Ну ни капельки я не был поддавши,
Разве только что маленько с поправки.А. Галич
Дурацкая эта история, хоть и приключилась со мной довольно давно, является чистой правдой — ничем, кроме правды. По-моему, коль уж взялся ты излагать от первого лица, да ещё и назвался собственным своим именем, тут уж изволь, не греши. В смысле – рассказывай, как оно было на самом деле. А то вот у одного вполне превосходного писателя половина историй заявлены, вроде как автобиографические, однако ж, концы с концами не сходятся, в каждом рассказе напридумано, и везде по-разному. Как я дело это просёк — даже читать его расхотелось, честное слово. Мне до того писателя далеко, но лестно бывает поразмыслить о нашей тонкой душевной сопричастности: всё-таки мы с ним тёзки, оба не дураки выпить, ну и обоих занесла нелёгкая в Америку. Лично я попал сюда без сжигания мостов (то есть это тогда так казалось) и без надрыва, и даже без отрыва от производства. Пригласили поработать по моей собственной тематике – получил визу, собрался и прилетел. Поздней осенью 1992 года. В ту наивную эпоху, когда никто не загружался наcчёт терроризма, свежеизбранный Клинтон только готовился встать у кормила, а самая знаменитая из американских евреек, Моника Левинская, ещё не сделала первого шага к своей славе, не потеряла невинности. Вскоре по приезде нанял я недорогую, за триста долларов в месяц, комнату в доме у пожилой американки. Моя хозяйка, общительная, позитивная, с пепельными буклями Хелен незадолго до нашей встречи развелась с мужем, выплатила ему за пол-дома, и вот – принуждена была пуститься во все тяжкие, сдавать свою любимую master bedroom (главную спальню, что ли). Каковая, главенствуя над прочими двумя спальнями, сопровождалась примкнувшей к ней персональной уборной. Пространную эту жилплощадь гармонично дополняли light kitchen privileges (если перевести буквально, получатся «лёгкие кухонные привилегии» — но переводить так я, пожалуй, не стану, скажу только, мне разрешалось бывать на кухне, что-нибудь там разогреть или пожарить яичницу, но не готовить полный обед и не брызгать жиром).
Во всём Западном полушарии насчитывал я в ту пору одного друга и одного же приятеля. Первый — Игорь, удручённый трёхлетней разлукой, прикатил из дальних краёв встречать, помог снять вышеупомянутую комнату, но вскорости воротился в свой Цинциннати (не будивший в моём сознании никаких ассоциаций с Набоковым). Второй, Лёня, в оную комнату нас с чемоданом переправивший, обитал неподалёку, однако ж редко бывал доступен ввиду малолетних детей и напряжённой работы. Впрочем, сил для интеллектуального общения у меня тоже не оставалось. Чтоб поосновательней утвердиться на выпавшей мне временной ставке, я выказывал изрядное усердие, переходящее в энтузиазм, и возился со своими капризными культурами сильно дольше положенного, по выходным тоже. До пресловутой комнаты доползал утомлённый и затемно. В тот злополучный вечер мой поздний ужин состоял из двух блюд — бутерброда с сыром и банки бобов с бэконом под томатным соусом (навязчивая мысль о радикальном отрешении свинины не удручала тогда мою грешную голову, а слухи о разделении мясного с молочным её и вовсе ещё не достигли). Незатейливость трапезы возмещалась изысканностью напитков: стол украшала 0,75-литровая тёмно-багровая бутыль портвейна «Marsala», прикупленная с большой скидкой по дороге с работы. Вино это, надо сказать, выбрано былo не затем, что являлось моим излюбленным питьём – как раз напротив, глотал я его с лёгким отвращением. Идея состояла в том, чтоб таким хитроумным способом сократить потребление спиртного.
