Экстаз и ужас.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Октябрь 1985 года в Иркутске выдался хмурым и холодным. Порывы ветра налетали резко и неожиданно. Небо давило свинцовыми облаками. Через пару дней Покров. Многие знакомые Анатолия Дронова считали: покров означает снег, что покрывает землю, но, конечно, все было проще. Это праздник Покрова богородицы. Она раскидывает плат свой, покрывая, защищая людей. Дронов знал это наверное, прекрасно разбираясь в иконописных сюжетах и церковных праздниках. Просто иногда снегопад совпадал с праздником Покрова. «Не помешало бы мне попасть под покровительство Богородицы, ох, не помешало бы, — думал он. Город полнился тревожными слухами, согласно которым начались чистки в МВД, и солидные милицейские чины лишались работы или понижались в должности. Стали давить и «деловых»: заводились дела, кому-то удалось залечь на дно, кого-то посадили. Коснулась эта компания и коллекционерской братии. Несколько человек были отправлены «на химию». Так тогда назывались стройки народного хозяйства, что, конечно, означало и судимость, поскольку на стройку людей отправляли по приговору суда, и жить надлежало в общежитии «химиков» Было и еще одно обстоятельство, наводившее просто панику у собирателей: вещи, найденные при обысках у коллекционеров, изымались в пользу государства. «Что же будет, что же будет, чем все это кончится? — мысль эта постоянно сверлила мозг доктора лишала покоя. Ни в бога, ни в черта Дронов не верил; привык надеяться только на себя, на медицинское образование, им полученное за тяжелые шесть лет обучения в Медицинском институте. Это составляло предмет его гордости. Медицина это корпорация, это Каста, как говаривали некоторые преподаватели. «Вы, — уверяли они, — допущены изучать творение Вселенной — человека! А сложнее этого ничего нет! И само врачевание — есть тайна, которую не всем доверяли… Фактом этим надлежит гордиться!» И он гордился, имея на то основания, ибо учился хорошо, а их клиническая группа состояла из выпускников школ, имевших медали. По распределению повезло ему остаться в городе и работать после интернатуры в областной больнице, в отделении нейрохирургии, куда попасть было, конечно, почетно. На ночных дежурствах было хлопотно и тревожно. «Творение вселенной» в виде пьяных мужчин привозила во множестве «скорая» из близлежащих деревень и приходилось накладывать швы на разбитые головы и делать более сложные операции. А поскольку областная больница обслуживала квалифицированной помощью всю область, то доктору надлежало и «мотаться» по этой самой необъятной области, оказывая нужное пособие! Дронов был работоспособен, удачно оперировал, числился хорошим пропагандистом в Райкоме партии и вел занятия с сестринским составом больницы. В эти годы общественная нагрузка была совершенно неизбежна! Из комсомольского возраста он давно вышел, а в партию вступать не спешил, несмотря на предложения. Причины этого были вполне серьезные. Наперво он прекрасно понимал всю ложь и лицемерие внутрипартийной жизни, сломавшей и карьеру и здоровье его деда и бабки по матери. Их сослали после убийства Кирова из Ленинграда, лишив всего, кроме главного: жизни! Последнее обстоятельство считалось в семье фантастической удачей, необыкновенным везением. Была и вторая причина: Дронов трепетно любил и понимал старину. Подобных ему людей звали коллекционерами. Однако круг интересов упомянутой братии был стиснут до легального собирательства марок. Пожалуй, только марки и были тем безобидным направлением, которое даровало и уважение окружающих, и относительно безопасное существование, наряду с книгами.

Все остальное — картины, иконы, бронза, дорогая старинная мебель, предметы декоративно-прикладного искусства — были под негласным запретом! Но именно эта тяга к собирательству и была его вторая, тайная жизнь мало кому понятная, опасная. Как его занесло в эту ловушку, он и сам не мог понять. Просто вид старых, породистых вещей гипнотизировал и вызывал жгучее, непреодолимое желание их иметь и собирать! Чем он и занимался со страстью, которая сжигала его время, душу и деньги. Нет, он не был «деловым», как фарцовщики; того более в глубине души презирал их, но вынужден был контактировать c этой бандой, подминавшей род себя все выгодные денежные потоки, где антиквариат занимал далеко не последнее место. Пятнадцать лет пролетели после окончания медвуза стремительно. Дронов был женат, имел двух детей, заработал кооперативную квартиру, машину, дачу и по меркам своего времени заметно выбивался из дозволенного ряда приличий. И все бы ничего, не умудрись он собрать пару десятков икон, среди которых были большие, храмовые, писаные темперными красками на тяжеленных, старых досках относимых по ряду признаков к веку восемнадцатому.

Поначалу иконы покупались, менялись у местных знатоков-любителей. Это было хлопотно и на это уходили годы, что понять несложно: владельцы не хотели расставаться с вещами, сопровождавшими их десятки лет! Чаще всего покупка совершалась после смерти законных владельцев, а наследников интересовали только деньги. Потому оставалось хладнокровно ждать. Ждать он умел. Эта испепеляющая душу страсть иметь, заполучить вожделенное, давала ему силы, научила терпеть, спокойно взирая на худеющий настенный календарь. Конечно, в своем кругу, приходилось покупать и продавать, а это наделяло опытом и помогло на исходе десяти лет сверстать свой немалый, тайный бюджет. «Фарца» не понимала, не принимала чистого антиквариата и ему неоднократно предлагали: «Давай штанов «вагон» привезем, через месяц будешь на Жигулях» и с деньгами». «Штанами» в то время называли дефицитные джинсы и закупали их в Москве и Ленинграде, перепродавая по тройной цене на периферии. Конечно, он отказывался от подобных предложений, вращаясь среди знатоков антиквариата. Кроме того он был врач и возиться со шмутьем считал ниже своего достоинства. С годами отрывать от себя вещи стало труднее. Он привыкал к ним, а они прирастали к нему! Расставался, уходя на работу, встречался, возвращаясь.

