xv]. Так ведётся до сих пор и сохраняется свято, несмотря на то, что ни одного бургомистра тут не присутствует и никто не обращает на трубачей никакого внимания.

Мой любезный путеводитель-книготорговец повёл меня показать биржу книжной торговли. Громадное развитие книжной торговли в Лейпциге вызвало необходимо к жизни такое учреждение, какова биржа книжной торговли. Каким образом сделался Лейпциг средоточием книжной торговли — это объясняется разными обстоятельствами.

В Саксонии издавна было привольнее литературным произведениям: не теснила и не преследовала их цензура; с другой же стороны, значительные сами по себе лейпцигские ярмонки[xvi] привлекли к себе вместе с другими отраслями и книжную торговлю. Книгопродавцы-издатели привозили с собой на ярмонку свои изделия подобно фабрикантам, выставлявшим здесь свои произведения. У каждого была своя лавка, и товар их, как всякий другой ярмоночный товар, покупался и развозился по сторонам. Но случалось очень часто, что запас книг, купленных на ярмонке, оказывался недостаточным, бывали требования на книги, оставшиеся от прежних ярмонок, на различные старые книги. Приходилось бы их выписывать от разных книгопродавцев, и вот для облегчения этих сношений решились книгопродавцы Германии завести склады своих изданий у своих комиссионеров в Лейпциге. Образовалась комиссионная книжная торговля, которая естественным образом должна была сосредоточиться в Лейпциге и избрать его центром книжной торговли Германии. Ярмонка на Светлой неделе[xvii] — это главным образом ярмонка книжная, во время которой производятся все расчёты или лично, или через комиссионеров. Как велики суммы ежегодных уплат — решить трудно, потому что тут совершенное отсутствие контроля. Но ещё лет 20 тому назад полагали, что они простираются до шести миллионов талеров. Все эти сделки происходят на собственно для этого основанной бирже. Это прекрасное новое здание. Здесь большой зал, в котором на Светлой неделе происходят все сделки и оканчиваются счёты, и затем зал поменьше, где происходят дополнительные расчёты каждую неделю. Но самая замечательная сторона биржи — это отделение заказов[xviii], где происходит беспрерывная и вечная работа, и занятия которого состоят в следующем:

Каждый немецкий и многие из значительных иностранных книгопродавцев имеют в Лейпциге своего комиссионера из здешних лейпцигских книгопродавцев. Нередко такой комиссионер занимается делами ста и более книгопродавцев, которые имеют у него склад своих изданий. Если кому-нибудь из них окажется нужда в книге, изданной где-нибудь, ну положим хоть в Вене, или Берлине, или Праге, то обращаются не к самому издателю, но к своему комиссионеру, который сопровождает записку в означенное выше отделение биржи. Форма заказа — простой билетик, с означением[xix] от кого, к кому и с заглавием сочинения. Отделение отправляет билетик от себя уже к комиссионеру издателя требуемого сочинения, который и доставляет сочинение к комиссионеру заказчика, а последний отправляет его с еженедельным обычным транспортом к своему комитенту. Если случится как-нибудь, что у комиссионера нет в запасе этого издания, то билетик отправляется к издателю, и книга доставляется и отправляется обычным путём к месту назначения. Все таким образом билетики с заказами идут через отделение заказов, где они сортируются и потом рассылаются по назначению к комиссионерам четыре раза в день в определённые часы. Но не одни только заказы проходят через это отделение, а вся переписка и все дела между книгопродавцами, циркуляры, счеты[xx], журналы. Можно себе после того представить, как важны и обширны занятия этого коммерческого учреждения. Судя по словам служащих здесь, число ежедневно проходящих через их руки бумаг доходит до 20 и до 40 тысяч, смотря по ходу дел. При бирже устроены ещё публичные курсы для будущих приказчиков и книгопродавцев, где молодые люди, находящиеся уже при деле, слушают лекции истории литературы, естественные науки и науку о торговле. И биржа, и отделение заказов, и учебные курсы — всё это устроено на общественный счёт, на средства книжной торговли, без всякого участия, вмешательства или пособия правительства, и оттого всё это так здорово, так целесообразно и главное так скромно, дёшево, просто и достигает вполне своего назначения.

