В начале октября на квартиру близ Тель-Авива, которую снимали Леонид Ефимович с Мариной Самуиловной, пришло сразу два письма.
Супруги, значительно перешагнув пенсионный возраст, три года назад прибыли из С-Петербурга. (Референдум позволил Ленинграду вернуть первоначальное название). Они поселились в съемной квартирке на первом этаже двухэтажного дома. Оттуда было десять минут ходьбы до квартиры сына, приехавшего с семьей на много лет раньше.
После петербуржской прохладной и мокрой погоды здешний климат поначалу показался им роскошным. Они восхищались ярким вездесущим цветением деревьев и кустов. Жена метко определила, что вместо зимы здесь осень между двух весен. Когда же наступило сухое знойное лето с обжигающим солнцем, восторга поубавилось. По давней привычке Леонид Ефимович описал местный климат четверостишьем, использовав мысль жены:
Пропитанное жаром лето,
Волна на пляжах перегрета.
А между двух нарядных весен
Умытая дождями осень.
Иврит им давался с большим трудом, знакомых было не много, но иногда сын возил их на концерты или спектакли. Раз или два в неделю к Леониду Ефимовичу приходил партнер по шахматам, чуть младше его. Напряженные шахматные баталии продолжались полдня. Несмотря на солидный возраст, они играли в силу кандидатов в мастера и не без успеха выступали в командных соревнованиях, куда их привозили пару раз в месяц.
Две славные внучки ходили в школу и по будням были на попечении Марины Самуиловны. Леонид Ефимович оказывал им только эпизодическую помощь.
Так вот о письмах. В них известный немецкий фонд сообщал, что каждому супругу переведены деньги, как пострадавшему от Холокоста, и прилагался пакет анкет для получения небольших израильских льгот.
Говорили, этот фонд использует невостребованные вклады погибших евреев, обнаруженные в швейцарских банках. Видимо, денег было достаточно, потому что их высылали не только прямым жертвам Холокоста, но и эвакуированным с территорий, временно захваченных фашистами.
«Вот уж никогда не думал, что на склоне лет мы станем с тобой жертвами Холокоста!» — приятно удивлялся Леонид Ефимович. «А я — тем более», — отозвалась жена. Она была моложе мужа на шесть лет, эвакуировалась из Ленинграда в утробе матери и родилась через полгода под Ташкентом.
«Оглядываясь назад и узнав подробности «дела врачей», — продолжал философствовать муж, — мы понимаем, что пережили не только Холокост от Гитлера, но и надвигавшийся Холокост от Виссарионыча (как называл Сталина незабвенный дядя Сеня). И знаешь, опасность от нашего вождя была более зловещей, потому что готовилась тайно, и избежать ее не было возможности. Не уверен, остались бы мы в живых, если бы он не отдал концы. Сам или ему помогли, да главное — очень своевременно! Трудно жить в эпоху полусумасшедшего деспота».помогала
Леонид Ефимович засобирался на свою утреннюю прогулку к тренажерам. Погода была очень редкая для этих мест. Вчера, видно, «лопнул» хамсин, и на их белое крыльцо лег широкий оранжевый язык песчаной пыли. Равномерная серая пелена застилала все небо. Мелкая петербуржская морось приятно холодила лицо, почти не увлажняя его. Казалось, воздух просто избавлялся от лишней влаги.
Он шагал по кирпичикам узкого тротуара и вспоминал про свою давнюю эвакуацию из Ленинграда. Сама погода помогала ему в этом.
* * *
Было ему тогда пять с половиной лет, младший брат не достиг четырех, а старшему было целых девять. За год до этого отец впервые в жизни получил отдельную трехкомнатную квартиру в новом доме, построенном для морских офицеров на Московском шоссе, тогдашней окраине города. Отец имел звание инженер-капитана второго ранга и работал в военно-морском порту. Напротив их дома был молодой парк. После окончания войны его назвали Московским парком Победы.
Леонид Ефимович смутно помнил, как дети осваивали новый двор, как зимой катались на санках в заснеженном парке, но четко запомнил всеобщий переполох, когда объявили, что на страну напали немцы.
Вскоре из уличных репродукторов стала завывать сирена и строгий голос диктора объявлял воздушную тревогу. Тогда они спускались в подвал своего дома, служивший бомбоубежищем. По улице днем проносили большие аэростаты, каждый из них держали четыре солдата. Аэростаты по ночам поднимались в небо на длинных-длинных тросах для защиты города от вражеских самолетов.
Когда немецкие войска подошли к Ленинграду, эвакуация стала неизбежной. В городе остался только отец, а остальная часть семьи, включая жившую отдельно 80-летнюю бабушку, вместе с другими семьями работников порта выехала на одном из последних поездов. Он помнил осунувшееся лицо отца, который целовал их по очереди.
В пути ночью поезд несколько раз останавливался, объявляли воздушную тревогу и просили временно выйти из вагонов. Бабушка поспешно покидала вагон вместе со всеми пассажирами. Мать же укладывала сонных детей на одну полку и накрывала их своим телом и раскинутыми руками. Все обошлось, и поезд с беженцами прибыл в Рыбинск. Там их пересадили на длинную баржу, пришедшую по Волге в Ульяновскую область.
Несколько десятков эвакуированных семей поселили в большом поселке Чердаклы. Местные жители называли приезжих более понятным для себя словом — выковыренные. Поселок состоял из одноэтажных деревянных домов. В одном из них семья сняла две комнаты у одинокого пожилого хозяина на долгие три зимы.