Особенно памятны были ему иконы, привезенные из поселка Новоселенгинска распластанного в долине неподалеку от Гусиноозерска Бурятской АССР на то время. Эти отдаленные места были местом поселения староверов, уходивших от Никонианских реформ в сибирские окраины империи. В своих многочисленных скитаниях добирался Дронов и до Кяхты. Но все же, Новоселенгинск, особенно его старая часть, приютившаяся на берегу Селенги, был удивителен. Казалось время застыло здесь и ворочает свои жернова медленнее. С высокого берега реки открывался вид на красивые белые здания израненного Спасского собора на противоположном берегу и, если долго глядеть на них, казалось, начинала они плавно двигаться в сторону небольшой Часовни Святого креста в сотне метрах расположенной. А неподалеку от часовенки видилась белая точечка — могила Варфоломея Валентиновича Якоби — коменданта Селенгинска блестящего российского военного, участника нескольких войн, где проявил он себя храбростью и разумением! Ему надлежало следить за караванами в Китай и оберегать их. Умер Якоби в 1769 году в чинах и почете, выслужив пенсию, жалованные деревни и награды, но уехать так и не успел. В часовне же проводились и редкие, требы, когда удавалось заполучить «батюшку» из Улан-Удэ (бывшего в прошлом Верхнеудинска, кстати, переименованного и подаренного как столица Советской Бурятии). По рассказам местных жителей подле Собора были и кельи монахов, но их взорвали в пятидесятые годы. Истерзали и Собор, в результате чего один из приделов был лишен купола. Пытались разобрать строения на кирпич, но старая известковая кладка не поддалась. Идею оставили, а в Соборе долгое время квартировали коровы. К тому же правый берег Селенги часто топило и город перебрался на левый, а приходская жизнь в середине тридцатых годов умерла. Только на праздники, переплавившись на лодках, все реже и реже устраивали в часовенке требы. Однако к началу семидесятых и эти редкие богослужения прекратились. Часовня подвергалась набегам солдат стройбата, какие были расквартированы для местных строек военной направленности и они, переходя зимой по льду реки, попадали на противоположный берег, взламывали замки часовни и катались на храмовых иконах с высокого берега Селенги на лед, сидя между массивными шпонками! Удивительно! но лак и красочный слой икон, скользивших по снегу, почти не пострадали, оставив кое-где лишь продольные царапины. А какой спрос с «годных к нестроевой службе» мальчишек? Местным старушкам оставалось только вновь перенести иконы в часовню и расставить образа вдоль стен, кое-как прикрыв массивные двери и приладив небольшенький висячий замок. Все это услышал и увидел Дронов, остановившись в 1977 году у жительницы Новоселенгинска Марии Федоровны Ждановой — удивительной русской женщины, которая оставила по себе самые теплые и благодарные воспоминания! Врач и старушка поладили. Он часами слушал её рассказы о житье-бытье, о раскулаченных родителях, о сгинувших в лагерях дядьях, о пенсии, какой, слава Богу, хватает даже и на внука, хотя он «временно не работает», о больном муже, о трудностях огородных работ, где «копать чижало, но картоха родится хорошо, в песочке…», о Соборе, что порушили. Мария Федоровна в красках описывала последние богослужения в конце двадцатых годов. Как помнила и разорение храма. Многочисленные лодки сновали с берега на берег, вывозя утварь и книги уже в самом начале тридцатых! «И это, че скажу-то, — начинала она всегда, — ага! Книги-то, ну, когда перевезли-то, ага! Две телеги наладили, ага. Большущи таки, ага. Матяренны! А кому че надо то? Кто хотел, забирал. Тятя, каки в мешок скидал, те и лежали в сараюшке, в ларе-то. Под мукой-то. Че куда делось? Не знаю. Вот одна-то и осталась….» Она вышла к смежную комнатку и вынесла толстую книгу оправленную серебром. Это было Евангелие 18 века с четырьмя евангелистами на обложке, искусно прочеканенными, с 84 пробой серебра, клеймами мастера и пробирера. Уняв волнение, Дронов не сразу принялся разглядывать принесенную книгу, ибо мгновенно все понял про неё и, конечно же, купил книгу к радости старушки, заплатив ей сумму кратную месячной пенсии, что по тому времени было вполне адекватной ценой! «А иконы, — спросил Дронов, — куда девали?» «А чё иконы? — пожала плечами старушка, — так все и побросали… Коностас порушили и в штабеля сложили. Которые в часовню сволокли, которые позабирали… потом, скрадом. Как вроде не положено стало молиться-то. Малые иконы и с окладами те да позабирали. Шандалы в металлолом свезли. Так и загадили церкву. Тута выпасы самолучшие, коров стали возить сюда и потом-то уже в церкви их и держали. Навоза горы и доныне — сам увидишь…» И они еще долго, долго говорили обо всем на свете, а после пили чай и условились посмотреть иконы после того, как внук «изладит лодку и мотор» и перевезет их на «тую сторону» Селенги. Пришлось ждать еще сутки, но Дронов не терял времени зря, гуляя по поселку. Поднялся на «Агличанский утес», с которого по преданию бросился английский проповедник. Осмотрел памятник лондонским миссионерам, о чем и сообщала массивная чугунная плита и соответствующая вязь латиницы, перечислявшая имена их. Эти люди работали в английской духовной миссии с 1820 года по 1841. Напоследок оставался поход через пару лощин на могилы декабристов Бестужева и Торсона, куда и направился Дронов. Конечно, он был наслышан о мемориале и жаждал увидеть его лично. Вот скрылся за холмом поселок, и окружающий мир накрыла удивительная ТИШИНА. Это не была абсолютная тишина. Напротив, она была наполнена звенящим стрекотом огромных экземпляров саранчи, пролетавших подле шумно и грозно, но воспринималась именно, как тишина. Справа от дороги сверкала неторопливая Селенга. Еле заметная дорога из двух пластинок колеи петляла, манила вдаль и думалось: «Боже! Вот здесь, так далеко, так безумно далеко от блестящего Петербурга оказался Николай Бестужев с женой. Через всю страну, на лошадях, в трясучих повозках. …Он был здесь! Вот я здесь… и он был тут!» По этой дороге его и проводили. Еще один распадок и — могилы… Было душно, ветер словно умер среди этих просторов и голубого неба, накрывавшего огромные серо-зеленые холмы и каменистую дорогу. По сторонам от дороги виднелись круги, составленные из тяжелых камней, вросших в землю. Это были древние могильники; их было много; люди селились на этих берегах с незапамятных времен. Дронов не торопился, присел на камень, что охотно отдавал ему солнечное тепло, накопленное за день. Хорошо и неторопливо думалось. Но главное было в другом: это было уже знакомое ему ОЖИДАНИЕ. Ожидание тайны, свидания с Собором, Часовней, иконами, которые старушка согласилась продать. «Ты понимаешь-ка, — тараторила она в беседе, — ниче никому не надо. Молодым — кого? Никого имя не надо, слышь? Я, как вроде, храню, смотрю, а чё толку? Кажный год по зиме разоряют молельню, все повыкидают, а мне собирать! — печально сообщала Мария Федоровна. Эти мысли жгли сознание, волновали душу его, почти лишали сна, заставляя трепетно ожидать ТАЙНУ. В Соборе, в часовне были и Торсон, и оба брата Бестужевы, да и сам Якоби тоже был, ну, просто не мог не быть в то время, поелику был верующим человеком. Лики икон хранят взгляды этих великих людей — мнилось ему — и почти физическая дрожь от возбуждения сего начинала сотрясать его тело. Это был экстаз, некая экзальтация, почти болезнь! ЭТИ чувства были сильнее его. И понимал он: в Соборе восемнадцатого века были иконы того же столетия! Храмовые иконы восемнадцатого века могут быть моими! Моими!! Моими!!! Дронов закрывал глаза и видел, как нечто золотисто-охряное висит на стенах его квартиры и волшебные, скорбные, мудрые лики будут взирать на него, а он на них! Конечно же, он снимет с них пыль нежной ветошью, пропитанной маслом, осмотрит каждый квадратный сантиметрик под лупой, станет любоваться удивительными плавями темперных красок, наложенных тончайшим слоем твердой рукой неизвестного, как правило, изографа-иконописца! Он подберет растворитель и начнет осторожно, с доличного, с полей пытаться снимать старый лак, и краски, лишенные потемневшего лака, начнут оживать и станут сиять тем цветом, который уже добрую сотню лет никто и не видел! Это позволяет глянуть в прошлое, это путешествие во времени, это восторг, ведомый единицам! И потому я здесь, и ради этих целей я предприму все усилия и не пожалею никаких денег. Так думалось ему в этой жаркой лощине, опаляемой жгучим солнцем, где неземной шелест саранчи воспринимался как звенящая тишина! Какое волшебство таилось среди этих холмов? почему сюда влекло людей? что и кого хранили эти могильники густо разбросанные по долу? Да, да, конечно, это река! Река — это понятно. Вода — жизнь, вода — путь, вода — пища.