В Лейпциге есть 160 книгопродавцев, из которых 80 занимаются исключительно комиссионными делами. Считается здесь 36 типографий со 100 машинами и 60 скоропечатными прессами; занимают же они до 700 человек наборщиков и печатников. Из типографий удалось мне видеть типографию Брокгауза[xxi], с которою соединены гравировальня[xxii], политипажное заведение[xxiii] и литография[xxiv]. Не знаю, насколько можно было верить моему доброму спутнику, может быть, чересчур уже лейпцигскому патриоту, но он меня заверял, что в Англии и Бельгии случается встретить собственно типографию в бо́льших размерах, но что такого разнообразия занятий не встретишь нигде, кроме Брокгауза. Когда мы вошли в контору, нас попросили расписаться в книге посетителей и отрядили к нам старого наборщика для показа громадного заведения. В первой комнате поражает вас уже колоссальность размеров занятий[xxv] типографии и порядок. Здесь видите вы огромную, почти во всю стену, доску, где выставлены на листах в рамках заглавия печатающихся сочинений, и подле каждого заглавия цифра, означающая число набираемого листа. В следующей комнате работали до 100 наборщиков, а далее была печатная, со скоропечатными прессами, приводимыми в движение паровою машиной в 8 сил[xxvi]. У каждого пресса сидят два мальчика, получающие по талеру в неделю. Отсюда повели нас в словолитню, в разборную, сушильню, наконец наверх, в отделение, где гидравлическими прессами сжимаются листы отпечатанных уже сочинений, где они упаковываются и спускаются вниз на блоках, приводимых в движение тою же паровою машиной. В политипажной шкапы[xxvii] завалены кусками дерева. Это американский дуб, который только и употребляют как дерево самое прочное и выносливое. В случае, если требуется какой-нибудь спешный рисунок, то, нарисовавши на дереве, разрезывают последнее на несколько кусков, и отдают каждый особому резчику. Потом куски складываются, скрепляются — и приступают к оттиску. В одном из зал типографии, прижавшись где-то скромно к уголку, запылённый, заваленный всякою дрянью, стоял старый деревянный пресс, родоначальник всех великолепных самодвижущихся печатных машин. Века лежат между ними, а еще в 20-х годах, сказал мне старый наборщик, в этой же типографии он был в деле. Ни одна отрасль промышленности не двигалась в отношении к механическим усовершенствованиям так медленно, как типографское производство. Лет 400 книгопечатание находилось совершенно в первобытном состоянии, мало того, оно даже несколько отстало и ухудшилось, потому что вначале печатные книги были несравненно изящнее и красивее. С 20-х, а ещё более с 30-х годов двинулось вперёд типографское искусство. Многие важные открытия принадлежат немцам, но как во многих других отраслях промышленности, так и здесь, немцы, по свойственной характеру народа неподвижности и нерешительности, не первые воспользовались новизною. Первые взялись за дело англичане и французы, за ними двинулась уже и Германия. Так было во всём. «Неподвижность и робость в вопросах и делах промышленных только теперь начинает у нас пропадать, — сказал мне при выходе из типографии мой спутник. — Мы с вами как-то говорили о пребывании Листа[xxviii] в Лейпциге. Верите ли, что железная дорога из Лейпцига в Дрезден, которая не только уже окупилась, но приносит акционерам до 20% дивиденда, едва могла состояться. У нас в Лейпциге все были против дороги; волосы у всех дыбом становились при одной мысли, что на эту дорогу нужно будет истратить несколько миллионов талеров разом… Впрочем, во всех неприятностях, которые Лист потерпел в Лейпциге и на которые он так горько жалуется в своих письмах и в своём дневнике, виновен отчасти он сам. Это была личность в высшей степени упрямая, самолюбивая. Он полагал, что знает всё лучше других. Это был человек бесспорно гениальный, у него были обширные планы и замыслы, он многое умел провидеть и предугадать, но в частностях и в практическом применении грешил жестоко, жестоко ошибался, а никогда не хотел уступить, и отсюда все размолвки в комитете железных дорог». Всё это, пожалуй, так, но стыдно было комитету из почётных лиц лейпцигской биржи предложить Листу за его труды, за все хлопоты и старания, — ему, которому Германия обязана своими железными дорогами, — вознаграждение в 2000 талеров. Много изменились теперь отношения в Германии. Дух спекуляций охватил её, но и в этом чаду всё-таки не Листу место, не добросовестному и ищущему истинно полезного дела, истинного блага родине человеку, каков был Лист, — нет, теперь наступило золотое время для прожектёров, для людей, эксплуатирующих публику. Тысячи, сотни тысяч теперь нипочём. Деньгами акционеров распоряжаются без всяких церемоний. Когда правление какой-то акционерной компании, чуть ли не дессауского банка, представило отчёт общему собранию акционеров, то в числе расходов помещены были 25 000 талеров вознаграждения составителю проекта. Когда их спросили, кто дал им право располагать такою громадною суммой, то они ответили, что проект написан так изящно, что вряд ли кто мог бы удержаться, не заплатив автору такой суммы. Известный статистик, Отто Гюбнер[xxix], составил себе очень порядочное состояние тем, что воспользовался всеобщим банкобесием, если можно так выразиться, всеобщею страстью к новым акционерным обществам, по преимуществу движимого кредита: писал проекты и получал за это известное число акций, которые умел потом выгодно перепродавать. Бедный Лист явился рано в Германию, рано и умер, а его громовое слово имело бы теперь значение, но не для того, чтобы расшевелить промышленный дух Германии, а чтобы несколько поудержать лихорадку спекуляций, которые могут довести Германию до промышленного, никогда не бывалого кризиса.