Матери надо было кормить пять ртов, и пришлось ей развить нешуточную энергию и изворотливость. Сначала она покупала парное молоко у татар, живших недалеко от них. Потом отец прислал деньги на покупку козы, и в доме появилась комолая черная коза Томка, купленная у тех же татар. Мать научилась ее доить и обихаживать, пристроила в стадо, которое пастухи длинными звучными хлыстами гнали каждое утро по центральной улице на пастбище и обратно.
Коза была умницей и легко нашла общий язык с матерью и детьми. Два раза она будила тревожным блеянием проспавшую мать, когда стадо проходило по улице. Выпущенная за калитку, она вприпрыжку догоняла стадо. Ее обычно держали в сарае, но в сильный мороз мать на ночь ставила кормилицу в сени.
Однажды в ночную снежную вьюгу мать привела Томку в сени, а утром хозяин сообщил, что воры взломали его сарай и ничего не взяли. Видно, хотели украсть козу.
От отца из осажденного города регулярно приходили письма и переводы. Как радовалась семья, когда от него пришла короткая телеграмма: «Награжден орденом Красной Звезды». Его наградили за подготовку и проведение морского десанта на Ладоге. Тогда еще ордена были редкостью.
Больше всех гордилась бабушка. Целую неделю ко всем гостям, посещавшим дом, она внезапно выходила из своей комнаты и проникновенно объявляла: «А вы знаете, мой сын награжден орденом Красной Звезды!»
В то время они внимательно слушали по радио тревожные сообщения с фронта. Конечно, сильнее всех волновалась мать. Муж ее находился в блокированном Ленинграде, а не так далеко от них, под Сталинградом, шли непрерывные бои. И мать представляла реальную опасность для их еврейской семьи. Перелом в войне наметится только через год.
В разгар второй зимы пришла от отца вещевая посылка. Среди прочих вещей в ней были два детских чудесных ватничка. Он помнил, как примерил один из них и замер от восторга. Ватник был ему в самую пору. Он любовался собой перед зеркалом, пока не узнал от матери, что их надо обменять на еду. Кажется, так горько он никогда не плакал. «Это папа мне прислал!» — кричал он, всхлипывая и кулачком размазывая крупные слезы. Но время было жестокое.
Конечно, семье его будущей жены в Узбекистане, не имевшей ни козы, ни посылок, ни переводов, было тогда гораздо тяжелее.
Мать собрала присланные вещи и с подругой отправилась пешком в дальние села. Через день она принесла мешок гороха и мешок хлебных сухарей. Какие вкусные супы варила мать из этого гороха и картошки! Белый горох разваривался, становился крупным, как фасоль, между кубиками картошки и никогда не надоедал. С тех пор он полюбил гороховые и фасолевые супы.
По вечерам дети получали по стакану козьего молока и большому сухарю, который макали в молоко. К концу зимы им уже давали по два сухарных обломка. Потом остались только крошки на дне мешка. Еще дней десять они получали от матери по горсти крупных и мелких крошек и понемногу сыпали их в свое молоко. Наконец, кончились и крошки. Лишь умница Томка непрерывно поила их молочком.
Вместе с другими приезжими мать привлекали к колхозным работам, но по трудодням она почти ничего не получала. Зато весной колхоз выделил для эвакуированных семей небольшие участки земли под огороды. Он помнил, как они сажали картошку, как с большим трудом мать вскапывала твердую землю, а старший из троих сыновей пытался ей помочь. Воды для полива не было. Урожай целиком зависел от погоды и был не велик.
Однажды летом его старший брат отправился с местным подростком за диким луком. Принес большую кошелку съедобной травы со странным привкусом, внешне похожей на зеленый лук. Взрослые жевали ее с солью, а дети не смогли.
Как-то старший брат научил младших игре в шахматы. Они отнеслись к новой игре без особых эмоций, но потом шахматы стали могучим увлечением всех троих.
Первые два года деревенского житья он с младшим братом ходил в детский сад, где их кормили завтраком и обедом. Голоднее было другим
членам семьи. В школе не кормили, и старшему брату давали с собой оладушки, когда в доме бывала мука.
Позже Леню тоже отдали в начальную школу, расположенную в километре от их жилья. Он ходил в школу один (старший брат учился в другой школе). Часто морозным утром у него так мерзли пальцы рук в варежках, что он плакал от боли. Морозы в Чердаклах были покруче ленинградских. Впоследствии у него застуженные кисти рук всегда были очень чувствительны к холоду.
В последнюю зиму их эвакуации успехи Красной Армии на фронте становились все весомее, а голод в тылу ощущался все заметнее. Продуктов, выдаваемых по карточкам, для семьи явно не хватало. Дошло до того, что мать брала в госпитале, где лечились фронтовики, картофельные очистки. Эту массу она тщательно промывала, пропускала через мясорубку и жарила драники. Дети поначалу отказывались их есть, но после зимних прогулок отщипывали по кусочку эти лепешки с неаппетитным вкусом, чтобы утолить голод. Теперь, по прошествии семидесяти лет, он старался вспомнить вкус тех драников и никак не мог.