Но еще и дорога, дороги. Дороги и пути, что вели в далекий, загадочный, древний Китай, где долгие столетия и очень замкнуто жили эти племена. Они сознательно отсекли себя от мира, отгородились стеной не очень охотно, до поры, принимали гостей и вовсе не стремились во вне, будучи самодостаточными! Но мир един и кругл. Посему покатились караваны в Поднебесную, и в обратном направлнии. И на пути этом Селенгинск и Кяхта являлись для Империи важными форпостами, где сажались толковые люди подобные блистательному выходцу из Швеции Варфоломею Якоби. При этом следует понимать –слава настигла его в ратных и мирных победах в пределах Империи! Могилу его предстояло увидеть Дронову. О ней — могиле — среди местных жителей ходило множество легенд. Получалось так: в глубоком подземелье, на столбах была установлена колода, а в ней гроб с телом коменданта, потом настил из бревен и уже после — земля! Трудно было сказать, насколько сие соответствовало исторической правде, но глянуть на могилу, на почти неразличимый издалека белый памятник хотелось. Он еще раз подошел к реке, сполоснул руки, разгоряченное лицо и стал вглядываться в белые силуэты Собора, а потом, тряхнув головой, упругими шагами устремился по дороге ведущей в гору и вскоре, за очередным распадком, увидел мемориал, устроенный на месте захоронения декабристов. Подошел. Мемориал не понравился ему. Он знал его и ранее по фото и представлял, с чем суждено встретиться. Три могильных плиты и два чугунных креста увидел он. Кресты и надгробия из чугуна были отлиты сыном Николая Бестужева Старцевым. Приказом царя потомки лишались и фамилии и отчества. Но людские память и уважение отсечь кесарю было не под силу. Надгробия сообщали о месте упокоения матери Торсона — Шарлотты Карловны, жены и малолетнего сына Михаила Бестужева, которому было суждено вернуться в Петербург. Под надгробиями с крестами упокоились Николай Бестужев и Константин Торсон. Все это было обнесено бетонной подковообразной стеной с промежутком в середине, где высилась нелепая стела, в виде стилизованного пера (calamus scriptorius). В прошлом ограда была тоже чугунной, но её снесли, устроив нагромождение бетона — фальшивого для степи и здесь совершенно чуждого! Гораздо уместнее было использовать для ограды природные камни, кои громоздятся в округе во множестве. Но архитектору гражданпроекта (фамилию его упоминать не стоит) виделось по-другому. Печально, но подвиг Российских офицеров во имя народных благ и Свободы Советская власть превратила в агитку против «проклятого царизма», при том, что именно кесари Российские раздвинули владения Империи в нынешних (впоследствии скукожившихся) пределах, а отколовшиеся части зажили самостоятельно и вовсе не хуже, нежели при советах! И вот здесь, в этом святом для России месте упокоения лучших сынов её! Этот не сочетаемый диссонанс в виде крестов и бетонной стены раздражал своей бездарностью. Но — удивительно — само место это растворяло бетон, отторгало его, как чужеродный оставляя только скромные могилы, из коих упруго и мощно сочились ПАМЯТЬ и ДЕЛА, а обратно возвращалась БЛАГОДАРНОСТЬ и БЛАГОГОВЕНИЕ! Посему уместно напомнить: Николай Бестужев оставил в народе по себе именно благодарность и неподдельное уважение. Изобретенная им и братом удобная, легкая двуколка под быструю лошадку так и стала называться впоследствии» бестужевкой». Ограненный образованием и честью Бестужев не сник, а занимался изучением края, устроил простейший прибор для изучения землетрясений, не брезговал сапожным ремеслом, токарным делом и даже, что самое поразительное, умудрился собрать хронометр! Эти мысли вихрем метались в голове Дронова, пока он стоял подле надгробий; и его охватила та благость, что и случается на кладбище. Грусть-вечность-покой — таковы были чувства, охватившие сознание. Несколько часов провел скиталец подле могил и направился в поселок, когда уже стало смеркаться. От ужина, предложенного Марией Федоровной, отказался, ушел в летник и бросился на кровать. Заснул только под утро. А утро было солнечным, но прохладным. Дронов долго плескался подле умывальника, растер тело полотенцем и, взбудораженный в ожидании осмотра древностей, завтракал без аппетита и рассеяно. Через час он, Мария Федоровна и её внук не торопко стали спускаться к берегу, где их ждала лодка. Они расселись в небольшой Казанке и, запущенный мотор затарахтел шумно и деловито. Спокойная при взгляде с берега Селенга, оказалась бурной, быстрой и неожиданно и широкой. Паренек правил наискосок против течения, но все равно течение сносило их, поэтому перед тем как причалить, лодочка натужно протащилась против течения и ткнулась носом напротив собора. И вновь их накрыла тишина, настолько плотная, что Дронову оставалось только слушать удары своего сердца. Внук Марии Федоровны остался на берегу, растянувшись на прибрежном песочке, а скиталец со старушкой не спеша потащились сначала к собору.

До израненного красавца было метров триста, и по мере приближения все более поражал он своим размером, и замысловатой, с закомарами, кладкой. Только два придела оставалось он него, при этом один был лишен и купола. Своей архитектурой напоминал он Спасскую церковь Урикской слободы, что под Иркутском расположена… В приделе лишенном купола было ветрено, камни, чахлая трава вперемешку с остатками коровьего навоза покрывали пол, лишенный плит. Частично сохранились росписи стен. Во втором, главном, большом приделе купол был цел и предохранял внутренности от дождевой влаги, но все пространство на полтора метро было покрыто слоем слежавшегося до плотности грунта коровьего навоза! Это было ужасно. С высоты стен барабана взирали грустные лики Серафимов. Здесь царило запустение, но нечто неуловимо прекрасное витало под куполами Собора, построенного почти двести лет назад! Гулкое эхо вызывало, передразнивало и шаги и голоса. Верить или не верить в бога — дело каждого, но, будучи не верующим в классическом понимании этого постулата, Дронов, находясь в храме, ощущал некую силу, присутствие чего-то незримого, заставляющего прислушиваться к себе, оценивать себя свои поступки и мысли. Поначалу он склонен был относить это явление к индукции людей, стоявшим рядом, но чувство это охватывало его и в совершенно пустой церкви. Мария Федоровна мелко и истово крестилась, обратив взор в сторону несуществующего иконостаса, отбивала поклоны, встав на колени. «Какая церква была, какая церква, — постанывала она, — пойду я на волю… тошно, как вспомню, че было-то!» Она ушла, а мысли Дронова понеслись в прошлое, почерпнутое им в библиотеке Иркутска. Собор сей в честь Неруковорного образа Спасителя, взведен был лишь на пять лет позднее основания Иркутска в 1665 году и поначалу был деревянным. Через столетие с лишним в 1780 он сгорел; но еще в 1720 в стенах его совершал богослужение Иннокентий Иркутский (Кульчитский). В середине мая 1784 года начато строительство каменного храма и уже в 1789 году он был освящен! Причем верхний престол в честь Спасителя, а нижний — главный — в благодарность Императрице Екатерине Второй — во имя великомученицы Екатерины! Императрица приказала выделить основную сумму для строительства, а остальное было собрано добровольными жертвователями. Самое удивительное — этот легкий, прекрасный храм был творением тюменского самоучки мещанина Воротникова, а строителем являлся Селенгинский купец Иван Степанович Басов. В 1915 при соборе была и мужская обитель, были построены кельи, но уже в 1925 обитель закрыли. Накатывалось время Хама! В 1936 году здание Собора подверглось частичному разрушению! Взрывы келий в 1950 году довершили разорение. Вообще, с конца века восемнадцатого значение Селенгинского форпоста мало-помалу угасало, гарнизон редел, помня ратные успехи казака Демьяна Многогрешного, который смелостью и разумением отбивал атаки монголов, подстрекаемых китайцами. Это имело успех, и кочевые племена тунгусов и бурят, покоряясь Империи, стали отдавать ясак! Однако город, терзаемый частыми разливами Селенги, и песчаными бурями хирел, а его гарнизон стал малочисленным. В 1830 году на левом берегу Селенги, в старом городе насчитывалось всего 230 ревизских душ «мужескаго пола»! Следует знать: в Селенгинске побывал и прадед Пушкина Абрам Ганнибал! Постепенно город перебрался на левый берег Селенги, где сформировались три части верхняя, средняя и нижняя.
Вот здесь, в верхней части и жили братья Бестужевы.

Мысли эти вихрем пронеслись в сознании.Вслед за старушкой Дронов покинул своды храма.
А снаружи, невзирая на разрушения, этот белый «плывущий лебедь» был по-прежнему прекрасен. Поминутно оглядываясь, он побрел за фигуркой старушки, что семенила в направлении часовни. Они подошли вместе к строению, что оказалось неожиданно большим! Мария Федоровна долго колупалась с замком. Наконец огромная створка Часовни Святого Креста отворилась, и они вошли внутрь. Пахнуло холодом. Толстые, в метр, стены часовни хранили прохладу, вдоль стен стояли истерзанные временем и солдатиками-стройбатовцами иконы. В середине часовни, словно вросший в пол, стоял исполин — крест, испещренный славянской вязью, прорезанной в массе! Он был огромен: на вид под четыре метра высотой. И спереди и сзади он был густо покрыт глубокой, выразительной резьбой. По времени, на первый взгляд Дронов отнес его к веку восемнадцатому. По мере того, как глаз адаптировался к полумраку, ибо окна часовни были закрыты, а свет сочился только из одной створки двери, стало видно: поверху креста была прилажена икона «Снятие с креста». Из образов, стоявших вдоль стен, от бурных событий уцелевших, были следующие сюжеты: пророк Авдей, пророк Захария, пророк Аарон (с «проросшим посохом»). Похоже, эти иконы были демонтированы из резных рам иконостаса, и форма их была неровная, резная. Более всего пострадала икона пророка Захарии. Лакокрасочный слой был исцарапан ножом, так глубоки были царапины, проходившие и по омофору святого и по лику! Далее притулились к стенам икона Богоматери Печерской, писаная маслом и тоже 18 века, Богоматерь Тихвинская с латунным нимбом и латунной же окантовкой по полям, и, наконец, Богоматерь Знамение, писаная маслом прямо по доске с тонким слоем грунтовки. Последние две иконы были 19 века. Это всё, что уберегли люди, все, что пощадило время, все, что попало, в конце концов, в коллекцию Дронова, а впоследствии — и в краеведческий музей Иркутска! Иконы были покрыты толстым слоем пыли и голубиного помета. Особенно пострадал нимб и сама живопись иконы Богоматери Тихвинской, ибо все пространство между доской и латунным венцом было забито спрессованным от времени пометом, а на украшенном чеканкой нимбе обильно проступали зеленоватые пятна окислов. Надо полагать иконы, после разорения храма, какое-то время там и находились. После первого беглого осмотра Дронов и Мария Федоровна вышли на крыльцо часовни согреться, подышать и потолковать. «Ну, Вы как, будете покупать-то чего, ай, нет? — и она с тревогой стала заглядывать в лицо собеседника, — а то чё? Каждый год ломают замки-то! Когда и костер запалят, солдатики-то. А там еще два шандала есть за крестом-то, глянете, ай, нет?»