С Рошером[xxx] виделся я в Лейпциге, в продолжение недельного моего пребывания, три раза. Мы обменялись визитами, и каждый раз часа по два беседовали. Был я у него ещё два раза на лекции статистики и политической экономии. Рошер оставляет в вас самое приятное впечатление своею скромностью и совершенным отсутствием того самолюбия, самодовольства и того узкого немецкого патриотизма, которое так неприятно поражало меня в Энгеле[xxxi]. Рошер весьма словоохотлив и говорит очень изящно. В оба наши свидания предметом разговора был 2-й том его сочинения, к сожалению, до сих пор ещё не вышедший из печати, в котором, как известно, Рошер обещал представить экономическую характеристику разных систем сельского хозяйства и других первоначальных промышленностей. В этом томе особенно будут замечательны его исследования результатов повсеместного в Европе уничтожения крепостных повинностей. Результат повсюду, откуда только он имеет положительные сведения, самые благоприятные, и напрасны все опасения относительно чрезвычайного и гибельного дробления участков. По поводу этого вопроса он рассказал один весьма любопытный факт о поземельных отношениях в Виртемберге[xxxii], где ещё недавно совершилась тихо и почти незаметно полная социальная реформа, нечто вроде сейсахтии[xxxiii]. Крестьяне были обременены тяжкими и неоплатными долгами. Пришлось продавать участки с публичного торга, но покупателей почти не явилось, и прежние же владельцы скупили свои участки за полцены. Долго тянулся разговор о нашем общинном пользовании землёю и наших по поводу этого литературных спорах. «Моё мнение то, — сказал Рошер, — что ошибка состоит здесь в смешении известных ступеней экономического развития народа с народными и национальными особенностями. Это, к несчастью, конёк всех консерваторов. Каждый народ обязан и должен стоять за свою национальность, иначе народ этот и гроша не стоит, но дело всё в том, что бывает подчас чрезвычайно как трудно решить, где и в чём особенная черта национальности или особенная черта известной ступени экономического развития, общей всем народам в известный период их исторической жизни». Я был у него на лекции статистики и политической экономии. Первая в 8 часов утром. Он читал о Соединённых Штатах северной Америки. Лекция была весьма жива и интересна. Рошер мастерски владеет словом. Он представил краткий очерк современного политического и экономического быта Соединённых Штатов, изложил характеристику первоначальной колонизации и разных колониальных систем, характеристику разных штатов и разных форм хозяйства, и закончил изложением современного состояния невольничьего вопроса[xxxiv]. Лекция политической экономии посвящена была учению о народном доходе. Он диктовал своей аудитории главные и общие положения и потом объяснил их множеством примеров, выхваченных прямо из практической жизни. Читал он по своей книге, которая скоро выйдет третьим изданием. С полчаса беседовали мы ещё с Рошером в профессорской комнате, где я познакомился со стариком Ни́чем[xxxv], филологом. Рошер записал меня в клуб Гармония, где собираются профессора и лучшее лейпцигское общество и где я познакомился с профессором химии, Эрдманом[xxxvi], и известным директором лейпцигских училищ, Фогелем[xxxvii]. Последнего я сам сейчас узнал по разительному сходству с его братом, бывшим профессором Казанского университета. Знакомство в Германии вообще легко, а тут оно было тем ещё легче. Он расспрашивал о своём брате, о Казани, потом разговор перешёл на его знаменитого и несчастного сына[xxxviii]. Старик имел в последнее время несколько утешительных о нём известий, на которые, впрочем, как он сам говорит, трудно положиться. Торговые люди, прибывшие с границ Вадаи[xxxix], рассказывали, будто бы Фогель жив, но насколько это справедливо — решить трудно, и старик Фогель обратился к английскому консулу, который обещал послать верного человека на границы Вадаи добыть положительные сведения[xl].

В клубе сидят недолго. Около 9 часов он пустеет. Около 10 часов пустеет и умолкает целый город. Я возвращался раз в субботу вечером домой в 9-м часу, и Лейпциг начинал уже приготовляться ко сну и к воскресенью. С рынка сносили все лавчонки и столики; торговки собирались уже домой; ребятишки, распущенные из школы[xli], были с матерьми и помогали им. Какой-то мальчуган со школьной сумкой бежал подле матери, согнувшейся под тяжёлой корзиной, и подпрыгивая целовал её, а по другую сторону шла девочка постарше, с такою же сумочкою. Но вот уже и стемнело; пошли по улицам сторожа. Вот ударили часы на старой ратуше 10 часов и затрубили караульщики, возвещая честным жителям Лейпцига, что время отходить ко сну.