Медленно угасла бабушка, родившаяся за год до отмены царем крепостного права и прожившая большую часть жизни до революции. Возраст не позволил ей перенести военные невзгоды. Напоследок она успела порадоваться вместе с семьей прорыву ленинградской блокады, да так и не дождалась посмертной реабилитации своего младшего сына, осужденного до войны как «врага народа» после убийства Кирова. Несколько десятилетий спустя Леонид Ефимович прочел емкую народную частушку, отражавшую суть дела:
Эх, огурчики да помидорчики,
Сталин Кирова убил в коридорчике.
Ближе к весне в семье произошло удивительное событие: Томка родила трех козлят. Мать приглашала местную бабку принять козьи роды. Какое-то время невозможно было пить козье молоко, зато Томка щедро поила им своих козлят. Скоро их продали соседям, и целых две недели получали взамен коровье молоко.
После прорыва ленинградской блокады в городе налаживалась нормальная жизнь, однако о быстром возвращении эвакуированных не было речи. Требовалось особое разрешение. Отец добился его весной, за год до окончания войны. Перед отъездом они продали свою любимицу и кормилицу Томку. Наконец, в мае семья выехала в Ленинград на долгожданную встречу с отцом, оставив бабушку в чердаклинской земле.
* * *
Огромный прифронтовой город встретил их следами разрушений от снарядов и бомб, затемненными вечерними окнами, мощными бетонными дзотами на окраинах (стоящими и поныне) и надолбами против танков. С продуктами стало получше, чем в Чердаклах. В городе было веселее. В парке напротив дома проводились концерты, салюты в честь взятия городов. Там были площадки для спортивных игр.
Он помнил, как пышно отмечали праздник Победы. В парке гуляли оживленные толпы людей, было много военных. Шли бесконечные интересные концерты на открытой эстраде, гремели красочные фейерверки.
Вскоре после войны прояснилась судьба семьи матери. Родители матери были уничтожены фашистами в своем селе Злынка Витебской области. Два ее родных брата и муж сестры погибли на фронте. Про расстрел младшего брата отца в советской тюрьме перед войной стало известно только через десять лет. Подобные потери были почти в каждой семье.
Наверняка отцу приходилось писать во всех анкетах, что его брат арестован как «враг народа», но это не мешало его военной карьере. Видимо, в такой ситуации находилось очень много людей, включая некоторых членов Политбюро. Еще до окончания войны отцу присвоили звание инженер-капитана первого ранга, а спустя три года сообщили, что по занимаемой
должности могут представить его к званию контр-адмирала, если он вступит в компартию.
Отец ездил в Москву посоветоваться со знакомым высокопоставленным адмиралом. Тот намекнул ему, что наверху готовится большое ленинградское дело и отдельно дело адмиралов. Постепенно назревала борьба с космополитизмом. В партию отец так и не вступил и адмиралом не стал.
В гости к ним нередко приходила давнишняя подруга матери тетя Циля со своим мужем дядей Сеней. Высокая чернобровая красавица с маленькой родинкой над верхней губой, она преподавала математику в старших классах.
Дядя Сеня, талантливый снабженец, был неистощимый весельчак и мудрец. Уже тогда он знал цену всем сталинским деяниям, иронично называя вождя Виссарионычем. Он был постарше отца, полностью доверял ему и отводил душу в беседах о текущих событиях. Иногда рассказывал антисоветские анекдоты, не стесняясь повзрослевших детей.
В семье никогда не говорили на политические темы, и дети росли настоящими сталинистами, воспринимая дядины анекдоты и высказывания как безобидное чудачество. Зато отец после каждого посещения дяди Сени не забывал строго внушать детям, чтобы никому не рассказывали эти анекдоты.
От дяди они узнали, что самым остроумным политическим деятелем, любителем анекдотов, был Карл Радек, арестованный и убитый в тюрьме перед войной. Про него дядя Сеня рассказал такой анекдот.
Вызывает Виссарионыч Карла, и между ними происходит диалог.
— Карл, говорят, ты рассказываешь анекдоты?
— Ну, бывает.
— Да, но говорят, ты и про меня анекдоты рассказываешь?
— Тоже бывает.
— Как ты смеешь, Карл! Ведь я генеральный секретарь партии!
— А! Это и есть самый большой анекдот.
Детям было жалко Карла, который им казался похожим на дядю Сеню.
Широко развернутую кампанию против космополитов и глухо доносившуюся жестокую борьбу с антифашистским еврейским комитетом (АЕК) дядя справедливо связывал с образованием государства Израиль.
«Теперь для подозрительного Виссарионыча все евреи — потенциальные шпионы, — говорил дядя отцу. — Конечно, он признал Израиль одним из первых и даже вовремя снабдил его трофейным оружием, но потом испытал сильнейшее разочарование оттого, что Израиль отказался от советских военных «добровольцев» и не стал социалистической страной. Не зря слово «сионист» стало ругательным. Думаю, это еще цветочки, будут и ягодки от Виссарионыча».
Героическое сопротивление в суде руководителей АЕК, отличившихся в годы войны активным сбором денег для Красной Армии, привело к тому, что процесс сделали закрытым. Однако почти все они были расстреляны к середине 1952г.
«Зловещая увертюра к задуманному спектаклю» — прокомментировал дядя Сеня. Он хорошо изучил этого режиссера, всегда работавшего однообразно и последовательно. «Виссарионыч перепробовал на вкус полтора десятка наций, насильно переселив их. Кажется, сейчас доходит очередь до евреев, а их, между прочим, несколько миллионов».