«Глянуть-глянем, а только шандалы — это на потом, — тихо заговорил он, всеми силами стараясь унять волнение, — да, шандалы на потом, все сразу не унести, а вот иконы готов купить. Да, да. Значит, смотрите, за иконы заплачу…» И он назвал сумму, которую старушка никак не рассчитывала и, которая могла, по прикидкам, составить её пенсию за полгода! Они поладили и оба остались довольны; один своим нешуточным приобретением, а другая суммой, свалившейся на неё и вовсе не ожидаемой. Отдохнув, и обо всем договорившись, оба два осмотрели оставшиеся предметы в часовне. За крестом стояли два старых шандала по виду и технике исполнения они были 19 века, но в столь ужасном состоянии, что приобретать их Дронов не стал. Все розетки для свечей были истерзаны, стойки побиты, а тарелки для приема воска искалечены и погнуты словно их колотили молотком! «Ой, сколь шандалов-то было-о-о-о. Ой, сколь! — запричитала старушка, — все куда-то свезли. А куда — не знаю. Книги шибко жалко, шибко …»
Трудно описать все чувства, которые терзали душу собирателя, покуда он тщательно зашивал в мешковину все шесть икон, которые Мария Федоровна согласилась продать. Получилось два преогромных тюка, к которым приладил он и брезентовые лямки для несения свой добычи, после чего перенес их сам в лодку и бережно уложил, прикрыв брезентом. Договорился о помощи в переносе тюков до дома и до автостанции, после чего вернулся к часовне, уже закрытой.

«Пойду-ка я к лодочке, да посижу-ка тама, — промолвила Мария Федоровна, — а ты (она перешла на ты) погуляй до могилки Якобия. Вона-ка она, беленькая. Ну, иди, иди, мы с Ваней подождем». И они разошлись в разные стороны. Дронов был доволен! И как же иначе! Заполучить сразу шесть «досок», причем, храмового формата из Собора конца восемнадцатого века! Ох… Это же… Это же… везение — мало сказать. Коллекция пополнилась, да как! Дрожь сотрясала его, возбуждение немного утихло, лишь когда он подошел к белому обелиску, сообщавшему, кто здесь упокоился и годы жизни. Направление мыслей несколько изменилось; и то сказать — сей блестящий человек, из Швеции выходец, снискал славы и доблести немало на поле ратном, но именно в силу этого, как считали многие историки, и был удален с подачи вельмож-завистников из Петербурга, где мог составить некую конкуренцию, на окраину Империи, на важный форпост, суливший блага ясачные, и, кроме того, охранявший караваны в Китай! Империя ценила заслуги Якоби, но отчего-то так и не соизволила разрешить ему выписать семью в место проживания своего и много, много лет пробыл он в одиночестве, ревниво служа присяге и отечеству. Не успел Варфоломей Валентинович и покоя изведать, ибо в середине седьмого десятка, будучи пожалован пенсией и крепостными, умер, так и не выехав за пределы этих мест! Дронов поклонился могиле, посидел еще немного, и заторопился к берегу, где ждала его Мария Федровна и Иван. Затарахтел мотор, он бросил прощальный взор на удалявшийся берег и, спустя четверть часа, лодка уткнулась в берег, заскрипев днищем о гальку. Казанку заботливо прикрыли брезентом и ушли в дом, договорившись перенести тюки с иконами вечером, по темноте, дабы не волновать соседей и избежать лишних вопросов. Спустя час-полтора, сидя на кухоньке, рассчитался он поочередно и со старушкой и с внуком, после чего поспешил удалиться и направился к берегу! От ужина Дронов категорически отказался, просидев до темноты на высоком берегу реки, и наблюдал за все темнеющим пятном лодки. Вечерняя прохлада окутала его, но холода он не ощущал, а только не отпускавшую его внутреннюю дрожь от удачи, в которую даже не верилось. Но, однако, вон, вон она, лодка, а в ней… Боже мой! Теперь это — моё! Скорее бы довезти. Он даже не услышал шагов Ивана, который явился вместе с сумерками и окликнул ожидавшего Дронова: « Михалыч, ну, чё, идем?»

Они спустились, забрали поклажу и без приключений перенесли в летник, где и квартировал странник. Темнота сгустилась до черноты, крупные звезды глядели в меленькие оконца летней кухни, а он все сидел и сидел, любуясь на две иконы, каковые и вынул, намереваясь очистить их от голубиного помета. При свете потолочной лампочки хорошенько разглядел он дивный лик Богоматери Печерской с припадающими Зосимой и Савватием. При этом умудрился при помощи ножа аккуратно снять и небольшенький серебряный нимбик поверх головы богоматери прибитый старыми, кованными гвоздиками . На нимбе четко виделась проба, инициалы мастера и дата 177….г. Последняя цифра не читалась. Он был доволен. Он был счастлив. Он не спал до пяти утра, расчищая иконы от двухсотлетней грязи! Не утерпел и снял с иконы Богоматери Тихвинской и нимб и оклад, шедший по полям, после чего обнаружил под левой пластиной оклада на полях небольшенькую, скромную надпись: «писал василей андреев» Вот именно такую, простую без заглавных букв, сделанной пожелтевшими белилами по сине-зелёному фону доски. Скромность русских иконописцев просто поразительна.
«Авторская», — только и смог он выдохнуть!

Заснул Дронов, сломавшись от усталости и чрезмерного возбуждения, только к шести утра, а уже в восемь очнулся и стал торопливо собираться, паковать иконы, тщательно прокладывая лицевые части ветошью. Усталости не чувствовалось. Вскоре явилась Мария Федоровна и пригласила в дом на завтрак.
«Кушай, кушай, — ласково говорила старушка, — Ваня проводит до автостанции. Автобус в десять идет, успеете». Говоря это, она успевала ловко переворачивать блины на небольшой сковороде. А после тихо добавила: «Ты, Михалыч, не обижай иконы-то. Ты понимаешь, как да что. Сохрани. Тута у нас-то: все одно пропадут, — а узрев умоляющий взор в ответ, замахала руками, — ешь, ешь! Это я так, для порядка, для покоя, как, вроде, наказ …»

В этот момент вошел возбужденный Иван и затараторил: «Михалыч, быстро, тут Уазик идет до Гусинки, подбросит нас до автостанции. Быстрее будет и тяжести не тащить, идем». «Идем, идем, — заспешил Дронов. Он подошел к старушке, они обнялись. «Спасибо, Мария Федоровна, — тихо промолвил он. Они загрузили два тяжелых тюка в просторный салон, уселись с Иваном. И еще долго, долго было видна щуплая фигурка старушки, стоявшая у ворот. Путь до Улан-Удэ, пересадка на поезд Иркутск-Наушки прошли без особых хлопот. Уже наутро следующего дня он был в Иркутске. Таксист долго ворчал, когда пришлось погрузить тяжелые тюки на заднее сиденье, куда они только-только и вошли, но успокоился при названной сумме за провоз.