Я был у Фогеля утром и попросил его показать мне устройство известной лейпцигской городовой школы[xlii]. Я вошёл на обширный двор, вошёл в училище — никого нет, никто меня не задержал. Сделавши несколько шагов по коридору, я увидел через настежь растворённые двери комнату, набитую детьми — мальчиками и девочками. Учитель, завидев меня, спросил, кого мне нужно, и на мой ответ указал мне квартиру директора. Фогель тотчас же вышел ко мне, усадил, и разговор начался сперва о новых учебных географических картах на вощёном холсте, составленных им вместе с учителем Деличем, и которыми почтенный директор по справедливости может гордиться, так они удобны и так хорошо они приспособлены к преподаванию географии. Затем водил он меня по школе; мы просидели по часу в разных классах, и он передал мне главные основания школы и вообще организацию учебной части города Лейпцига, — города Лейпцига, повторяю я, потому что здесь город — полный хозяин, и правительство сюда не вмешивается, предоставляя вполне самим гражданам заботиться об образовании и воспитании подрастающего потомства. Ещё в 1833 году в Лейпциге была только одна так называемая Bürgerschule, с 27 учителями и 700 с небольшим учеников[xliii], а теперь имеет Лейпциг три школы и одно реальное училище, и во всех них, по последним отчётам, считается 5000 учеников и 130 наставников и наставниц. Образцом для всех школ служит первое городское училище, создание незабвенного для Лейпцига Гедике[xliv]. Все остальные школы устроены по её образцу[xlv], и говоря об её организации, мы передаём организацию всех прочих.

План воспитания и образования, которым руководится город Лейпциг, весьма прост. Вот его основные черты. Каждое дитя города Лейпцига, достигая шестилетнего возраста, обязано начать учение в элементарной школе. Одна из них находится при первом городском училище, другие же в разных местах города, потому что иначе детям нежного возраста посещение школы было бы неудобно. Здесь остаются дети — мальчики и девочки — до 8-летнего возраста и учатся вместе. Цель каждой элементарной школы — привить ребёнку первые основания, или элементы, на которых зиждется гуманное образование и которые уже признаны за самое действительное средство для развития и укрепления только что начинающейся пробуждаться духовной жизни ребёнка. Каждая школа разделяется на два класса, и каждым классом заведует и занимается один учитель. В низшем классе дети занимаются 20 часов, в высшем — 26 часов в неделю; в первом — по три часа утром, с 9 до 12, во втором только по два; после обеда учение в обоих классах продолжается два часа. По середам[xlvi] и субботам классов нет. Вакации[xlvii], продолжающиеся долее 8 дней, по возможности избегаются. Курс в элементарной школе продолжается два года, и раз в год бывает публичное испытание. Ежемесячно раздаются ученикам свидетельства об их успехах в учении для сообщения родителям. За учение вносится с каждого ребёнка 6 талеров, и этим ограничиваются все расходы родителей, потому что бумагу, книги и т.п. доставляет сама школа.

Но главная заслуга элементарной школы и её великое значение заключаются в методике преподавания, в этом замечательном умении привязывать к себе малюток, завлечь[xlviii] их внимание, заинтересовать их учением. Первая и главная задача преподавания состоит в том, чтобы выучить детей правильно говорить и читать. Для этого беспрерывно говорят с ними, заставляют их говорить, читать наизусть стихи, и всё внимание при этом обращают на развитие детского разума и на упражнение их памяти. «Детям нужно говорить и говорить», — таковы слова одного из заслуженнейших и достойных учителей лейпцигской школы. У них потребность говорить и расспрашивать учителя обо всех новых, им до сих пор неизвестных предметах, которые они в первый раз увидели в школе. Чем живее, чем чаще и громче расспросы малюток, тем более надежды на успех. Беда, если с самого начала в таком классе мёртвая тишина и забитые, испуганные лица. Вы спросите, как же сохранить порядок между 70 и 80 детьми, если не будешь смотреть строго за тем, чтобы они сидели тихо, смирно и молчали? Есть на то магическое средство, и почтенные наставники школы умеют пользоваться им с замечательным искусством. Средство это — рассказ. «Дети, слушайте-ка, что я вам расскажу», и все глазёнки обращаются на вас, и все с нетерпением ждут сказочки, а если учитель умеет заполонить[xlix] их внимание, он одержал полную победу. Дети в его руках, и будут слушаться, лишь бы только он рассказал им что-нибудь ещё. Вся задача далее состоит в том, чтобы с этими рассказами связать вместе и учение.