Дом Хелен примостился на укромной, извилистой улочке в пригороде Вашингтона, меж подобных ему одноэтажных строений, каждое посередь собственного участка: лужайка спереди, садик сзади, кустики по бокам. Hаша территория была примечательна дремучей зарослью бамбука — вытеснив наивную местную флору, вероломные aзиатские растения с тыла подкрадывались к самоё дому. Заселяли эту округу учителя, полицейские, владельцы мелких ремонтных компаний, люди небогатые, трудовые. По улицам тут вечером не гуляли, окна меркли рано. Расправившись с бобами, я последовал примеру соседей, вырубил свет и некоторое время пребывал в фиолетовой полутьме, совершенно погружённый в невесёлые свои мысли. Луч дальнего уличного фонаря оставлял мерцающий, гипнотический блик на приятной округлости портвейновой бутылки. Расслабленная рука поднесла ко рту стакан… губы сделали глоток… рука медленно вернула сосуд на место… Тишина стояла полная, тягучая… как вдруг – словно треснуло в лесу за спиной: «Ёб твою мать!» Я обомлел… кажется, даже физически вздрогнул (Игорь, мой многолетний товарищ по похождениям, не упустил бы, конечно, случая сострить: «Вздрогнул, как боевой конь при звуке фаллопиевой трубы»). Оцепенение моё испарилось. Кто сказал слово «мать» при новобрачных? В смысле — кто посмел вымолвить эту сакраментальную фразу, всенародно любимую под иными небесами, но совершенно неуместную, даже немыслимую здесь, в доме пожилой американской матроны? И впрямь — кто? Послышаться не могло, сказано было ясно, отчётливо, незнакомым женским голосом, …без акцента. Гостей в доме никаких, только хозяйка, ни слова не разумеющая по-русски, да я. Если даже предположить, что на улице каким-то чудом оказались пьяные… здесь — русские пьяные? – так с этими тройными стёклами хрен чего услышишь… вон, машина проехала – и то не слыхать. Я затаился и минуты три просидел без движения… полная тишь! Неужто всё-таки померещилось… музыкой, так сказать, навеяло? Ни на секунду голову мою, взращённую в лучших традициях победившего материализма, не посетила мысль о русскоязычном дибуке, вселившемся в достопочтенную хозяйку. Вместо этого, рассуждал я таким примерно образом: возможно ли, что некие несуразные умственные процессы спровоцировали во мне слуховую галлюцинацию? Так ведь ни о чём особенном я, вроде, и не думал… как обычно… ну как в той эмигрантской песенке: «Для чего, не понимаю, чёрт меня сюда принёс?»
Прикончил и этот стакан, налил ещё. …Да, в таком примерно разрезе я и размышлял — как всегда, так и сейчас. В Москве, мыслил я, всёж-таки удалось мне достичь хоть кой-каких скромных успехов, что по специальности – в старшие научные, вон, произвели, …что на зыбкой почве сочинительства, …ну и в области флирта тире дамского угодничества – если, конечно, число дам, которым довелось угодить, пустить по графе успехов. A тут? Сочинениями моими только подтереться… По работе — почти с нуля самоутверждаюсь… А уж туземным красоткам я, со своим неизбывным акцентом и захудалым словарным запасом, глубоко неинтересен, …поди, склей хоть какую, если ни пошутить толком, ни анекдот рассказать. Притом, они здесь поголовные буржуйки — не в смысле, что жаркие, как в тесной печурке огонь, а что изначально и непоправимо корыстные, …им и невдомёк, что любовь – это значит все дары в костёр, и всегда задаром! …ну а я за любовь сроду не платил! …ни в какой материальной форме, …и не намерен! …а в тутошних краях с этакими принципами не проканаешь! …у нас-то пока ещё романтики… романтчицы? …вступают, стало быть, в роман безо всяких там материальных поощрений… Да какие вообще сравнения! В Москве – мама, …друзей вагон, …квартира, наконец! А здесь – ни кола, ни Калашникова, всё чужое, холодное, припухаю вот один в этой дыре! Что ж меня, чёрт побери, держит? Что я – от баб да за бабками, …за деньгами, то бишь, припёрся? Ну уж нет! …честно, если даже за ними – то в самой распоследней степени! Дома, спору нет, скудновато… рубли наши, соцнакопления – всё отобрали, гниды… вымели подчистую… лишние б доллары ой как не помешали! …но всегда ж выкручивались! …жареный петух, наверно, не клевал, …детей нет, как-нибудь бы перекантовались! Может, с голодухи? За колбасой, за бананами? Тоже наверняка – нет. Там, известное дело, – шаром покати, только никогда я этими прилавками, изобилием