Чем больше исполняю Моцарта, тем ревностней тщусь постичь его тайну. Какая неожиданная сокровищница! Дивно наш русский гений Чайковский называет его музыкальным Христом. Моцарт несёт не музыкальный только, но и преосенённый, свыше данный консоламентум – божественное утешение.
Назначение искусства и, прежде всего, музыки – служить божественным инструментом, с помощью которого побеждается пропасть мира сего. Моцарт прекрасно понимает, что музыка предназначена для великого утешения. Только пока звучит светлейший светлых, добрейший добрых, нежнейший мелос, увлечённая им душа побеждает все химеры, все искушения и соблазны.
Почему я, исполняющий собственную помазанническую миссию в миру, снова и снова обращаюсь к Моцарту? Это мой музыкальный консоламентум. Это то величайшее утешение, которое (я убеждён) воздействует даже больше молитвы. Молитва отчасти имеет гипнотически-заклинательный характер. Здесь – нечто большее: преосенённо-экстатическая вышняя любовь, которой нет ни на земле, ни даже на небесах. Та самая Миннэ, которую воспевали все миннезингеры мира, начиная с Орфея, и с помощью которой только и можно преодолеть все земные соблазны.
Музыка на миннических высотах содружествует с универсальным кредо богочеловечества: свобода, равенство и братство В ЛЮБВИ ХРИСТОВОЙ.
Вспомним моцартовское понимание гениальности: любовь и только любовь[1]. Вот тайна его волшебной флейты! Вместе со своим создателем и обладателем она – пришелица из иных миров. Нет и не было такой музыки на земле. Потому (настаиваю) нет у Моцарта ни предшественников, ни последователей. Моцарт, как и Христос, абсолютно уникален. Его личность может быть воспринята лишь через призму гармонии креста – но не креста смерти, а креста преображения, креста победы, креста славы.
Тайна Моцарта и в том, что оставаясь в мире, смог победить мир. Небесная составляющая его музыки подтверждена и оплачена его жизненным подвигом. Мог бы тысячу раз обрести земное благополучие… но слишком презирал маммону и ненавидел тиранию сильных мира. Был бесконечно верен своему небесному идеалу.
Формула моцартовского гения: Небесная любовь – Превосходящая премудрость – Запредельная доброта – Совершенная чистота. Моцарт как менестрель в совершенстве владеет всеми четырьмя добродетелями. Его письма обнаруживают тот же воздушный миннический характер. В музыкологичности их свои синкопы, паузы, трели. Слова так и напрашиваются на музыкальное переложение. Не разберёшь: то ли слова ложатся на нотный стан, то ли музыка на строчки послания…
Смею сказать, эпистолярное его наследие не менее гениально, чем музыкальные опусы. Его стиль абсолютно сюрреален. Такому могли бы позавидовать Рильке и Гарсиа Лорка. В конце XVIII века Моцарт творит с немецким языком чудеса, насыщая его неологизмами и удивительными метафорами. Он и здесь ломает привычные штампы. Но за всем и во всём – любовь. Обожает своего отца, шлёт тысячи поцелуев в каждом письме. Обожает ненаглядную сестрицу, любезнейших друзей. Обожает даже изменницу-жену, пересылает ей последние гульдены. Не скупится на эпитеты типа “мой единственный спаситель”, “мой самый лучший из друзей”… Горячность до последнего в дружбе, высокая верность в братстве. Слово “Честь” в его письмах пишется с большой буквы, а “бог” – с маленькой…
Эта ни с чем не сравнимая любовь к Богу и к человеку вместе – знак истинной духовности. Каждая эпистолярная заставка, каждый самый малый штрих нашего солнечного зальцбургского пастушка открывает другое Божество, другие врата, другого человека, другую церковь.
Следовало бы написать музыкальное евангелие от Амадея – любвеобильного в Божестве[2]. Феномен Моцарта может быть понят только целостно – как сиятельное солнце Божества, сошедшее на землю. Вольфганг Амадей находится под прямым водительством Отца чистой любви. Он сам по себе посланник другого мира. Никто в веке сем, где добро смешано со злом так, что и не разделить, не может его понять до конца, даже такие выдающиеся умы и музыканты, как Гёте, Гайдн и Сальери (не говоря о бездари и негодяе Зюсмайере или легкомысленной дурнушке-жене Констанце). Отсюда его полное одиночество при жизни и убогие похоронные дроги с безымянной могилой в конце…
Высший смысл искусства и культуры, если всерьёз говорить о феномене Моцарта, – через синтез превосходящих любви, доброты, премудрости, чистоты и красоты помочь человеку преодолеть химеры века сего, победить наведённый люциферианский сон и страх смерти. Культурологическим жезлом, силою истинного искусства (будь то музыка, архитектура, поэзия, живопись) пробуждать сознание божества, вскрывать в человеке превечные начала.