Почтенный директор пошёл со мной в класс. Никого нет. «А, верно учитель вышел с детьми погулять. Это хорошо, не нужно никогда утомлять ребёнка». И действительно, на большом дворе бегали и резвились до 70 мальчишек и девочек, а учитель, к которому дети подбегали один за другим, ходил тут же, смеялся с ними, останавливал чересчур уж резвых. Кроме учителя не было решительно никого. «Guten Tag, lieber College»[l], — сказал ему директор, и дружески они пожали друг другу руку, а к Фогелю подбежали также дети и обступили его, смеясь и рассказывая свои проделки. Учитель, конечно, в простом пальто, так же как и директор; ни формы, ни чинопочитания, ни «здравия желаю», ни землетрясения в школе, как в иных местах, когда входит директор. Всё просто, и всё вам говорит, что люди, собранные здесь, имеют в виду одну цель, и общими силами, каждый в своей сфере, к ней стремится[li]. Директор — это тот же учитель, но только с большею опытностью в деле, которому доверили главное управление машиной воспитания. Он как опытный капельмейстер управляет целым оркестром, составленным из музыкантов, в своей части, может быть, несравненно лучших исполнителей, чем он, стоящих с ним совершенно на одной и ровной ноге[lii], но доверяющих его опытности и, главное, имеющих в своём деле голос и суждение. Вся разница между такою организацией училищ и другою, внешним образом, пожалуй, с нею и сходною, состоит в том, что здесь директор имеет значение и первенство действительно только потому, что он ведёт целое заведение, а вовсе не потому, что он начальник, что он старше чином или кавалер, тогда как в иных местах он прежде всего начальник, и из-за начальнического своего значения забывает своё настоящее положение и цель своей должности. В одном месте цель и назначение каждого директора и учителя — воспитание, образование детей, в другом обязанность директора — это быть исправным по службе, чтобы была у детей хорошая выправка, чтобы на ногах мозолей не было, чтобы дружно кричали дети «здравия желаю», чтобы застёгнуты были мундиры. Может ли директор, будь он отличнейший человек и педагог, заботиться и действовать в пользу образования так, как бы ему хотелось, когда — «Свежо предание, а верится с трудом» — всё внимание его было обращено не на учение, а на порядок, когда приезжавшие ревизовать его начальники об учении не только не заботились, но даже и не могли справляться[liii], когда они больше всего смотрели на стены да на мундиры, когда под заботой о нравственности детской разумелась забота о стрижке волос. Чиновничество всосалось во все стороны нашей педагогической жизни, развилось до удивительных размеров и породило такую сложную администрацию, которой подобную не встретим мы в целом мире. Штатный смотритель, стоя в полном мундире, униженно перед директором училищ, распекает в свою очередь бедного уездного учителя, осмелившегося явиться к нему без формы. Каждая гимназия совершенно, подумаешь, на военном положении, столько в ней сторожей и солдат: одни для чистоты, другие для порядка, одни, чтобы по субботам сечь мальчиков, другие, чтобы мыть их. Довольно того, что в гимназиях на сторожей расходуется нередко гораздо более денег, чем на всех учителей. Но кому это неизвестно. Все мы хорошо знаем, у всех у нас оно перед глазами; наши директоры, наши учителя, — первые от этого страдают и жаждут выйти из такого неестественного положения; им, главным образом, оно невыносимо и грустно, я же со своей стороны прибавлю здесь одно скромное замечание, что и за образцами ходить не нужно далеко. Администрация наших частных пансионов, которые в отношении к учению не только ни в чём не уступают гимназиям, но даже во многом превосходят их, хотя лучшие учителя одни и те же и здесь и там, — администрация их, своей простотой и экономией, могла бы во многом служить образцом для будущей реформы гимназий. И это не моё личное мнение, но многих из моих почтенных товарищей-учителей. Когда содержатель пансиона с 4 надзирателями и прислугой из пяти, шести человек может вести заведение, где обучается до 150 мальчиков, неужели же невозможно то же самое и в гимназиях. Наконец, за образцами можно обратиться и к нашей старине. Она иногда может дать очень спасительные советы. Я сам воспитывался в гимназии, которая в 1838 году управлялась директором да советом учителей, из которых один исправлял директорскую должность, когда сам директор отлучался на ревизию уездных училищ. При гимназии был всего только один сторож (Calefactor), и всё было в порядке. Я помню живо наше удивление, когда вдруг явилось раз в 1840 году, во время утренней молитвы, новое лицо, и когда нам объявили, что это инспектор. К чему? зачем? — этого, вероятно, хорошо никто не мог объяснить, ни мы, ни директор, ни сам инспектор, ни же кто другой. Инспектор был прекраснейший человек, умевший снискать впоследствии глубокое уважение целого города, но сам же сознавался, что он лицо совершенно лишнее, мало того, — что его появление внесло своего рода безурядицу[liv], вместо ожидаемого свыше порядка, — безурядицу уже потому, что директор не мог сносить нового лица, с которым ему пришлось делить свои занятия. Но обратимся лучше к образцовой лейпцигской элементарной школе, и послушаем, как там учат детей и как хорошо идёт дело без мундиров, без надзирателей, без начальнического тона.

