Утром надо было выйти на балкон, чтобы оценить правильность выбора туроператора. Мариенбад или Марианские Лазни, как его называют местные жители — один из самых фешенебельных курортов мира, и наслаждаться им надо ежеминутно, пока ты тут. Это — настоящий курорт, не то, что Карловы Вары — всеевропейская тусовка! ВИПы, министры, артисты, мажоры и шпана собираются там, чтобы подефилировать, попить пива, попеть песни: немцы — по-немецки, русские — по-русски, ирландцы — на своём.
Отель, названный в честь садовода Скальника, потомки которого вот уже полторы сотни лет создают чудеса ландшафтной архитектуры, располагался очень выгодно. Ёжась от утренней прохлады и, одновременно, радуясь не жаркому майскому солнцу, я рассматривал разноцветье убегающей вниз панорамы: сирень, акации, рододендроны, струящиеся ленты цветущих тюльпанов и крокусов.
Я не напрасно провёл предыдущий день и уже знал, что в соседнем дворце в течение десятка лет отдыхал английский король-толстяк, а дальше — домик Гёте, да и крышу отеля, в котором написан роман «Обломов» отсюда, с балкона, было хорошо видно. Вроде бы…
Тут меня отвлекли близкие отчётливые звуки, и кто-то негромко, но внятно выматерился. Я посмотрел вниз. Подо мной, чуть в стороне, но очень близко, ставились строительные леса на уровне второго этажа. Мне хорошо была видна красивая широкая спина молодого мужчины, которому с земли подавали деревянную слегу. Гипертрофированная трапециевидная мышца, вылезающая из под бретелек комбинезона, одетого на голое тело, да и вся остальная мускулатура, радовала своей рельефностью и готовностью. Череп его был наголо выбрит, этот череп и что-то ещё, знакомое мне, мелькнуло в манере плавных движений. И загорелый череп, и красивые плечи были слегка припорошены кирпичной пылью.
«Мистика!» — подумал я, — «Захар!», и пошёл в номер одеваться.
Выходя из гостиницы, я снова обернулся на работяг, и снова мне привиделся Захар. Тут молодой мужчина обернулся — его лицо было лицом Захара. Он улыбнулся мне белозубой злой улыбкой, и только тогда я т понял—не он!
Замечательно провёл день. Пил тёплую противную лекарственную воду, после от которой в унитазе плавали куски антрацита. Поднявшись в горы, кормил с руки пугливых оленей с восточными окровавленными глазами, они вылизывали мою, сладкую от карамели ладонь своими влажными шершавыми губами.
Вечером в православном храме слушал камерный концерт. Сидели в удобных креслах, человек семьдесят. Внимание моё привлек старик, примостившийся в углу. Полумрак не позволял разглядеть его лицо. Он сидел, сняв шляпу, и пряди волос спадали на плечи. Длинное широкополое пальто странного покроя, неподвижность, пепельный цвет ничего не выражавшего лица делали старика похожим на памятник. Я не мог вспомнить на какой. Иван Сергеевич? Николай Семёнович?
Вообще, в последнее время, особенно за границей, часто сталкиваюсь с людьми, напоминающими мне кого-то. Странная корреляционная особенность мозга. Как правило, это — люди, с которыми хотелось бы поделиться своими мыслями и впечатлениями, с которыми я мог быть откровенным и даже банальным: отец, которого уже давно нет, красивые любимые женщины, которые давно уже не красивые, да, наверное, и не любимые уже, многочисленные приятели, с которыми в родном городе стыдился излишне часто общаться, боясь показаться навязчивым.
Мои мысли растаяли, как воск и растворились во время исполнения всенощной Рахманинова. Я весь размяк, наполнился звуками и поплыл. Это было похоже на большие зелёные холмы, покрытые одуванчиками и спускающиеся плавными волнами в заливные волжские луга. По этим золотым одуванчикам бежал маленький мальчик в беленькой рубашечке и что-то кричал. Он был счастлив. Он радостно кричал «Мама!»
В этом состоянии я ушел из храма и ещё некоторое время гулял по улочкам, храня в себе это высокое состояние, этот полёт души.
Утром я проснулся от отчётливого незнакомого голоса. Говорили где-то рядом. Встал, закурил сигарету и вышел на балкон. Вчерашний бритоголовый молодой мужчина, стоял на лесах и замазывал алебастром небольшую выщерблину на стене. Аккуратисты.
— Захар! — произнёс я в полголоса.
Незнакомец обернулся, улыбнулся и в его белозубости мелькнул меркантилизм и способность укусить.
— Я — не Захар. Я — Томаш.—произнёс он без акцента.
— Красивое имя. По-русски — Фома.
— Да, Фома. А вы какие сигареты курите немецкие или русские?
— Русские. «Золотая Ява». У нас все правильные пацаны сейчас «Золотую Яву» курят.
— Я знаю. Это хорошие сигареты. А в немецких сейчас не табак, а какая-то пыль. Не угостите?
Я принес из комнаты пачку и выбил из нее сигарету и подал Томашу. Он достал её, ловко зацепившись за вертикальную штангу, протянув руку. Зажигалка у него была.
Целый день я провёл в каких-то непонятных делах: знакомился с врачом, сдавал анализы, проверил бассейн, ресторан. Купил в ларьке серёжки с чешскими гранатами. Через два часа, в другом магазинчике продавец мне объяснил, что гранаты эти бразильские, обрабатываются в Италии, а продаются в Чехии. Так — выгоднее, потому что Чехия славится своими гранатами, а их тут уже почти не осталось.
Перед ужином, спускаясь по крутой вымощенной тропке к галерее, где все приезжие курортники пьют лекарственную воду, я увидел вчерашнего старика. И снова почти болезненно попытался вспомнить — кто он?