Самое страшное началось в середине января 1953г, когда все газеты и радио сообщили об аресте врачей-убийц. В то время старший брат учился в военно-морском училище, Леонид с младшим братом были старшеклассниками. Он помнил, с каким неприятным удивлением читал в газете черный список академиков и профессоров, обвиненных в отравлении членов правительства и шпионаже. В списке было два Когана, еще четыре еврейские фамилии и три русские.
Вскоре он прочел сообщение, что СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем после того, как экстремисты устроили взрыв у советского посольства в Тель-Авиве в знак протеста против ареста врачей. Словесная вакханалия с обвинениями и руганью врачей захватила газеты надолго. Стали увольнять специалистов-евреев и прежде всего врачей.
Когда уволили дядю Сеню, он принял это как личный привет от Виссарионыча, не пытался найти работу по специальности, а поступил на завод токарем, вспомнив профессию своей молодости. У него были золотые руки.
Встретившись с отцом, он заметил: «До войны, во время громких процессов у Виссарионыча была фраза, что сын за отца не отвечает. После поголовной депортации малых народов (почему-то дядя Сеня все знал, хотя в печати об этом не сообщали) она явно устарела. Тем более теперь. Такой антисемитской истерии никогда не было. Как будто наш вождь после победы над Гитлером заразился его идеологией».
Однако отца не трогали. Жизнь в училище и школе тоже шла своим чередом. Сложнее приходилось матери-домохозяйке. Она сталкивалась с мелкими неприятными эксцессами в магазинах и на рынке. Отец рассказал, как в полупустом трамвае подвыпивший мужик подошел к еврею и вызывающе бросил: «Подвинься, Коган!» Тот не растерялся и, подвигаясь, громко ответил: «Садись, Виноградов!» Оба не знали про спецслухи КГБ, будто Виноградов из черного списка тоже еврейского происхождения.
Своеобразная история произошла с главным дирижером Мариинского театра Борисом Хайкиным. Еще в период борьбы с космополитами его попросили изменить свою фамилию на русскую, но он отказался. По анекдоту дирижер соглашался изменить только вторую букву фамилии, чтобы она стала совсем русской.
Теперь же его уволили из театра без всяких объяснений. Городские чиновники по культуре, напуганные ленинградским делом, стремились быть святее папы римского. Через две-три недели Б.Хайкин уже дирижировал в Большом театре. Оказалось, его давно звали туда.
Об истинном положении дел никто ничего не знал. Даже проницательный дядя Сеня не мог представить себе, какая масштабная катастрофа для евреев готовилась наверху. Только через полвека, после развала СССР и появления Интернета, Леонид Ефимович познакомился с материалами, касавшимися той поры. Одним из самых убедительных исследователей вопроса депортации ему показался Федор Лясс, который провел систематический анализ сталинских процессов.
Уже 3 февраля 1953г. в редакцию газеты «Правда» было спущено из ЦК так называемое покаянное письмо. Его должны были подписать знаменитые евреи. Их в ультимативной форме срочно вызывали в редакцию.
В письме осуждали американо-израильскую военщину, клеймили врачей-убийц и требовали для них суровой кары. Просили защитить еврейский народ от справедливого гнева русского народа и выслать евреев в отдаленные районы страны, где они ударным трудом могли бы искупить свою вину.
Была сформирована комиссия по депортации евреев во главе с М.Сусловым. По ее распоряжению все паспортные столы в стране составляли списки евреев (1 очередь депортации) и полукровок (2 очередь). Заместителю главы правительства Н.Булганину Сталин лично дал указание подготовить вблизи крупных городов 800 железнодорожных составов. В Казахстане, Сибири, на Дальнем востоке строились новые бараки толщиной в одну доску и землянки.
В начале марта планировался суд над бедными врачами, затем показательные казни на площадях крупных городов и серия погромов.
Планировалась публикация покаянного письма еврейской элиты и выпуск миллионным тиражом специальной брошюры, открывавшейся
статьей некоего Чеснокова «Почему надо выселить евреев из промышленных районов». Готовилась иезуитская статья «Русский народ спасает еврейский народ» в газете «Правда».
И, наконец, сама депортация. В пути предполагались аварии с многочисленными жертвами, погромы на промежуточных станциях, искусственные проблемы с питанием и водой.
Вот она, месть злопамятного Виссарионыча Израилю за то, что Бен-Гурион сделал ставку на США, а не на СССР. Такого беспредела не наблюдалось даже в нацистской Германии. А роль газовых камер могли сыграть сибирские морозы.
Таким образом, речь шла не просто о депортации, но об уничтожении значительной части еврейского населения страны, соизмеримой с числом жертв Холокоста от Гитлера.
Вся тайная подготовка к депортации должна была закончиться в феврале. Она до поры до времени не задевала большинство семей, но их семью не обошла стороной.
Воскресным утром в конце февраля в их квартиру позвонили. Мать впустила в прихожую капитана милиции, начальника местного отделения. Говорили, раньше он работал в органах. Высокий моложавый капитан был явно навеселе и держался нагло.
«Где хозяин?» — сразу спросил он. Надев китель, отец вышел из комнаты. «Скоро вас всех выселят, — заявил капитан. — Я хочу посмотреть квартиру». «У вас есть документ на осмотр?» — тихо поинтересовался отец.