С четверть часа побегали дети и воротились в класс, где они чинно уселись. Старше  7-ми лет никого не было. Чтобы занять разом всех детей, говорит тот же заслуженный учитель, надобно заставить их всех говорить вместе хором. Для этого употребляют обыкновенно простые, приспособленные к этому возрасту, басенки и стишки, сборниками которых так изобилует Германия. «Я взял, — говорит он, — для этого известные басни Спектера[lv], и начал с басни “Ворон”, der Rabe. Кто из детей был поспособнее, тот запомнил первые четыре стиха очень скоро; строго при этом наблюдается, чтобы не было ни одной неправильно произнесённой буквы, ни одного неточного ударения. Вначале и беспрерывно поправляешь и добьёшься до того, что в два урока они прокричат дружным хором и правильно первые четыре стиха. С особенным удовольствием выколачивали дети слово «Rab», «Rab». Оно им очень нравилось, и оно же послужило началом и основанием к упражнению в чтении. Дети без особенной моей помощи сами скоро нашли, что слово «Rab» состоит из 3-х составных частей, что основный[lvi] звук тут «а». Их заставляешь потом приискивать в уме подобные же односложные слова, разделять их на составные части и отыскивать основный звук. Добравшись до него, они его повторяют, к величайшему своему удовольствию, несколько раз хором. В несколько недель они уже так сильны в этом упражнении, что можно перейти к словам многосложным, с которыми повторяется точно то же упражнение». Легко себе представить, как это полезно для будущих уроков орфографии. В продолжение всего этого времени, которое можно назвать приступом к чтению, то есть в течение нескольких недель, дети не видели ещё ни одной буквы. Но вот говорит им раз учитель: «Дети, скажите-ка мне басню об вороне». Дети громким хором говорят басню. «Ну, я теперь вам выставлю на доске её, чтобы можно было вам её прочитать». Детские взоры с любопытством обращаются к доске. Учитель на нарочно ля того приспособленной доске слово «Rabe». «Вот вам “Rabe”. Вы уже знаете все отдельные звуки этого слова. Ну, скажите же, какие они и где они тут выставлены. Как называется первый звук? Смотрите, я беру его с доски. Чего же недостаёт? Как же вы выговорите то, что ещё осталось на доске? Как называется основный звук этого слова? Где вы видите его на доске? Когда я сниму его с доски, можно ли слово это выговорить?» И т.д. Не забудем, что учитель сам ничего не говорит, но постоянно спрашивает, заставляя таким образом самих детей думать и говорить. Можно себе представить, как всё это врезывается в память ребёнка и как сознательно усвоивает[lvii] он себе урок. На грифельной доске он копирует далее буквы, ему рассказывают вместе[lviii] подробности о заученном и прочтённом им уже предмете.

Точно так же просто и ясно преподаются детям начальные понятия арифметики (4 правила; приучают, главным образом, считать в уме). Учат здесь в элементарной школе ещё рисованью, что чрезвычайно как занимает детей, и пению для выработки голоса, для развития слуха и, наконец, для освежения ребёнка, который скоро утомляется уроками. По окончании курса в элементарной школе дети поступают в городское училище (Bürgerschule). Здесь мальчики и девочки учатся порознь, и те и другие остаются здесь шесть лет и проходят шесть классов. Классы 6-й, 5-й и 4-й служат только продолжением элементарных классов. Здесь остаются дети до 12-летнего возраста. До 4-го класса преподавание для всех одинаковое, и не обращается никакого внимания на будущее призвание ребёнка, но по окончании четвёртого года в школе остаются и переходят в высшие классы её только те дети, которые должны по желанию родителей окончить здесь курс и затем на 14-м году выйти. Следовательно, план учения в этих 3-х высших классах составлен так, чтобы доставить учащимся все те сведения, которые необходимо знать многочисленному классу ремесленников и рабочих; он должен удовлетворять главным потребностям ежедневной жизни этого многочисленного класса. Предметы преподавания здесь: закон Божий и церковная история, немецкий язык, частые письменные и изустные упражнения, арифметика и практическое счетоводство, география, отечественная история и очерк отечественного законодательства, некоторые сведения в естественных науках, и преимущественно в технологии, рисованье, пение, а для девочек рукоделье. Преподавание самое практическое и постоянно одна цель в виду — образовать дельных, сведущих промышленников и добрых образованных хозяек и матерей, которые бы действовали благотворно в своей среде и не гнушались своим состоянием, но уважали бы его и других заставляли его уважать.

Мальчики и девочки, оставляющие с четвёртого класса училище, поступают в другие заведения. Мальчики поступают или в гимназию, или в реальную школу, девочки — в женское реальное или высшее училище. Последние здесь и оканчивают на 16-м году свое воспитание, мальчики же или оканчивают, или переходят из гимназии в университет, из реальной же школы — в специальные училища, например горные, лесные, политехнические институты, в коммерческие академии и т.д. Не распространяясь о гимназиях и университетах, проследим курс учения мальчиков и девочек в реальной школе, находящейся в тесной связи с городским училищем.