—————————————————————————————————————

И начались самые приятные хлопоты и заботы. Все вечера и ночи после работы проводил счастливый обладатель сокровищ подле икон. В подвале своего крупнопанельного дома оборудовал он закуток для расчистки и работы с реактивами: растворителями и лаками. Это были волшебные вечера и ночи. Дом затихал после 12 ночи. Переставали хлопать входные двери, он включал приемник и под уютное бормотание «Маяка» работал. За четыре месяца удалось расчистить от старого коричневого лака иконы Авдея и Аарона. Они были почти прямоугольными. Кто-то уже поработал топором (следы острого лезвия были хорошо видны на боках досок) желая убрать завитки, что соответствовали рамам иконостаса. Поэтому эту работу пришлось завершить острой ножовкой. И — чудо: при пилении края доски стал ощущаться четкий смолистый, скипидарный запах! Старое неподсоченное дерево отдавало свою природную пропитку! Это поразило его. И две иконы утвердились на стене спальни. Фигуры пророков из соответствующего ряда иконостаса взирали покойно и ласково; они словно плыли, будучи изображены на голубом фоне доски. За расчистку иконы пророка Захарии он взяться не решился, планируя поручить эти хлопоты профессиональному Иркутскому реставратору Сергею Фролову. Для этого нужны были и время и деньги. Оставшиеся две иконы Оранты и Богоматери Тихвинской были расчищены им самостоятельно. На это ушло еще два месяца, после чего обе эти тяжеленные иконы были поставлены на книжные полки, специально прибитые пониже. А время неумолимо побежало вперед, и коллекция пополнялась. Удалось купить у местного краеведа Элиты Павлюченковой ещё одну икону с изображением Богоматери Печерской восемнадцатого века, причем авторскую, принадлежавшую кисти «Тотемского купца Федора Никоновского». А та, которую привез Дронов из Селенгинска, не покорилась неопытному реставратору; написанная маслом и покрытая несколькими слоями лака, она не пожелала открыть истинное свое лицо восемнадцатого века. Слои масла столь крепко спеклись с красочным слоем, что стало опасно глубоко проникать растворителем и скальпелем без риска уничтожить авторскую живопись. Одни вещи покидали квартиру Дронова, другие поселялись. Две среднего качества иконы менялись на одну — дивную, редкую, дорогую. И это замысловатое движение, обычное в среде собирателей, мало-помалу формировало некое собрание, которое было доступно в сибирском краю, где и первые русские отряды первопроходцев появлялись только в семнадцатом веке, поэтому древнее икон 18 века ничего не попадалось. Очень редко попадались иконы и более древние. Конечно они были дороги, редки и состояние их требовало прикосновения рук префессионалов. Круг местных собирателей был очерчен Сибирью. И так пролетели еще пять лет. У Дронова появились знакомые в среде Московских собирателей-знатоков, как икон так и прочего антиквариата. Стали появляться деньги, подчас немалые; они вновь тратились на покупки, стоимость которых росла и росла. Сформировалась и некая вторая, тайная жизнь; за пределы её законов не следовало выходить, а равно и пускать туда посторонних было опасно. Слухи о краже у этого или конфискации вещей у того стремительно распространялись по стране. Трудно сказать, что было хуже. Оба варианта были крахом многолетнего труда, а во втором случае собиратель еще и лишался свободы! Пожалуй, главный тупик, а точнее непонимание властей и собирателей проистекали от явного парадокса; там, где логика отсутствовала напрочь! Получалось так: взорвав, уничтожив, разорив тысячи храмов и всего того, что там находилось, кроме разве то ценностей в виде драгметаллов, изымаемых жестоко и яростно, куда иконы, как таковые, вовсе и не входили, власти стали преследовать именно собирателей икон! Но возможно эта мера касалась только тех, кто сделал это своей подпольной профессией? тем более, что иногда эти собрания по тайным каналам попадали за рубеж! Это было понятно. Дронов вовсе не рассматривал нечто подобное в отношении себя! Не удивился и не насторожился он и тогда, когда через посредников к нему явились сотрудники Иркутского областного художественного музея и выразили желание приобрести, после соответствующеё оценки, несколько храмовых икон. Сумма по тем временам была приличной и оформление состоялось. К тому же продавать вещи подобного ранга в музей это одно, а сбывать их в лапы Московских воротил — это другое! Дронов много чего покупал в Москве, но ничего туда не возвращалось! Так ему было спокойнее. В столице продолжил он общение со знаменитым в определенных кругах Иосифом Перезовским. Тот был многим обязан Дронову, ибо за период отбывания своего срока за спекуляцию попал Иосиф на «больничку», где два собирателя с полуслова поняли друг друга и медик употребил все свое влияние, дабы продержать московского еврея в больнице и откормить. Вдобавок, медик поговорил с кем нужно из зеков, и те оставили в покое москвича, а до того шпыняли бедолагу нещадно. И что примечательно: Иосиф, а среди своих — Юзеф, или просто Юзик, в девяностые, после освобождения, открыл первый еврейский ресторан в Москве! И какое-то время был знаменит. Именно благодаря знакомству с Юзефом, Дронов привозил из Москвы много ценностей и раритетов! И вот — его вещи в музее! Его иконы, пусть и бывшие, но привезенные им, стоят в экспозиции. Это льстило самолюбию… Это было приятно! Вещи остались на родине!
Пролетели восемь лет с того времени, как привез он памятные иконы из Селенгинска и вот …

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УЖАС

Слухи, как мыши, серыми комочками бегали по городу, вызывая страхи и тревогу. Деловые и коллекционеры затаились, притихли… Случилось уже несколько арестов и некая часть людей была осуждена, попав в колонию. Справедливости ради, следует упомянуть о принадлежности их к деловым, которые нигде толком и не работали, формально числясь сторожами, ватерами, слесарями. Кое- кто их них подозрительно быстро вернулся и принялся бегать по городу, «консультируя» оставшихся. Их сторонились, справедливо предполагая вербовку и стукачество. Дальнейшие события только утвердили всех в справедливости опасений на их счет! Тряпье, дефицитные и недоступные на то время магнитофоны, дорогой привозной хрусталь, все, что составляло гордость советского обывателя вовсе не избалованного роскошью, все это пряталось, развозилось по родственникам и знакомым! Коллекционеров пока не трогали. Пока. Но вот в конце сентября случились два ареста, и все узнали: на двух собирателей завели уголовные дела. Начались очные ставки и вызовы в Следственный отдел УВД с бесконечными вопросами: «У кого, когда, за сколько КУПЛЕНО; кому, когда, за сколько ПРОДАНО?» Напряжение нарастало и ожидание чего-то нехорошего, тревожного висело почти осязаемым облаком. Дронов ничего не прятал, не считал нужным, и ничего плохого в отношении себя не ожидал. Последующие события показали — ошибался он жестоко! В начале октября 1985 года все же превентивно зашел в следственный отдел УВД и в лоб поинтересовался о каких-либо правовых вопросах в отношении собственной персоны, но его заверили: «В отношении Вас претензий нет!» И все; он успокоился. Поверил.