«Документ будет, — произнес тот и, чтобы окончательно смутить отца, добавил: «Я знаю, что ваш брат — враг народа и сидит в тюрьме». Реакция оказалась обратной. Отец был на полголовы ниже капитана, но обладал крепким телосложением. Занимался борьбой на флоте. Дети знали, каким мог он быть вспыльчивым.
Внезапно с молчаливым бешенством он схватил милиционера железной рукой за шиворот и почти вынес растерявшегося верзилу на лестницу. Шумно захлопнулась входная дверь.
«Фимочка, Фимочка! Что ты делаешь?» — испуганно причитала мать.
«Это провокатор! Без ордера я могу выдворить из своей квартиры кого угодно», — уверил ее отец, еще не остывший от схватки. После инцидента на душе у всех стало тревожно.
Прошла всего неделя, и внимание людей переключилось на радио, сообщавшее о болезни и смерти Сталина. Всеобщий траур накрыл страну. В момент похорон вождя по всей стране объявили минуту молчания. Завыли уличные сирены, затрубили заводские гудки.
С дядей Сеней случилась такая история. Надо ли говорить, что вместо скорби он испытывал глубокую радость. В минуту молчания он покинул цех вместе со всеми, но не выключил станок. Постояв секунд 15, он вернулся к работе. Когда его застали у станка, разразился скандал. На него набросились с площадной руганью и чуть не побили. Устроили открытое партсобрание,
хотя он был беспартийным, и вкатили ему строгий выговор за неуважение к памяти вождя.
Через три года, после развенчания культа личности, многие рабочие удивлялись его прозорливости и извинялись за прошлый эксцесс. Выговор из его трудовой книжки бесследно исчез. Исчез вскоре и стеклянный гроб Виссарионыча из Мавзолея, а государственный антисемитизм остался. Идеологией партии заведовал непотопляемый М. Суслов.
В ту пору Леонид Ефимович уже учился в кораблестроительном институте. Играл в футбол и в шахматы за сборную института, посещал литературный кружок, пел в хоре. Впереди были удачи и разочарования, была жизнь.
По натуре он был оптимистом-философом. Через тридцать лет они с сыном, студентом политехнического института, переведут одно рубаи Омара Хайяма, не согласившись с иными переводами.
Веселись! Для страданий всегда будет пища.
Не однажды светила друг друга отыщут.
А умрешь — кирпичей поналепят из праха
И кому-нибудь вмажут их в стену жилища.
* * *
На площадке у тренажеров был только один мужчина с большой собакой, резво бегавшей вокруг и дружелюбно обнюхавшей Леонида Ефимовича. Фанатом тренажеров назвать его было нельзя, он просто разминал мышцы, боролся с гиподинамией. Его любимый тренажер, имитирующий греблю, был свободен.
Греблей он тоже успел позаниматься в институте. Во время тренировок компания однокурсников на академической четверке проплыла по невским рукавам, протокам и каналам, увидела снизу многочисленные городские мосты, открыла для себя новую архитектуру.
Однажды в безветренную солнечную погоду их четверка вылетела в Финский залив и отдалилась на километр от Крестовского острова, где стоял большой стадион. Наперерез лодке двигался портовый рабочий катер. Одиночная крутая волна от винта катера не показалась им опасной, хотя борта у четверки очень низкие. По морским законам они поставили лодку носом к волне. Волна неторопливо подкатилась к носу и вдруг воровато юркнула в лодку, наполовину заполнив ее водой. Испугаться они не успели, а если бы волна была чуть выше?
Сухими оставались только подвижные сидения, и двигаться было не возможно. Вода каталась по лодке. Каждый гребец пожертвовал левой кедой (кроссовок тогда еще не было), чтобы вычерпывать воду. Потом медленным ходом они добрались до берега и, перевернув лодку, вылили оставшуюся воду с радостным чувством миновавшей опасности.
Давно миновавшая смертельная опасность от Виссарионыча вызывала у него совсем другое чувство. Это было большое удивление, точнее изумление от задуманного злодейства. Та эпоха никак не отпускала его.
Через месяц после смерти Сталина полностью реабилитировали медицинских светил и выпустили их из тюрьмы. «Дело врачей», наконец, закончилось, как и вся подоплека, ради которой оно затевалось.
Виссарионыч не ожидал такого ожесточенного сопротивления от арестованных. Строптивость проявили и подписанты покаянного письма. Список подписантов открывала фамилия Л.Кагановича, но после его разговора со Сталиным вопрос о подписи закрылся. Если писатели В.Гроссман, П.Антокольский, скрипач Д.Ойстрах, академик Л.Ландау и многие другие подписали письмо, то академик Н.Иерусалимский, певец М.Рейзен, писатель В.Каверин, композитор И.Дунаевский нашли мужество уклониться от подписи. Наотрез отказался от подписи легендарный военноначальник, генерал-полковник Я.Крейзер.
Фигурировала в списке и фамилия чемпиона мира по шахматам М.Ботвинника. Однако накануне ему позвонил председатель шахматной федерации СССР В.Батуринский, по совместительству полковник КГБ, предупредив чемпиона, чтобы 3 февраля он не поднимал телефонную трубку.
Особняком стоит имя писателя и публициста И.Эренбурга, бывшего тогда членом Всемирного совета мира. Известно, что в довоенной Франции он был политическим рупором Сталина и его ценным консультантом. Известно также, что во время войны его эмоциональные антифашистские статьи в центральной прессе были очень популярны и зачитывались до дыр. Он был включен в список личных врагов фюрера. До сих пор Эренбург без вопросов подписывал подобные письма.