В его музыкальной манере меня потрясает то же, что, видимо, потрясало и П. И. Чайковского: поразительно, как Моцарт вплетает в свои чудесные мелодии полифоническую ткань!
Существует определённое противоречие между мелодизмом и полифонией. Мелодизм монологичен: мелодия плюс сопровождение. Полифония, в отличие от дистантно-интровертного мелодизма, экстравертна, диалогична. Это всегда равная перекличка двух, трёх, четырёх голосов. Считается, что мелодизм и полифония трудно сочетаемы. Но поздний Моцарт изумительно соединяет то и другое!
По сложности он порой приближается к Чайковскому. Чайковского очень трудно играть с листа: постоянные модуляции, гармония на грани диссонанса. Но это балансирование между консонансом и диссонансом трогает сердце. Сам по себе диссонанс безобразен, напрягает душу. Сплошной консонанс слишком примитивен: как бы всё хорошо, всё радостно. Но мир вне диссонантно-страстно́го элемента оборачивается дешёвкой, кайфом, усыпляет человека. А вот диссонирующий консонанс – это гениально!
Великие композиторы, которые касались премирных сфер, знали эту тайну. У Моцарта порой бывают предельно диссонантные гармонии. Но он позволяет их себе очень ненадолго, сразу разрешая в консонанс.
Это позволяет поставить Моцарта в чём-то выше Бетховена и Чайковского. Бетховену свойственны очень длительные страстны́е, трагические фрагменты. У Чайковского 6-я “Патетическая” сплошь трагична и кончается по сути трауром… Моцарт, если и позволит себе страстну́ю интонацию, то не больше чем на один такт, и тут же следует утешение.
Вслушайтесь в его композиции: всегда allegro! Allegro – не быстрый темп, как думают профаны. В буквальном переводе оно означает “радостно, ликующе”, так же как adagioзначит не “медленно”, а “блаженно, упокоенно”.
Моцартовские аллегро и адажио несут духовную радость и блаженный утешительный покой, обусловленные победой над смертью.
“Смерть, – пишет Вольфганг Амадей своему отцу Леопольду, – если рассмотреть её не со стороны, отчуждённо, а в личном духовном опыте, вблизи, составляет истинную цель нашего существования. У меня за последние несколько лет установились самые тесные отношения с этим лучшим и наивернейшим другом человечества. Её образ не только не ужасает меня, но вызывает покой и утешение. И я благодарю моего Бога за благодатный дар постижения того, что смерть есть ключ, открывающий двери истинного блаженства!”[3]
Одна эта фраза достойна десятков комментариев и трактатов. Никто из гениев мировой культуры ещё не смел так сказать о смерти. Какой воистину революционный шаг! О величайший из парадоксов, достойный не просто музыкального, но метафизического и духовного гения!
Целительного консоламентирующего слова Моцарта не понять без проникновения в его универсальную бономическую (от bonhommes, “добрые люди”) духовность.
Вступив в братство иллюминатов, в орден под названием “Wohltätigkeit” (“Доброжелательность”), Моцарт потрясён именно доброжелательностью Божества. Он словно принимает сокровенную весть истинного Евангелия и становится по-детски наивен, чист и радостен. Он обретает ту оригинальную невинность, которою полны миры, не знавшие грехопадения. Ему подаются блаженства столь избыточествующие, что он рыдает по ночам, и в потоках музыкальных вибраций, льющихся из сердца, стремится выразить свой новый духовный опыт.
Иллюминаты считали: чистота, наивность, доброжелательность должны превалировать в отношении к человеку. Человек – существо не греховное по природе, как считают инквизиторы и продавцы индульгенций, а раненное и обманутое. Но чтобы человек сам стал доброжелательным, благорасположенным, чистым, невинным, он должен пройти через посвящение, измениться и родиться свыше.
Для того и нужна Миннэ, Матерь божеств и людей. Она же – церковь несказанной доброты, рождающая свыше, врачующая раны избыточествующей любовью в сочетании с искусной и превосходящей премудростью будущего века. Человек – из царства круглосуточной ночи[4]. Но царство ночи сменяется царством четырёх божеств – Премудрости, Вышней любви, Доброты и Чистоты.
Моцарт пишет 40-ю соль-минорную симфонию, 38-ю “Пражскую”, 41-ю “Юпитер”, 20-й, 21-й, 23-й фортепианные концерты… Все эти лучшие его произведения – плод чудесного преосенения духом доброты, любви и чистоты – прекрасным духом Божиим, который Моцарт открывает для себя, отвергнув фарисейские химеры.
Истинный гуманизм невозможен без осознания доброты Отца. В Боге – ничего кроме добра!От откровения о доброрасположенности (“Wohltätigkeit”) Божества рождается человек добрый, рождается истинное согласие (“Wahrhafte Eintracht”), и подаётся проблеск надежды (“Gekrönte Hoffnung”)[5].