этим, не грезил… а в Союзе, надо сказать, какой-то даже особый, охотничий интерес в жизни появлялся, азарт, что ли: достать, добыть! Мама приходила счастливая: «Два часа отстояла, достала килограмм сыра!» …Может, от антисемитизма слинял? И снова — нет, как ни странно… Случалось, конечно, всякое… на работу вон пол-года не брали, хоть и обязаны были, по распределению, по закону! …разные там морды жидовские и прочие нежности, это уж как водится, …впрочем, лично моей жидовской морде досталось за все годы только несколько раз… обычно удавалось ускользнуть! …Убирайтесь в свой ИзраИль! Как же, размечтались, прям сейчас нас всех и пустили… Всё оно так, да мне-то что за печаль? Карьеры я никакой не делал, и не мечтал… угроз этих и стычек тоже никогда не драматизировал… может, по глупости… такие, мол, условия игры… на пропаганду ихнюю черносотенную вообще клал с прибором… не-ет, не от антисемитизма!… хоть от него, пожалуй, и стоило бы… Вот явно же худо мне здесь, одиноко, тоскливо… что ж тогда, прямо сейчас, не уложить монатки и не рвануть в аэропорт? Так не рвану ведь! …не вернусь! …себе-то самому лапши не вешай, …себе-то хоть самому сформулируй, ядрёна корень! …Эх, да чего уж тут формулировать, что ж я, в глубине души, что ль, не знаю? …И маму перевезу, коли возможность появится …и Лариску перетащу …только б не жить в той подлой стране, где загубили, замучали деда, …дедушку моего родного, бедного моего, маленького, …которого никогда я в жизни не видел, …не дали мне его увидеть, …но которого всё равно люблю, …ни за грош замучали …и не покарали кровавых выродков, убийц его, мучителей, …такие раны не заживают,
…мама, не подумавши, рано так всё рассказала, …в семь лет, …пепел Клааса стучит, …a что я могу? Ничего, совсем ничего… Одно только: оторвать себя от этой страны, …вырвать из себя эту страну!
Принял очередную дозу. …Tаким вот манером я и размышлял… темно и вяло… ужель эти самые раздумья, …отчасти только ностальгические, …породили в моём озадаченном мозгу галлюцинацию на чистом матерном? Ну-кась, послушаем ещё разок! Ничего… то есть – абсолютная тишина! Определённо, выходит, пригрезилось! Ну и ну! От самых обыкновенных мыслей? Хотя – вот ещё: пытался я восстановить, в какой именно момент окончательно решил делать ноги. Похоже – полтора года с хвостиком тому, в августе 91-го, когда строил эти грёбаные баррикады у Белого дома… Мама ещё умоляла не ходить, опасно… — и впрямь, чуть от нас в стороне троих всё-таки порешили той ночью, …там, в туннеле под Калининским, где поутру розоватыми кучками стыли на асфальте человеческие мозги… видно, танк тащил одного из тех трёх, и голова колотилась о мостовую… а у каждой кучки – пара красных гвоздик… До наших самопальных баррикад на углу Смоленской танки не допёрли, всю ночь мы безнаказанно проявляли гражданскую активность, катали бетонные трубы, грелись у костров, жратву нам какую-то раздавали… а утром невыспавшиеся, гордые, возбуждённые, со всеми мужиками, с которыми вместе строили, с которыми за ночь скорешились, заявились мы на площадь… а на балкон выперли эти мурла, и площадь заликовала, забурлила, мужики мои зааплoдировали: «Какие люди!», а я стал за рукава их хватать: «Вы что, ребята, это ж самые гады и есть, это ж члены Политбюро, такие точно, как и те!» …а они: «Заткнись, ты не понимаешь!» …ну тогда всё, …развернулся и пошёл прочь из толпы, …в тот момент ясно почувствовал: безнадёжно, …нет спасения, нет будущего! — тогда и решился…
Да… Ещё отца вспоминал, что вот всю жизнь свою прожил он безвыездно в Союзе — так ни разу и не выпустили, падлы… Даже на собственные премьеры… собственных его пьес… в какую-нибудь сраную ГДР или Югославию – и то не пускали… Чего ж он тогда любил-то так эту песню:
«…Я тоскую по Родине,
По родной стороне моей,
Я в далёком походе теперь
Не по нашей земле.
Я тоскую по русским полям,
Эту боль не унять мне без нив,
И по серым любимым глазам,
Как мне грустно без них…»?
Неужто провидел судьбу своего сына… мою судьбу? …А у Лариски глаза как раз серые-серые …и шустрят, …что мыши полевые, …не дорожил ведь, покуда под боком были… Гм, глаза под боком, во загнул! …Hадо было запузыриться в этакую Тьму-Таракань, чтоб о них загрустить… Однако ж — забавно, как это мне прислышалось, отродясь никакими галлюцинациями не грешил!