Так чем же отличилась эта неоднозначная фигура? Может быть, он отказался подписать письмо? Нет, не отказался. Значит, он подписал его? Тоже нет. Хитрый опытный лис наверняка понимал роль этого документа. Он заявил, что в принципе согласен с письмом, но у него есть сомнения, которые он хочет разрешить со Сталиным. В тот же день он отправил рискованное письмо Виссарионычу.
Во-первых, он прозрачно намекнул, что понятие «еврейский народ» в контексте письма противоречит ранним статьям Сталина по национальному вопросу.
(Серьезный удар по самолюбию тирана. Хороши помощнички, готовившие текст).
Во-вторых, сообщил, что после отмены в России черты оседлости для евреев они стали интенсивно перемешиваться с другими нациями. В этой ассимиляции Эренбург видел реальное решение еврейского вопроса. (Конечно, Сталину со своим списком полукровок было наплевать на ассимиляцию, вернее, он был против нее. Однако ключевые слова «черта оседлости», которую он собирался снова ввести и ужесточить, нещадно коробили).
В-третьих, писатель указывал, что Всемирный совет мира и другие дружественные международные организации не одобрят письма, а для врагов СССР оно будет сильным козырем для развития антисоветской пропаганды. (После расстрела руководителей АЕК, ставшего известным всему миру, вряд ли для Виссарионыча это был столь важный аргумент, но все-таки).
Наконец, Эренбург написал, что согласен подписать письмо по личному указанию Сталина, если этого требуют интересы партии и мира. (Ох, не любил Виссарионыч оставлять следы в таких делах). Надо отдать должное Эренбургу, он неплохо изучил психологию Виссарионыча и использовал это в полной мере.
Через сутки письмо из редакции «Правды» было отозвано. Леонид Ефимович интуитивно чувствовал, главной причиной отзыва явился нежданный демарш Эренбурга. Было потеряно время. Требовалась корректировка письма, а может быть, и всего плана.
Историки обнаружили последующий вариант покаянного письма, но его трудно назвать покаянным. В нем нет ни слова о выселении, зато предложено издавать всесоюзную еврейскую газету на идиш. Леонид Ефимович не мог представить себе, чтобы после многолетних усилий по дискредитации евреев Виссарионыч вдруг передумал. Скорее всего, оно писалось без участия Сталина.
* * *
Позанимавшись на тренажерах, Леонид Ефимович направился к дому. Серая поволока неба медленно таяла, постепенно обнажая круг солнца. Он шагал, охваченный воспоминаниями и размышлениями, стараясь понять, почему его так задевает вопрос депортации. Так совпало, что в год получения писем Интернет любезно подкидывал им новые материалы по теме. Вероятность подготовки второго подряд Холокоста казалась ничтожно малой, неправдоподобно малой, но подтверждалась некоторыми документами и словесно. Профессор Я.Этингер лично беседовал с бывшими членами Политбюро Н.Булганиным, А.Микояном, с секретарем комиссии по депортации Н.Поляковым и получил от них веские свидетельства, включенные в книгу историка.
Что касается документов, то после смерти Сталина компартия стыдливо и тщательно уничтожала следы его кровавых дел. Весь миллионный тираж
уже упомянутой брошюры, напечатанной под редакцией М.Шолохова, Н.Грибачева и других, был пущен под нож. Только чудом Ф.Ляссу достался экземпляр брошюры. В сочетании с покаянным письмом она дает ясную картину намеченного плана.
Диву даешься, сколько людской крови, крови разных наций пролил «эффективный менеджер», а хотел еще больше. После Бехтерева никто из психиатров не ставил ему диагноз, и напрасно. Поразительно, сегодня есть желающие обелять и приукрашивать Сталина. Если бы только среди коммунистов!
Германия переболела Гитлером и отторгла его идеологию. Он привел свою страну к жестокому поражению и разрушению, к долгому унижению. Россия же хронически болеет Сталиным до сих пор. По количеству жертв и кровопусканию он вряд ли уступал Гитлеру, по антисемитизму в конце жизни сравнялся с ним. Чем же он так привлекает многих россиян и их правителей? Все просто. У него ореол победителя, прирастившего территориально свою империю с запада и с востока и увеличившего ее авторитет и страх перед ней. Свои экономические поражения внутри страны, свой ГУЛАГ он тоже преподносил как победы, ежегодно после войны чуть-чуть снижая цены на некоторые товары.
Чтобы отвлечься от назойливых мыслей о Виссарионыче, Леонид Ефимович подумал, что жена сейчас хлопочет над завтраком. Через месяц их ждет юбилей — золотая свадьба. Вместе с сыном они уже придумали, как отметить это событие.
В самом начале их совместного пути кто-то сказал: «Две зануды нашли друг друга».
Спустя 25 лет в сочинском санатории они сидели за одним столом с молодой дамой, недавно оформившей развод. Как всегда, супруги беззлобно подтрунивали друг над другом. Вскоре дама призналась жене: «Я думала, не бывает счастливых семей, но, встретив вас, поняла, что ошибалась». «Значит, мы талантливо играем роль счастливой пары», — улыбнулся он на рассказ жены.
Иногда, не часто, он посвящал жене откровенные лирические четверостишия. Больше других ей нравилось такое:
Бесстрашно тонешь ты в моих губах,
Глаза прикрыв и выплыть не пытаясь.