Вот почему он называет смерть другом! Для Моцарта смерть не связана ни с каким загробным судом. Ему чужд грехоцентризм, свойственный традиционно-католическому миросозерцанию. Моцарт понимает: смерть – таинство перехода, таинство возвращения. Таинственно душа приходит в мир, и столь же таинственно уходит. Но приход и исход связаны с брачным чертогом, поскольку любовь тяготеет к браку, равно земная и небесная. Божественный Жених как бы отпускает невесту-душу на землю, а затем возвращает ее к Себе, воздавая за скорби нескончаемыми милостями и блаженствами. И Моцарт, музыкальный и духовный ясновидящий, с восторгом вверяется воле Небесного Отца.
Испытания, которые проходят герои “Волшебной флейты”, символизируют именно это. Душа должна пройти земной путь, вооружённая маленькой волшебной флейтой и золотым колокольчиком, напоминающими ей о её вечном, небесном происхождении. Без памяти об этих возвышенных солнечных идеалах страх подчинит тебя, сделает конформистом, нравственным уродом – чего и добивается дьявол. Он пугает смертью, посылает человека на Голгофу, ища оскотинить его, превратить в презренного червя. А Отец наш, напротив, говорит: “Я привёл тебя в этот мир не ради унижения и превращения в перекати-поле, а чтобы ты взошёл по ступеням обо́жения и был прославлен”.
Как победить невыносимые жизненные ситуации, земные концлагерные зоны на грани суицида? С помощью прекрасной божественной музыкальной свирели, утверждает Моцарт.
В этом – тайна музыки.
Послушайте, буквально перед финалом “Волшебной флейты” Тамино и Памина поют вместе: “Мы проходим земной путь с помощью волшебной силы музыки, радостными, минуя мрачную ночь смерти”[6].
Эти слова, полагаю, составляют духовное завещание Моцарта и одновременно кредо культуры будущего. Владея этой тайной музыки – её минническим жезлом – можно с радостью пройти тёмную ночь (“ночь духа” по выражению св.Иоанна Креста).
Музыка вышней любви побеждает смерть, “темную ночь” небытия, и порядок мира, на которую души обречены своего рода “адаптационной перелепкой”, предлагаемой им князем мира сего едва ли не с секунды рождения. Но эта музыка должна быть столь прекрасна, чтобы увлечь все существо человека. Она должна выражать квинтэссенцию утраченной небесной жизни. Она должна звать к ней. Она должна содержать в себе вибрации Царствия, утраченные человеком.
Как этого достичь? Для того и нужен помазанник – миннический гений, Христос, играющий на свирели и созывающий овец. Тысячи, миллионы устремятся сегодня за пастушеской свирелью нашего менестреля XXI века – Вольфганга Амадея, если вскрыть запечатанную тайну этой свирели. Музыка Моцарта – музыка Миннэ. Та самая, что архетипически нескончаемо звучит во внутренних замках, несмотря ни на что. Пока что она приглушена, человек её не слышит. Но если прободится его слух, звуки этого божественного инструмента помогут ему пройти все земные испытания достойно и честно́.
Вкраплённая в сердце моцартовская жемчужина, обнаруженная спустя несколько веков, дарует больше утешения, чем все вместе взятые хоралы и акафисты. Моцарт являет собой совершенный образец капельмейстера светлейшей светлых светлицы. Моцарт гениален. Но как гениально Божество, пославшее его в мир!
Собственно, гениальность Миннэ – основная тема Моцарта как величайшего из миннезингеров. И Моцарт сегодняшний (да-да, сегодняшний, а не 200-летней давности!) прививает слушателям своих сонат, симфоний, квартетов и опер подобное всетрепетнейшее переживание гениальности промысла Божия.
О грехах у него ни слова. Его солнечный ум понимает, что человек действительно испорчен миром. Но сквозь эти временные черты моцартианский миннический взор проникает с такой сакраментальной любовью, что становится ясно: никакой налёт зла не способен затронуть человека глубинного, который и перейдёт в вечность. Каждый из его друзей, несмотря на все недостатки, даже серенький глупый плутишка, даже жалкий задолиз-конформист – достоин моцартовского адажио, достоин великого реквиема. “Человек достоин!” – поёт Моцарт свой великий “аксиос”. И этим утверждением человека в ранге восходящего божества достигается его победа над злом и смертью.
[1] “Не подумайте, что гений – существо с особо утонченным умом или развитым воображением, – говорит Моцарт в одном из писем. – Ни образование, ни воображение, ни какие-либо частные дары не составляют существа гениальности. Любовь, любовь и еще раз любовь – вот душа гения!”
[4] Один из образов “Волшебной флейты”, последней оперы Моцарта, написанной по сценарию его друга, главы братства “Wohltätigkeit” Игнаца фон Борна.