…Добре, давай теперь по последней — и дело с концом! Не оставлять же, право слово, на завтра… Мы не из таких, мы не оставляем! Ибо сказано: если тебе алкоголик имя — имя крепи делами своими! Поехали! …Уговорил! Вот и вино дурно, а всё одно – близко дно! …Мда, весёленькое делo, нечего сказать! Лады, проверяем в последний самый раз – и на боковую! — Я снова застыл на своём стуле и напряжённо вслушался в чернильное безмолвие. — Тихо, слава те Господи, аж в ушах звенит. Ни звука… И тут – как оглоблей по уху: «Да шёл бы ты на хуй!» — совершенно явственно, тем же самым женским голосом.
Ну вот, — угрюмо как-то подумалось, обречённо, но без страха. — Это, братец ты мой, зовётся белой горячкой. Допился, стало быть, доподдавался… Теперь кранты… Кто мог подумать, что так скоро? …Ах, скоро тебе? Мартынов вон, Серёжка, давно уж в могиле лежит, …а начинали-то вместе, …в восьмом классе, в мужском туалете на втором этаже и начинали! Или Андрюша Никифоров – тот до Университета вообще в рот не брал… я ж ему, гад, сам первый и налил, в скверике там, за Биофаком… руки б мне с корнем… можно ль было вообразить, что человек так скоропостижно сопьётся? Хорошие ребята были… что один, что другой! И вся-то вина – фермента того маловато у них оказалось, … ак бишь его… точно, алкоголь-дегидрогеназы! Без пол-литры не скажешь! Предки ихние отбора, стало быть, не прошли по этому подлому ферменту, так на ребят на самих и выпало… Вот именно! А мои-то как раз — прошли! Наши-то, у кого фермента мало было, пять тысяч лет назад ещё спились вчистую и детишек после себя не оставили! У нас в роду с Вавилонского пленения пьяниц не водилось… вплоть до моей горемычной персоны… недаром отец всё удивлялся, посмеивался: «А ид а шикер»! …Однако ж – фигня всё это! Вон, писатель тот превосходный – тоже помер, бедняга, года уж два назад, и не уберегли его ни древние корни, ни отборные… то есть, отобранные, предки! …А, чтоб тебя! Я-то, слава Богу, здесь покуда ещё, на этом свете! И нЕ хрена на покойников равняться! Мартынов, небось, у гастронома — каждое утро… а я вообще, бывают дни, не принимаю… по утру не похмеляюсь, анальгинчиком обхожусь… я же ж на стабильном уровне лет уж, наверное, пятнадцать… я по нашим, по расейским, меркам – вообще среднепьющий! …Aга, сказки эти психиатру рассказывать будешь, в лечебнице для алкоголиков!
Я вскочил. — Горячка, говоришь? Да я что – в сосиску бухой? С этой вот одной паршивой бутылки? C 18-градусного компота? Добро б хоть водку глушил! Cчитай, наполовину трезвый! Выкусьте! Без боя не сдамся! Я кто всё-таки – биолог, грубо говоря – советский учёный, или дерьмо на палочке? Не верю! Что эти матюгальники! Рождаются в моей башке! Чай, забубённая моя подкорка сварганила б чего поизящней, чем примитивная матерщина! Вот мы сейчас разберёмся, с какой такой тахты свалилась эта горячка! — Незаслуженно ударяясь о мебель, я заметался по комнате. В стенном шкафу – никого, под кроватью – пусто! — Если это розыгрыш, то… то… не знаю… какой, к чертям, розыгрыш, кому здесь меня разыгрывать? — В уборной – разумеется, ни души. Других углов, пригодных для засады, в вышеназванной комнате не значилось. Вывалился в тёмный коридор. Под старухиной дверью – полоска света: смотрит, небось, как всегда, телевизор свой, звук приглушила, чтоб не беспокоить… деликатная. Ну, снявши голову… — Я глубоко вдохнул и приоткрыл дверь. А там, прямо на меня — экран, a на весь экран – обрюзгшая физиономия Гали Брежневой. Интервью у ней, что ли, берут, английские субтитры понизу мельтешат, ну а русский текст пустили, как есть, без купюр. А она, пьяненькая, заливается, несёт, всё про своё, про девичье, — плавно так, напевно, потом как взовьётся: «Они нам о политике, а мы – о любви, о ебле…»
Сразу, конечно, отлегло. Медленно, чтоб не скрипнула ненароком, притворил дверь, развернулся… постоял, обретая равновесие, во мраке и поплёлся к себе. Нужно было ложиться: завтрашний день обещал быть долгим и безрадостным, и начинался он рано…