Над тишиной колдует светлый Бах,
И крылья чистит красноклювый аист.
Еще через 25 лет супруги оказались вдалеке от родного города, зато рядом с сыном и его семьей.
…Уже подходя к дому, Леонид Ефимович живо представил себе сегодняшний завтрак: полную тарелку дымящейся рассыпчатой гречневой каши со сливочным маслом и к ней кружку холодного молока.
Маленький реквием
В ту ночь Борис проснулся от боли. Саднило колено, которое он ударил о каменный столбик во дворе. В темноте, разбавленной лунным светом, часы показывали 4.30. Он потер ногу, удобно пристроил ее, но снова заснуть не удалось. Золотистый диск луны, главная деталь ночного пейзажа, висел над домами и деревьями, как картина на выставке. Было жарко, хотя открытые окна дышали свежим воздухом.
— Что-нибудь случилось? — сонным голосом спросила жена.
— Спи, спи, — успокоил он, а сам осторожно ворочался с боку на бок.
Внезапно всплыли строчки Твардовского
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны…
А ведь он обращается не к читателю — к себе.
Борис родился через десять лет после войны, много читал о ней, открывая для себя новые страшные подробности. Воевал его отец, но не много рассказывал о войне. Говорил, что о нем точно сказал Окуджава
Когда на земле бушевала война
И были убийства в цене,
Он раной одной откупился сполна
От смерти на этой войне.
Про Твардовского Борис знал, что тот был военным корреспондентом, видел войну вблизи и часто встречал такое, о чем не писали газеты. Печатал тогда главы популярной поэмы «Василий Теркин», другие стихи. Только после войны он выдохнул своё шестистишие о тех, кто не вернулся.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там. И не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Борис вспомнил, как неделю назад обсуждал эти стихи с приятелем Леней, как говорил ему, что Твардовский не очень музыкальный поэт, что для композитора обороты «в том, что», словно кочки на ровной дороге.
Конечно, Леня прав — это скорбь поэта, его молитва, его реквием. И тут подспудно возникает один вопрос. В самом деле, поэт ни в чем не виноват, а кто виноват? Вопрос повисает в воздухе, и чувство вины не уходит.
Борис как будто услышал тихие мерные удары колокола. Скорбный мужской хор пропел первую строку и почти повторил мелодию во второй, ритмически обогнув «кочку». Он тихо встал и, чуть прихрамывая, направился к пианино. Строгая мелодия внезапно сломалась в середине третьей строки, перешла в другую тональность и устремилась наверх. Колокол продолжал звучать. И вдруг коротким жалобным плачем взметнулись тенора, чтобы через такт повторить свой плач. Зазвучали вопросительно-тревожные аккорды последней строки, плавно затихая.
Борис замер. Потом включил свет и порывисто записал основную мелодию. Все-таки чего-то не хватает. Он подошел к окну. Светало. Казалось, побледневшая луна вздрагивала в ритме его мелодии, которая продолжала наполнять его. Наконец, он услышал финал. Хор опять пропел две первые строки с повторами последнего слова в каждой, превратившимися в удары колокола. Умиротворяющий заключительный аккорд прозвучал, как «аминь».
В 6.30. Борис уже спал безмятежным сном, забыв про колено.
* * *
— Да ты просто молодец! — воскликнул Леня, когда прослушал во Дворце культуры «Маленький реквием», показанный Борисом. — Честно говоря, я не ожидал от тебя такого быстрого, суперэмоционального сочинения.
— Твоими молитвами, — отшутился тот, но ему было приятно.
— У нас во Дворце есть мужской квартет, — продолжал Леня. — Думаю, он сумеет исполнить твой реквием. Кстати, через две недели у нас соберется комиссия по отбору номеров на юбилейный концерт. Приглашаю тебя поучаствовать в ней. Согласен?
И они обо всем договорились.
В назначенный час Борис прибыл на комиссию. Она состояла из семи человек, многие из них были ему знакомы. Только председателя, высокого мужчину лет шестидесяти с громким уверенным голосом, он видел впервые.
— Он из районной администрации, — шепнула ему пианистка, кивнув в сторону председателя.
Перед началом концерта комиссия уселась в пятом ряду пустого зала за специально приготовленные столы с блокнотами и минеральной водой. Среди номеров были песни, стихи, танцы и даже пародии. Ближе к концу выступил мужской квартет с «Маленьким реквиемом». Борис недавно посетил репетицию квартета, высказал несколько пожеланий. Сегодня ребята пели с хорошим настроем, звучали так чисто и скорбно, что автор чуть не прослезился.
Едва окончился концерт, коллеги по комиссии обменялись первыми впечатлениями. Некоторые поздравили Бориса с удачным сочинением. Началось заседание комиссии.
По большинству номеров не было особых разногласий. Наконец, дошли до «Маленького реквиема» Председатель многозначительно произнес:
— Что-то похоронное. Больше подходит для церкви или для синагоги.
От неожиданности директор Дворца культуры снял очки: — Эта вещь, как светлая память о миллионах погибших! И квартет прекрасно звучит.
– Не забывайте, юбилей победы — радостный праздник для всей страны, — гнул свою линию председатель. — Нужны жизнерадостные, патриотичные произведения!
Борис принципиально не вмешивался в диспут, хотя было обидно прежде всего за квартет и за Твардовского.
— С каких это пор Твардовский перестал быть патриотом? — услышал он удивленный голос пианистки. Председатель замялся только на одно мгновение.