Мальчики остаются в реальной школе с 12 до 16 лет, и курс разделяется на 4 класса. Предметы преподавания: математика и естественные науки (преимущественно физика и химия), как главные вспомогательные средства для промышленной жизни, рисованье, французский и английский языки, немецкий язык, закон Божий, география, история и пение. Наконец, ещё два класса латинского языка для желающих, потому что из них могут выйти аптекаря и почтовые чиновники, для которых этот язык необходим. Реальная школа выпускает молодых людей, желающих посвятить себя техническим занятиям и разным другим сторонам практической и промышленной жизни. Отсюда выходят будущие фабриканты, артисты, купцы, сельские хозяева, горные, лесные, почтовые чиновники и низшие чиновники по разным отраслям управления. Они выходят достаточно подготовленными для будущего своего поприща, и им остаётся только на практике изучить дело, которому они себя посвящают. Вот почему математика, естественные науки и иностранные языки стоят здесь на первом плане и преподаются в несравненно более широком объеме, чем в гимназиях. Тем не менее, однако, всё старание употреблено на то, чтобы главная цель школы, общее образование, никогда не терялось из виду, и чтобы школа в целом своем составе и в отношении к отдельному предмету преподавания не вдавалась в излишнюю специальность[lix] и не получала бы характера заведения специального.

В женской реальной школе воспитываются девочки с 12 до 16 же лет. Программа преподавания здесь, конечно, гораздо проще, и внимание обращено более на развитие чувства и вкуса, чем на обогащение разнообразными положительными сведениями. Математика ограничивается здесь простыми правилами арифметики, из иностранных языков обращено внимание преимущественно на французский, и только в высшем классе учат английскому или итальянскому. Естественные науки излагаются самым популярным и простым способом и ограничиваются естественною историей и главными основными началами физики. В преподавании всеобщей истории обращено преимущественное внимание на внутренний быт народов, на историю народных нравов и народного образования. Главным же предметом учения остаётся родной язык и полное отчётливое знакомство с его литературой. Остальные предметы — рисованье, пение, рукоделье и, для желающих, музыка.

За учение в городском училище вносится от 8 до 16 талеров, в реальной школе 30 талеров в год, да, кроме того, ещё при вступлении 1 талер 12 грошей. Совет, управляющий школой, состоит из директора и 12 ординарных, или классных, учителей, из которых каждый заведует одним классом. В реальной школе то же самое, то есть директор и 12 учителей, но учителя назначаются не столько по классам, сколько по предметам, и притом таким образом, что обыкновенно тот учитель заведует классом, предмет которого в этом классе считается самым главным.

Вот, в общих чертах, организация учебной части города Лейпцига. Дальнейшие и в высшей степени интересные подробности относительно преподавания, школьного управления и т.п. читатели наши найдут в брошюре директора Фогеля: «Die Bürgerschule zu Leipzig. Ein Bild nach Leben». Не могу здесь не упомянуть ещё о вспомогательном фонде для вдов и сирот учителей и о небольшом журнале, издающемся с 1842 года при школе: «Mitteilungen[lx] der allgemeinen Bürgerschule an das Elternhaus ihrer Zöglinge». (Сведения, сообщаемые школою родителям.) Эта мысль принадлежит Фогелю. «Цель его, — говорил мне почтенный директор, — знакомить родителей наших воспитанников с началами школы и её управления, с нашим взглядом на воспитание, со всеми нашими мерами, наблюдениями, дабы таким образом между домом родительским и школою была связь самая тесная, самая близкая, без чего истинная благотворная цель воспитания никогда не может быть достигнута. Родители должны знать всё, до мельчайшей подробности, что делается в школе, как мы занимаемся с их детьми, как понимаем наше дело. Такая полная гласность не может не сближать родителей с ними, а этого нам только и нужно. Журнал никому не навязывается; каждый отец или мать могут приобрести его за 5 грошей в год. Если бы он раздавался даром, — прибавил улыбаясь Фогель, — им, может быть, не так бы интересовались. Лейпциг город купеческий, промышленный, и здесь на даровую вещь смотрят свысока. Теперь они платят, и очень довольны». Фогель подарил мне несколько выпусков своего издания. Вот, для образца, содержание одного выпуска. Выпуск 1-й. — О прогулках для занятия естественною историей. Справедливо ли замечание, что реальная школа мало занимает своих питомцев? Школа плавания в Лейпциге. Откровенное слово матерям наших малюток. О школьных ваканциях[lxi]. Об аттестатах. Некролог учителя Гейдемейера. Что делаю я по воскресеньям с детьми. Несколько замечаний по поводу частых глазных болезней наших учениц. О своевременном возвращении детей из школы домой. Не укради. Чистота языка. Вред от курения табаку в раннем возрасте. Публичные испытания. Об обвинениях, взводимых учениками на учителей. Насколько можно давать веры детским жалобам и пересказам. — В таком роде все выпуски. Но кроме подобных статей о различных предметах воспитания, здесь помещаются ещё школьные отчёты, школьные речи, известия об изменениях в составе учителей, о приёме и выпуске воспитанников, о смертных случаях, некрологи и т.д.