А 14 октября 1985 года получил по почте повестку на десять часов утра в следственный отдел Областного УВД. Что было делать? Он пошел, точнее, поехал на собственной машине, которую забрал из гаражного кооператива, а покуда шел туда, все вспоминал, вспоминал, вспоминал, прокручивал в памяти события свои бесконечные скитания по области, по Забайкалью, Бурятии. Настроение было тревожным, но — так думалось — его расспросят о знакомых, о людях с которыми пришлось контактировать, возможно им нужен совет, некая атрибуция предметов коллекционного ранга. Машину пришлось оставить на ул. Литвинова, возле Дома быта Здесь было расположено Областное УВД, Управление КГБ по Иркутской области, поликлиника УВД, а так же Поликлиника УКГБ, где работала его жена. Рядышком, наискосок Дом работников НКВД, возведенный Казимиром Миталем, где в 1934-35 годах жил его дед — сотрудник Ленинградского НКВД. «Веселенькое место, — грустно ухмыльнулся он своим мыслям! Он прошел в здание, отыскал нужный кабинет, предъявил повестку. Некто хмурый и неприветливый просил посидеть, подождать. И началось это ожидание-издевательство, сопряженное, так он понял, с психологической обработкой. То один, то другой сотрудник, то в форме, то без — выглядывал в коридор и спрашивал. «Кто здесь Дронов-то? А-а-а-а. Тэк, тэк. Ну, ну… посидите пока». Сидеть пришлось несколько часов. Несколько раз он интересовался: сколько еще ждать? Равнодушно, роясь в бумагах и, не поднимая головы, ему отвечали: «Ждите, Вам теперь торопиться некуда». Ближе к обеду в кабинет зашел высокий милицейский чин и, немного спустя, заорал: «Чего тянете? Сажать всех Дроновых-шмоновых! — и грязно выматериться, — Хватит уже …все». После этого чин вышел, даже не взглянув в сторону Дронова. Уже в четыре часа пополудни его позвали в тесный, грязный в кабинет, пригласили «присесть» и сунули под нос «постановление» В постановлении прокуратуры было сказано, что в соответствии с тем-то и тем-то, на основание того-то и того-то, в связи с жалобами населения на кражи там-то и там-то культурных ценностей, необходимо произвести обыск у… Увидев свою фамилию он похолодел. Во рту стало сухо, а в висках застучало… «Все, попал я! Надо было, как советовали, попрятать самое ценное. Что будет? Изымут? Все пропадет, все труды пропадут! Посадят?» Из раздумий его вывел вопрос: «Вы же на машине? А, да! Ну, тогда на Вашей и поедем». И они все поехали к нему домой; он сам, причем за рулем, и два сотрудника. Дома были только дети, жена была на работе. Сыновья понявшие: у отца беда, забились в спальню и не показывались, а ему было предложено: «Добровольно сдать ценности, оружие и наркотики, если таковые есть».

Эта, в, сущности, формальная фраза добила Дронова. Ноги стали ватными. Вскоре пришла жена, мгновенно все поняла, и несколько часов, пока длился обыск и изъятие икон, редких самоваров и картин, они сидели и подавленно молчали, как и приглашенные понятые — соседи. Пару часов спустя, явилась молодая женщина-«эксперт», решавшая, что изымать, а что нет, и, судя по её выбору, Дронов понял: «эксперт» ни черта не понимает в антиквариате. Уже темнело, когда все, что подлежало изъятию, было погружено в его же машину — благо просторный багажник Ваз 21 02 позволял это сделать, и ему сказали: «А теперь поедем на вашу дачу». Все засобирались, а жена спросила: «Ты вернешься?» Кто-то их сотрудников ответил: «Это будет зависеть от его показаний».

Они вышли на улицу, забрались в машину, но сесть за руль ему не позволили. «Поведу я, — сказал один из оперов, — нервишки сдадут… мало ли». Путь на его дачу («о, господи, они и о даче знают») был не быстрым. Стемнело, пошел дождь со снегом, резко похолодало. В садоводстве было малолюдно, никто из соседей ничего не видел, пока опера и «эксперт» сдирали все, что им казалось ценным. При этом хорошая икона, на холсте писаная, не вызвала энтузиазма, а печатная на жестянке — штамповка 1902 года была изъята. Закончив все, что следовало, вернулись в УВД, где опера грубо и торопливо стаскали все вещи на четвертый этаж в свой пыльный кабинетик, а его пригласили в другой, где и оставили один на один со старшим по званию. И начался первый допрос, длившийся до трех часов ночи, несмотря на то, что ночные допросы законодательством были запрещены! Все вопросы было сконцентрированы вокруг вещей, привезенных восемь! лет назад из Селенгинска. Похоже, был некий заказ на изъятие остального. Кроме того оперативник интересовался буддийским литьем, о продаже которого знал только один человек, а покупатели были залетными купцами из другого города. При этом предлагалось «чистосердечное признание» и рассказ обо всем, что ему известно. Ну, и, классика жанра, ему советовали поведать обо всем, что «может заинтересовать следствие, касательно иных лиц, занимающихся скупкой и перепродажей культурных ценностей, а так же предметов бытовой техники и… прочего». Дронов был измотан морально и физически, но не смог сдержать улыбки. Он понял, кто дал не него самого показания. Но ответил так: « За себя отвечу, а о «иных лицах», извините, ничего не знаю, — молвил он с горькой ухмылкой. Почему- то именно в этот момент вспомнилась накатанная шутка зеков, слышанная им неоднократно: «Чистосердечное признание — самый короткий путь в тюрьму». «Ну, как же? Вы же там, это, покупаете, продаете, меняетесь, — спрашивал опер. «Да. Вы закуривайте…» Они курили и почти дружески беседовали несколько часов, прикончив пачку сигарет. Следовал вопрос и неторопливый ответ. Все при этом записывалось опером на пронумерованные листочки. Иногда визави Дронова вполне искренне (так могло показаться) спрашивал, как отличить старинную икону от «не очень древней?», где и как, а главное в каких населенных пунктах их искать, за сколько покупать, и так далее, и так далее, и так далее. Он не торопил, и не торопился. Ему дали отмашку, и он «топил» Дронова, понимая, что теперь и «подозреваемый по делу», тоже прекрасно уяснил для себя, что к чему. В начале четвертого утра оба устали. Опер сказал: «Вот тут, и тут подпишите: с моих слов записано верно, мною прочитано. Отлично! Вот ваши права (на машину), паспорт пока останется у нас. Тэк, тэк, тэк! Ну, че? По домам? — спросил он с милой, дружеской улыбкой?»

И похлопал Дронова по плечу: «До дома меня, Михалыч, добросишь?». Оставалось только вежливо кивнуть. Улица и площадь перед домом быта были совершенно пусты. Они подошли к машине и опер сунул владельцу ключи от машины. Прогрев двигатель, Дронов отвез сотрудника домой, рассеяно пожал протянутую ему руку и покатил домой, бросив машину под окном дома.
«Что? — спросила жена .
«Пока не знаю, — отвечал он. — Думаю, будут ломать, выбивать, ну, не буквально, конечно, информацию на нашу братию.
«Чем кончится? — спросила устало.
«Осудят вряд ли. Продано давно. Спекуляцию не докажут. А конфискация… тут — да. Все возможно. Паскудно, конечно. Но пока — сказали — живи, ходи на работу. Надо, мол, вызовем».
Они пошли спать, но это был не сон, а некое забытьё!

——————————————————————————————————————

Полетели две тревожные недели и первого ноября его повторно вызвали в Следственный отдел. Он, предчувствуя дурное, оделся попроще и потеплее.
Ушел утром, поцеловал жену. Она ничего не сказала ему, но взгляд её говорил: «Что же ты наделал? Что с нами всеми будет?»
Что будет, он не знал и только настроился на борьбу.

Его допрашивали весь день, по науке: один, другой, третий. То вкрадчивый интеллигентный, то орущий толстяк, то начальник, мимолетно бросавший: «Кончайте с ним!» Под вечер мучители заторопились по домам, скомкали конец допроса, предъявили «Постановление о задержании», отобрали все, что нашли в карманах. Заставили снять ремень, шнурки от ботинок и повели в печально знаменитый подвал УВД, где находились камеры КПЗ, в располагавшемся рядом здании. Вел его некто Егоров — карьерист и негодяй, сам в будущем попавший под следствие за убийство, после чего его карьера в МВД рухнула. Егоров поторапливал: «Идем, идем, быстрее идем». Быстро шагать в ботинках, лишенных шнурков, было невозможно, они сваливались! Приходилось шаркать ногами, чтобы их не потерять. Они зашли в угрюмое здание, спустились в подвал, миновали длинный коридор и вошли в тесную комнатенку.

Егоров кому-то бросил: «Вот клиент, принимай» Он что то подписал и торопливо ушел. А некто маленький, серый с сержантскими лычками начал скороговоркой тараторить: «Так, быстро сдал все запрещенное! Так, разделся! Быстро… все, все. Сложил сюда. Да, сюда. Быстро я говорю! Ботинки тоже. Открыл рот, поднял руки. Трусы снял. Да, тоже. Нагнулся, развел ягодицы. Так. Все ! Забрал вещи. Все, все. Пошел. На выход, да туда. Потом наденешь. Куда берешь? В куртку все свернул. Быстрее. Я говорю: быстрее. Глухой, либо? Повторять не буду ни хера! Не огядываться, прямо.