Знакомый незнакомец сидел неподвижно на скамейке перед очень большой идеально постриженной изумрудной лужайкой. Тёмно-коричневый габардиновый макинтош, широкополая несуразная шляпа, трость, зажатая носками чуть запылённых сапог, делали его фигуру сказочной и потусторонней. И тут я узнал его — это был Иван Александрович. Преодолев робость и навязчивость видения, я подошёл.
— Иван Александрович, здравствуйте! Разрешите присесть?
Старик улыбнулся уголком рта и чуть заметно кивнул.
Мы долго молчали. Перед нами, на ровно подстриженном газоне, маленький мальчик лет шести в коротеньких штанишках и белой маечке самозабвенно играл с очаровательной чёрной лайкой. Собака была не чисто чёрная: её украшали белые чулочки и белый широкий воротник. Мальчик и пёс радостно гонялись друг за другом, падали, обнимались и снова разбегались.
— Как мне всех их жаль? — произнёс старик.
— Кого? — удивился я.
— Да их! Знаете, как говорил мне Николай Васильевич? — Всё виды да виды, а мне хочется восхищаться сереньким небом и бревенчатой избой. Вот, — бесстрастно произнес он, как о чём-то непоправимом. И надолго замолчал.
— Мне всех их очень жаль, — снова начал старик. — Шикарные леса с кабанами и оленями, ручьи с плещущей форелью, озера, в которых гуляют щуки, и во всём, везде и всегда ощущается покровительство и мудрая сила человека. Нет подобострастного отношения к природе, ощущения её величия и силы. Нет понимания, что есть Бог. Страх потеряли! Вместо понимания, что ты часть этого всеобъемлющего механизма природы — сознание собственного величия и глупая назидательность. Знаете, как зовут этого мальчика? Илюша! И его мне тоже жаль, но по другой причине.
— Мама, мама, — закричал во весь свой звонкий голос мальчик и побежал к обочине лужайки, где на каменном валуне, стилизованном под скамейку, сидела пышная дама и читала книгу, — А это — одуванчик?
— Да, какой же это одуванчик? Это у нас в Зимёнках одуванчики от берега до оврага, а от оврага до неба, а это — какая-то местная дрянь. Выкинь, а то опять чесаться будешь.
И тут я увидел, что к нам подходит мой новый знакомец Томаш. Он был в том же рабочем комбинезоне на голое тело, а голова его была по-пиратски повязана чёрной банданой.
— Господа, извините, что я беспокою вас, — дальше он обращался уже ко мне. — С утра во рту вкус вашей замечательной сигареты. Не угостите меня ещё раз?
— Да, запросто! Вот возьми, как подарок, тут у меня полпачки осталось. — Я протянул ему сигареты—Только ответь мне: ты рыбу ловишь?
— Ловлю. У нас полно рыбы.
— Томаш, а какая у вас рыба?
— Зовите меня Фома, если хотите. А рыба — такая же, как у вас: щуки, судаки, карпы, форель. Только тут надо сначала заплатить полторы тысячи евро и кончить полугодовые курсы — там научат, как насаживать червяка на крючок, чтобы ему не было больно. Потом заплатить четыреста евро и вступить в одно из пятнадцати рыболовных обществ. Там надо платить ежегодные взносы и четыре раза в год ездить на уборку и расчистку ручьев и озёр, в которых разрешён лов. После этого вам выписывают лицензию, с которой уже можешь ехать в отведённое для вас место.
— И ты что — вот так и ездишь на рыбную ловлю с лицензией?
— Нет, я хулиганю.
— А грибы у вас какие?
— Такие же, как в России: белые, подберёзовики, лисички.
— И чего вы с ними делаете?
— Жарим, сушим, солим, едим.
— И что — тоже надо кончать курсы, чтобы узнать, как срезать белый гриб, чтобы ему не было больно?
— Нет, курсов кончать не надо, но тоже есть законы и правила, которые нарушать нельзя.
— Спасибо, Фома, что просветил нас немного.
— Да, пустяки!
Мой новый знакомец, несостоявшийся двойник Захара, то ли поклонился, то ли сделал непонятный жест рукой и, мягко развернувшись, пошёл от скамейки вверх по аллее. И мне показалось, нет, просто мелькнула мысль, что он моего старика не видел.
– Знаете, Иван Александрович, мне этот молодой человек очень напоминает моего хорошего знакомого Захара.
— Этого Томаша жаль, а вот ваш знакомый… его мне не жаль. Я знаю, о ком Вы говорите. На днях слушал, как земляк Захара, тоже, как и мы, волгарь, окая, учил жизни Нину Берберову. Здесь очень много знакомых личностей. Здесь опосредованно и с Пушкиным можно столкнуться.
— Как?
— А вот, скоро по этой аллее, чуть выше , должна пройти… Да, вот она уже и идёт…
Развернувшись, я совершенно отчётливо увидел довольно далеко от нас просто театральную фигуру. Невысокая изящная, даже стройная женщина, в белом летнем выходном платье в пол, с легким бледно-розовым зонтом от солнца вышла на аллею и тут же свернула, скрывшись за густыми зарослями барбариса.
— Кто это?
— Это графиня Елизавета Андреевна Шувалова, дочь Софьи Воронцовой.
Старик снова замолчал, как бы уплыл куда-то, а потом снова вернулся.
– Да, очень много знакомых фигур… А за Илюшу мне радостно, а всех этих немцев жаль. Мне их так всех жаль — иногда кажется, что сердце болит.
Я посмотрел на Ивана Александровича.
— И Штольца жаль?
— Какого Штольца?
— Вашего Штольца.
— Ах, Штольца? Моего Штольца? Да, и моего Штольца — жаль!
20.07.12 О. Рябов