Такую букву святой Кирилл не сотворил. Жаль. Нужная буква. Вот, и придумали, восполняя, употребляя, правда, не слишком легально. Зачем? Скажешь немцу о Гейне, плечами пожмет, объяснишь — бурно всхлипнет в ответ: О, Ѓайне!
Вот так, именно так! Господи, с придыханием! Фрикативненько!
Таинственного в букве той ничего.
Бывают ситуации куда как щепетильней. Представьте. Но вначале о месте и времени. Конец промелькнувшего века. Год путча, Ельцин, трезвый и не доспавший, — ремейком на танке. Это там.
Здесь: молились-молились, взывали-взывали: «Отпусти мой народ», обрывая цитату, и «мой» — с прописной. И вот: не знают, что делать. Где жить-то намоленным?
Умный сказал: «Солдат — в палатки, репатриантов — в казармы». Посоветовал самый умный: «Бульдозер — министр строительства!»
В дни Давида-царя был советник по имени Ахитофель, совет ценили его, как слово Божье. Никто из прибывших ни на улице, ни в казарме не жил. Когда Шарон из министерства ушел, там еще много лет разгребали финансы — глупости Бульдозера не интересовали. Ему бы Суэц снова форсировать, но нету войны, и в отставке.
В большой моде тогда были отмоленные. Из избранных выбрали самых-самых, приставив к ним из самых отборных.
Хорошая идея. Не из дешевых.
А в дни Давида-царя жители Иерусалима-столицы занимались сельским хозяйством. Поля были на юг от города, в месте, поименованном Долиною духов. Там было удобно и воевать, что время от времени делали. Память об этой долине сохранилась в названии улицы, о которой одна героиня одного писателя однажды заметила: только иерусалимцы могут жить на улице с таким жутким названием.
И впрямь: Эмек Рефаим, Долина духов.
В трех минутах ходьбы от нее — усадьба: центральное здание в колониальном стиле. Пробковые шлемы, виски, сигары. Перед зданием пальма.
Здание было старым. Местность — старинной. А пальма, с которой финиковыми гроздьями свисала история, была вечной.
Дозревшие гроздья — этого никто никогда не видел — аккуратно снимали. Что было дальше, даже дух-основатель, чья фамилия начиналась с буквы, не сотворенной Кириллом, не знал. Догадывался?
И еще. Изредка, раз в десять лет, а, может, и чаще, обычно во время войны, крона пальмы дрожала, шуршала, шептала.
Лингвисты спорят, что это было за дерево, шелестом кроны которого во время войны Господь Давиду сказал, что пора. Умные говорят, что шелковица. Самые умные говорят, что не знают. И только один из тех, кто вслух говорил, что не знает, догадывался, что пальма.
И кто, кроме Давида, мимо этой пальмы не проходил! Хотя, казалось, его одного совершенно достаточно.
Проходил Профессор-философ, несколько циник и лауреат, не ведавший своей страшной судьбы. То, что его позабудут, он знал. Но то, что он при жизни своей все позабудет, не ведал.
Проходил Профессор-мистик, на которого перед вручением премии коллеги слегка донесли: мол, не профессор он, а каббалист! Правы были доносчики.
Конечно, бывали здесь и другие, не заглавной буквы носители, вкуса гортанного ѓ не вкусившие. Но проходили они незаметно, незримо, невидимо, пальму они не тревожили.
Мимо пальмы той проходивших был и Историк. Говорили, среди живых после смерти Великого он числится первым. О Великом, кстати, есть анекдот. Он жил на одной улице с великим писателем. Не дружили настолько, что шляп не поднимали.
Историк умер, и улицу его именем — хрясть! — и назвали. Возмутился Писатель и побежал. Мэр, к этому делу причастный, отвинтил крышку палки, с которой был неразлучен. Выпили, и спросил: «А ты что, хотел бы, чтоб он жил на улице имени твоего?»
Богатыри — не вы!
Так наш профессор превратился в Историка. Не из поколения богатырей, но — сразу за ним. Был он, кстати, выходцем из Германии.
Тридцать градусов: костюм черный, рубашка белая, галстук неброский.
Тридцать пять: рубашка белая, костюм черный, галстук неброский.
Сорок: галстук неброский, костюм черный, рубашка белая.
А больше градусов — не бывает. Больше — пустыня. Одна из тех, где прятался царь Давид от сына, от Авшалома, красавца длинноволосого, наследного принца нетерпеливого.
Фамилия у Историка была коротка, разяща, как меч, и трехбуквенна: Ѓер! Букву, Кириллом не сотворенную, писали и произносили по-разному: одни — «г», «х» — произносили другие.
У выходцев из страны, социализмом навсегда побежденной, затопивших страну, по капле социализм выдавливающую из себя, с фамилией Историка были проблемы. Скажешь «гер», получится «прозелит». Иначе — совершенно не хорошо.
Сколько было? 30? 35 или 40? Кондиционер не работал.
Историку, для картины, которую рисовал, требовался маленький эмоциональный мазочек. Так, самую малость, не к черту, легонько, чуток.
Напрягся, прищурился, выдохнул:
— Кебенимат!
Объяснили — плохо стало Историку.
Пуговицу на пиджаке расстегнул.
Одну.