Пошел, да, туда! По коридору. Стоять!» Они остановились возле массивной двери. Коренастый карлик открыл дверь. « Проходи, — бросил он. Дронов вошел. Страшная, тяжелая дверь с омерзительным , громким стуком захлопнулась, отсекая его от всего , что осталось там, на свободе. Заурчал закрываемый замок и наступила тишина. Страшная тишина, страшное одиночество, и страшная неизвестность. Он долго стоял , оглушенный быстротой всего происшедшего; стоял босой на деревянном полу, абсолютно голый, держа в руках свою одежду завернутую в куртку. Огляделся. В камере было чисто и тепло, половину камеры занимали деревянные нары, подле двери располагалась дырка, забетонированная по окружности и два приступка для ног. На приземистом столике, вмонтированном в пол, возвышался цинковый бак с водой и кружка, намертво прикрепленная к баку цепью. Все. Над нарами виднелось зарешеченное оконце, но оттуда лилась темнота, был вечер. Он присел на нары и неторопливо оделся. В голове еще звучал голос конвоира. За несколько лет работы в лагерной больнице никто с ним не разговаривал вот так. Убийцы и бандиты обращались исключительно по имени-отчеству. Неизменно вежлив был с медиками и оперативный состав. Но что теперь? Там — одно, а здесь я что же? Зек? Нет. Осужденный? Нет! Значит я — задержанный… до выяснения. А что выяснять? Что это? Желание раздавить? Чтобы раскололся, сдал все, что знаю о себе и о других. Черт, черт, черт… как жаль картины Юхневича, а иконы, что? Не жаль? Годами собирал и что? Вот так вот просто. Господи, о чем я? Сыновья, родители, дети. Особенно отец! Боже мой! Папе дали очередную юбилейную медаль, как участнику войны, а я — здесь. Правоверный коммунист, ругавшийся с мамой до хрипоты о «линии партии». Спасибо, дали отцу позвонить домой. Как он перенесет это? Как мама, а жена? А младший? Кричал, когда я уходил: «Папочка я за тебя отомщу…» Они ведь обо всем думают. Ну, а как посадят? Вот позор-то! На работе разнесется — посадили. Стоп, стоп, не скули. У меня время есть! Надо выработать стратегию… Сегодня четверг. Значит, завтра выдернут на беседу, потом два дня в запасе, подумаю. Что завтра? будет ясно из вопросов. Будут давить по полной. Нельзя только раскисать. Только не раскисать, только не сказать лишнего, а о прочих друзьях-знакомых что? А — ничего! Не знаю. Все. Он не спал всю ночь. Мысли лихорадочно крутились в голове. Какая-то болезненная активность сменялась никогда еще не изведанными тупостью и апатией, когда сознание кричало: «Ты понимаешь? все! Теперь от тебя ничего не зависит». Но после этого он вдруг начинал ходить из угла в угол и считать шаги. Так: сюда пять… нет семь, шаги нужны одинаковые. Теперь правильно: сюда — семь, обратно — тоже семь! Отлично! И он ходил по диагонали камеры. Семь шагов туда, семь шагов сюда. И стало понятно, отчего это! Клетка! Вот он в клетке!

Так медведь, лишенный простора бродит по клетке вот ровно так же! Да, так же! Нужен выход энергии, а его нет. Значит что ? Лежать? Не хочу, не могу. Сидеть? Черт, тоже не хочется. Дронов попил воды. Почему то вспомнился дед — чин НКВД. А дед как? Тогда-то было еще страшнее. В Ленинграде. Он что? Мама никогда не рассказывала. Он бил? Что же — он пытал? Три ромба. Три ромба — Комиссар госбезопасности третьего ранга. Дача, Ягода приезжал. Нет, он не бил, не мог он сам бить. Ну и что? Значит, это делали другие. Что им до моего деда. Я в руках вот этого сержанта. И что? А ничего там, в деле, прописано место работы. Я, в конце концов, врач, а не бродяга, не судимый ранее.
За всю ночь он даже не прилег, а только сидел на краю нар и раскачивался вперед-назад, прикрыв глаза. Так было легче! Утром его окликнул новый конвоир, открыв лючок кормушки: «Ты чего? Заболел?» Видимо он долго наблюдал за ним в глазок камеры.
«Не-е-ет, — заверил его Дронов, даже удивившись немного.
«Значит, скучно, — поправился конвоир.
«Скорее тошно»
«Ну-ну». Дверь отворилась, вошел на вид добродушный дядька, осмотрел камеру.
Заглянул в список. «Фамилия Дронов?
«Да».
«Имя, отчество?»
«Анатолий Михайлович».
«Так и будешь… он осекся… так и будете докладать. К-ха…. Руки назад, на выход.
Доктор будет смотреть»
Его вывели в коридор и проводили в медкабинетик, где сидел хорошо знакомый Дронову Петр Балаганский, дерматовенеролог по специальности. Оба доктора, встретившись, испытали кратковременный шок. «Толя? ты как? — спросил он. — Что случилось?».
«Пока сам не знаю, коллекцию продал… пять лет как? И — вот…»
«Ладно, Толя, иди. Я все тут запишу, ну, осмотр. Извини, тут говорить нельзя! — Он показал глазами на потолок, — не положено.
Дронов кивнул и вышел.
«Что, уже все? — удивился конвоир, — тогда пошли, руки назад. Питание позже принесу».
И вдруг шепотом спросил: «Может кипяточку надо?
«Нет, благодарю, — ответил Дронов. Есть ему не хотелось и ответил он, не задумываясь, автоматически.
«К-ха, — только и услышал он в ответ. И дверь вновь захлопнулась.
А мысли его потекли в новом направлении: все, конец. Теперь весь город будет знать. Петр растрезвонит коллегам. Скверно!
Спустя час кормушка вновь открылась, и в проеме её появилось лицо конвойного. «Подойти на раздачу, — добродушно пробормотал он. В глазах его отчетливо светилось сочувствие.
«Получите». С этими словами он выдал полбуханки черного хлеба и тихо спросил: бумажка есть? вот сахар, насыпать куда?»
Дронов даже растерялся: «Нет у меня ничего, всё отобрали».
«Вот, — ему был протянут сверточек. — Я завернул, в газетку…». И был передан пакетик сахара.
«Благодарю вас, — кивнул доктор, кинув быстрый взор на удивленное лицо конвоира.
«Может, еще надо? — поинтересовался тот, явно не привыкший к вежливым оборотам.
«Хватит, спасибо»
«Если чего — стукнуть три раза в дверь. Буду знать».
И кормушка закрылась.
Дронов сидел на полатях, а рядом лежала его пайка: черный хлеб и пара ложек сахара-песка в ловко свернутом газетном пакетике. Хлеб, так ему сказали, это на день, а сахар дадут еще вечером.
Надо поесть — приказал он себе. Засыпал сахар в кружку, разболтал и выпил. Затем отломил кусок хлеба, съел.
Через час он был вызван на допрос. Его ждал в специальной комнате среднего роста спокойный капитан. Представился: «Владимир Георгиевич Толмачев. Я веду ваше дело. Давайте беседовать».
«Давайте, — согласился подозреваемый по делу. И они стали беседовать. Пока без протокола.
«Как настроение?
«Настроение ужасное, я подавлен всем этим. Я не спал, Хочу понять — вина моя в чем? По кодексу. Что такого уголовного за мной?»
«Ну, смотрите: мы же подготовились, кое-что узнали. За Вами числятся несколько эпизодов спекулятивных сделок с целью наживы». Он стал заглядывать в свою писульку, что держал написанным с себе.
«Вот, иконы краеведческому музею продали?»
«Продал. Так это когда было. Я в Селенгинск ездил в 1977 году! Сейчас, слава богу, 1985!
«Но, тем не менее, иконы проданы?»
«Ну, проданы…»
«Вот, видите. Это — раз. Будду из бронзы продали?»
«Продал».