— Я лично несу ответственность за подготовку юбилейного концерта, и последнее слово остается за мной, — сердито подвел он итоги спора. Сузившиеся глаза его горели ровным холодным огнем.
* * *
Прошло три месяца. Борис сидел за пианино, когда жена в гостиной включила телеканал «Культура». Он не обратил внимания на передачу, пока не услышал, что известный артист В.Смехов читает стихи о войне. Борис вошел в комнату в тот момент, когда шла речь о последнем поэте Великой Отечественной войны, чьи знаменитые восемь строк были написаны в 1944г. и без имени автора гуляли по фронтам. Позже эти строчки поэты Б.Слуцкий и Е.Евтушенко назвали лучшими стихами о войне. Автором был танкист, дважды представленный к званию «Герой Советского Союза», но не получивший его, Иона Лазаревич Деген.
После третьего ранения он чудом остался жив, стал доктором медицинских наук. А сейчас ему почти 90 лет, и он живет в Израиле, где с ним познакомился Смехов. Артист проникновенно прочитал восемь строк
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони. Ты не маленький.
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
— Боже, какие жестокие стихи! Ни капли сострадания. Это не поэзия! — воскликнула жена.
— Наоборот, это суровые и очень правдивые строчки, без тени пафоса, без тени сантимента, — возразил Борис. — Настолько правдивые, что за них особисты могли бы отправить автора в штрафбат. Представь себе, несколько лет подряд вокруг тебя погибают десятки людей. Завтра может быть твоя очередь. Война становится обыденным делом, и невозможно на каждого убитого тратить эмоции.
Через полчаса Борис нашел эти стихи в Интернете и, чем глубже вникал в них, тем яснее вдруг стал понимать: они подходят для его «Маленького реквиема». Просто будут две части — «Смерть бойца» и «Поминальная молитва».
Сумеет ли он создать музыку к таким простым и великим словам? Он четко представлял основные трудности своей задачи. Мелодия ни в коем случае не должна соревноваться со словами, а легко обрамлять их, оттеняя смысловые знаки текста. Борис почувствовал, как крепко привязались к нему стихи.
Три дня он мучался, пытаясь уловить внутренний ритм произведения. Наконец, ощутил биение траурного марша, звучавшего подспудно. Появились первые ростки мелодии. Она то взлетала, то опускалась и лилась как-то отстраненно, смягчаясь на повторе.
Неожиданно Борис заметил, что первый такт мелодии совпадает с началом «Аппассионаты», но менять ничего не стал. Значит, так надо. Он внес едва заметные уточнения в концовку, и мелодия отстаивалась еще полдня. Полной уверенности, что она подошла к стихам, у Бориса не было.
Как нельзя кстати, позвонил Леня, проезжавший недалеко от дома Бориса. Именно с его легкой руки возник первый вариант реквиема. Борис сегодня был свободен и уговорил Леню заехать прямо сейчас. Уже через десять минут он с волнением рассказывал приятелю о своем новом варианте «Маленького реквиема». Леня заинтересовался и стал первым слушателем новой редакции.
По сдержанности реплик и жестов, по длинным паузам, по удивленно-задумчивому взгляду Лени Борис с облегчением почувствовал, что замысел ему удался. Как бы ни сложилась дальше судьба его реквиема, он вместе с поэтами отдал душевную дань погибшим на той страшной войне и на других войнах. Среди звучащих вокруг ритмичных жизнерадостных мелодий, часто пустоватых и назойливых, должна быть ниша для музыки, несущей потрясение и сострадание.
* * *
Мой отец — редкий зануда. Может, это помогает ему в шахматах, но в обычной жизни… Когда-то он пел в университетском хоре, а лет 25 назад сочинил мелодию для мужского хора (говорит, она в нем проросла) на стихи А. Твардовского о войне. Эта мелодия не дает ему покоя до сих пор, и он вообразил, что она расшифровывает стихи и, конечно, заслуживает внимания общества. Сам он называет её «Маленький реквием».
Лично я слышал её не менее 20 раз. Я не могу ни опровергнуть, ни подтвердить его мнение, хотя мать и друзья его поддерживают.
Один руководитель хора благосклонно отнесся к его реквиему, но сказал, что для их хора пенсионеров он не подходит. А чего отец ждал? Распростертых объятий для дилетанта?
Cвою мелодию он записал на диктофон в собственном исполнении и дал прослушать ее женщине-музыковеду, читавшей перед концертом лекцию о композиторах. Она сказала: «Однозначно, очень интересно! Но вы понимаете, надо найти хормейстера, который бы этим заинтересовался?» Встреча с музыковедом взбодрила отца.
Спустя несколько месяцев он открыл для себя известные давние стихи о войне И.Дегена. Советская печать не слишком жаловала их, но отец запал на эти строчки. Буквально через неделю он спел мне мелодию на стихи Дегена. Мелодия как будто подходит к словам, хотя я не специалист.
Он сообщил, час от часу не легче, что новая мелодия будет первой частью его «Маленького реквиема».
А недавно отец объявил мне, что открывает проект «Маленький реквием». Цель проекта — довести знаковые стихи двух поэтов до музыкального исполнения. Как он не понимает, что даже маститым композиторам не всегда такое удаётся!? Для начала он, имея литературный опыт, написал рассказ и просил меня поместить его в Интернет. Пожалуйста!