Вспомогательный фонд для учительских вдов и сирот основывается на следующих правилах: учителя городских школ, женаты ли они или холосты, при занятии должности обязаны быть членами фонда. При вступлении вносится 25 талеров не вдруг[lxii], а по третям, а затем ежегодно по 2 талера. При повышениях или в случае какого-либо улучшения или умножения средств к жизни каждый член по своему желанию может делать чрезвычайные взносы, но никак не менее 2-х талеров. Доходы фонда состоят из ежегодных процентов с капитала фонда, из единовременных взносов вновь поступающих членов, из постоянных взносов и пожертвований, и эти доходы употребляются на пенсии и вспомоществование учительских вдов и сирот, на умножение средств фонда. Подробный устав учреждения находится в упомянутой мною выше брошюре директора Фогеля. Но я слишком уж заговорился о школах и боюсь наскучить. Позволю себе ещё несколько слов.

Вникая в организацию лейпцигских школ, вы не можете не заметить глубокого обдуманного плана народного воспитания, вы видите его целесообразность, полноту и гармонию в целом его составе. Каждое из учебных заведений стоит отдельно, существует самостоятельно, удовлетворяет вполне своей задаче и задуманной цели, но в то же самое время все они в тесной между собой связи, все они взаимного друг другу содействуют и помогают, и отсюда эта солидность воспитания и практический его характер, — практический в том смысле, что учащиеся оставляют школу людьми сведущими, получившими общее образование и вооружёнными именно теми сведениями, которые им необходимы для избранного житейского поприща. Не стану ещё раз повторять о простоте организации и управления, о совершенном отсутствии чиновничества, о том, что всё внимание обращено действительно на дело, а не на внешнюю только форму.

Говоря об училищах, нельзя не заметить ещё одного важного обстоятельства — именно, как город позаботился об обеспечении тех почтенных деятелей, которым он вверил воспитание подрастающего поколения. Классные учителя получают от 600 до 800 талеров в год, что будет равняться, если брать в расчёт дешевизнь[lxiii] жизни в Германии, нашим 1000 и более рублям.

Что сказать ещё о Лейпциге? Видел ли я знаменитый погреб Ауэрбаха? Как же не видеть.

Lipsiacam quisquis spectatum veneris urbem

Mercatusque graves luxuriantis opes

Atque Auerbacheas ibi non inviseris aedes

Necuiquam disas Lipsia visa mihi est[lxiv].

 

Так писал ещё в 1592 году виттенбергский профессор и известный остряк Таубман[lxv], — как же не пойти посмотреть на эту старину Лейпцига, где висят до сих пор две очень старые картины. Одна представляет Фауста, пирующего со студентами. На ней подпись:

Vive, bibe, obgregare, memor

Fausti hujus et hujus

Poenae. Aderat claudo baec

Ast erat amplo gradu[lxvi].

Но погреб был пуст. Ни души не было в нём, а он бывает очень шумен во время ярмонки[lxvii], когда кругом кипит жизнь, шумит народ, и когда каждый приезжий считает долгом зайти и выпить пива в старом здании, прославленном поэзией и народными преданиями.

Самый Лейпциг[lxviii] пуст летом, и надо его посетить именно в ярмонку. Пройдясь по Брюлю[lxix], главному средоточию ярмонки, можно судить, что здесь за шумная жизнь должна быть и что за толкотня. Здесь-то бывает главное средоточие евреев и армян[lxx]. Сверху и донизу дома́ унизаны крючками, к которым во время ярмонки прикрепляют вывески. В воротах, на дворах по всем углам помещаются тогда лавки и купцы. Бо́льшая часть домохозяев на это время выезжает или теснится в кухнях и на чердаках. Цены за помещение платят баснословные, — за дом, например, 2000 талеров на время ярмонки.

Теперь же всё пусто, всё тихо, и только на одном обширном дворе громадного дома лежали груды лисьих мехов, и несколько дюжих работников выколачивали их, а на галереях по перилам развешены были и проветривались куницы и соболи. Улица Брюль для нас особенно важна, потому что во время ярмонки она завалена щетиной, конским волосом, птичьим перьем[lxxi], заячьими шкурками и другими продуктами, перешедшими из рук наших баб с прасолам[lxxii] и, при посредстве евреев, явившимися[lxxiii] сюда, на Брюлеву улицу. Лейпциг может считаться средоточием торговли пушным товаром, который доставляется сюда из Америки и России и отсюда расходится по разным углам Европы, Азии и Америки.

Но чтобы писать о лейпцигских ярмонках, для этого нужно их видеть, да в нескольких словах о них и не рассказать. — Во вторник 10/22 июня[lxxiv] утром я выехал в Вирцбург[lxxv].

 ________________________________

 Примечания