«Это — два!.. Сейчас, вот тут… ага. Икону Богоматерь Печерскую продали художественному музею?»
«Продал».
«Так сколько эпизодов спекуляции? А сумма? Мы посчитали: и набирается на «Особо крупный размер». А это семь лет с конфискацией! Идите пока. В понедельник увидимся. И это… в этом самом Селенгинске-то вас помнят?
«Надеюсь, что помнят. Это Ждановы, дом возле Английского утеса…. там старушка и внук её. И потом…» Но договорить ему не дали. Следователь приказал:
«Конвойный, увести подозреваемого».
Дронова увели. Кратость допроса удивила! Они подготовились! И вот тут ему стало действительно не по себе! В ушах гудело: «семь лет с конфискацией!» Если его и правда осудят — это крах всего. Жизни, семьи, здоровья, карьеры, а дети? Это подкосило его окончательно! Бесконечно долго сидел он на краю нар и, подавленный окончательно, думал. Рядом, на подложенном носовом платке, лежал кусок хлеба, выданный ему, и направление мыслей приняло совершенно депрессивный оттенок. «Значит, что? Значит, я — преступник с позиции закона? А меня кормят. Меня осмотрел врач. Ему вдруг стало совершенно безразлична возможная огласка. Ходить уже не хотелось и ему казалось –жизнь сочится, уходит из него. К ночи ужас, охвативший его, стал невыносим. Он стал думать, как убить себя, поскольку возможная судимость казалась ему совершенно неприемлемой, позорной, чудовищной! Но как это сделать. Острый, кирпичный угол дверной колоды глядел на него призывно… А что, если разбежаться и удариться лбом об угол? Поможет… А если нет, и все ограничится потерей сознания, а потом станет известно: Дронов хотел покончить с собой, но неудачно. Нет, это… это…Черт возьми! Это — слабость! Ну, нет. Он вскочил, выпил кружку холодной воды и стал напряженно думать. Так… Все! Я не могу принадлежать себе, не могу позволить себе слабость. Нет, гражданин следователь, я буду сражаться. Давай так, сказал он себе. Подумай, как поступил бы на твоем месте опытный зек? Вспомнилось, что рассказывали обитатели палат больнички. Нужна мастырка, отмазка.

«А я вот, чуть чего и Шизо светит, «вскрываюсь», — рассказывал многократно судимый Ваня Сидоров, — веселый и смешливый зек. «Одну вену перехлестнул, падай, кровью брызгай, начинай стонать и — зассали все, — с хохотком трепался он, — у меня пара контролеров в обморок падали! Помню, «Модный» на обходе, как кровь увидел — ёбс — и выстелился. А он два погонных метра, подковы гнул! Да… Железно работает, а я без «мойки» и не хожу. Сломал её пополам, мойку-то и все. Одна половинка под стелькой, другая под языком: только перекинь путем, когда досмотр и все…». Мойкой зеки называли лезвие безопасной бритвы — это Дронов знал. «Модным» в лагере заглазно кликали огромного контролера, который славился аккуратностью в ношении формы. Самое занятное ему, этом самому Сидорову он — Дронов — и делал пару раз перевязку на левом локтевом сгибе, испещренном десятком шрамов. «Надо — я и ногтем вскроюсь, — хвастал Иван, — а то — железную пуговицу о стену заточу! А чё? Зек, без мастырки — не зек! Бля буду!» Совершая свои бесконечные семь шагов, ходя быстрым шагом из угла в угол, Дронов стал обдумывать стратегию поведения. Так. Надо обдумать, что говорить на каждый из эпизодов. Следователь пугает, хочет сломать, размазать. Еще ничего не известно, еще нужно дотащить все это до суда. Все фарцовщики уже гуляют после «химии». Никто не повесился! Самое главное — бить на то, что время между продажей и этим накатом несколько лет! Нажива? Ха? Да я работаю, и еще совместительство по ночам! Тут и КРУ не прицепится. Продажа, нажива. Ха! Это не основной источник дохода. Это я разобью легко! Часть денег потрачена на те же самые иконы, только лучшие. И потом… О! вспомнил! Икону пророка Захарии я подарил краеведам. И писал Дарственную. Тут без признаков наживы. Сумма? Ну, и что. Она получена не одномоментно. И к утру, он окончательно овладел собой. «Нет, ребятки, так просто я не дам себя сожрать, — сказал он кому — то невидимому, — а тебе надо заснуть, вторая ночь без сна. И, улегшись в середине палатей, подложив под голову ботинки и вязаную шапочку, он задремал, но полноценным сном это назвать было невозможно. Очнулся от лязга дверей и в комнату затолкнули пару постояльцев, которые тут же расползлись по краям палатей и быстро улеглись, а потом еще долго переговривались, обсуждая какую-то драку. Сам он улегся посередине настила и, занятый своими мыслями, совершенно не обращал внимания на соседей. Утром, на поверке Дронов разглядел двух пропитых мужиков, по виду неоднократно судимых. Они в основном лежали, лениво кидая друг другу короткие фразы. И он старался не замечать их. Потом им всем выдали еще хлеба и сахар. От сахара Дронов не отказался, а вот хлеб есть не стал, не хотелось. Хлеб положил он подле себя и ближе к вечеру один из мужиков сказал: «Слышь, ты, валютчик, пайку жрать не будешь — дай сюда». Дронов отдал одному их серых личностей и они тут же съели хлеб, а потом один из них лениво процедил: «Слушай, кончай тусоваться по камере, в глазах рябит». Но Дронов и не слышал этого почти окрика. Занятый своими бедами, он продолжа свое бесконечное путешествие по диагонали, пока не увидел перед собой бледную рожу с редкими, прокуренными зубами. «Ты че? Кончай, говорю, тусоваться. Дай лучше закурить. Чё, смотришь? В пятак захотел? Сядь, падла!»

И сжатая пружина в душе доктора выстрелила: он схватил коренастого мужика за пиджак, повернулся резко, как учили, спиной, подбросил обмякшее тело на плечо и с силой грохнул его на полати, после чего тот уполз в свой угол и долго рычал: «Чё, спортсмен, сука? Ниче, ночью, по соннику удавлю» Дронов не слушал его и продолжал свою прогулку.
Однако ночь прошла спокойно, а обе мутные личности были вызваны утром, после поверки «с вещами» на выход и более не возвращались. Наступил воскресный день. За дверями было тихо, и до обеда он был в камере один. А потом появился развеселый парень, быстро втерся в доверие (или попытался это сделать), сыпал анекдотами, угощал сигаретами. Дронов не отказывался. Все же табак притуплял боль и успокаивал. Новый сиделец назвался Иваном Сороковиковым. Новый обитатель камеры посетовал, что вот, по заявлению жены придется «чалиться». «А ты чего? — интересовался он, — чего вменяют-то? Растрату? Ты, как вроде, раньше-то не сидел? Да? Нет, ну, видно же. Короче, ты говори, чего там числится за тобой, а я тебе разжую, как и что. А-а-а! Спекуляция? Но-о-о-о. Это модно сейчас. Трюмят фарцу. А че? Родину продают, бляди! Кому продавал то? Если иностранцам — это ты попал! Говори, а я тебе отмазку дам. Смотри: ты, Михалыч, по первоходке пойдешь в Марково. Не-е-е, ты не переживай! Семерик клеят! Ни себе хуя! Это тебе жути гонят! Ты по двум третям уйдешь. Железно! А быстрее всего на «Химию» отправят. Отработаешь. Там чё? Общага, бухалово, если с умом. Ты, говори, говори, че, да кому пристроил, может, вообще пронесет мимо. Ты с валютой-то как? Где хранишь? Смотри: не лажанись, надежно прячь! Если че — у меня кенты Схоронят — хрен менты найдут».

Однако, Дронов быстро понял: «наседка, подсадной» и был очень скуп на сведения, осторожничал. А Иван не унимался, упорно расспрашивал. К вечеру, когда кончились сигареты, он заскучал. Рано улегся спать, потеряв интерес к Дронову. Утром его вызвали «к врачу» и он более не вернулся. Зато завели пьяного и расхристанного молодого мужика. Он был не на шутку расстроен и искренне сокрушался о недопитой бутылке водки. «Вот невезуха! — утром догнаться хотел — жена спрятала! Пригладил малехо…а тут, опа, менты прикатили. Соседка вызвала, как за дебош. Сержант, падла, наручником по печени съездил! Болит… Короче: опять двадцать пять — на зону!» Потом он долго пил воду, елозя слюнявыми губами по кружке, и сидел, причитая о судьбе оставленной бутылки! Через полчаса его вызвали, а вскоре он вернулся и был даже весел, отмывая черную краску с рук. У него взяли отпечатки пальцев … Он набирал в рот воду из кружки и споласкивал руки над туалетным очком, а после еще долго оттирал их полой рубахи!

«Все нормально, скоро в тюрьму увезут». Он был доволен. Дронова это просто потрясло. «Чего хорошего-то? — искренне удивился он.

«Ну ты сравнил! Не врубаешься?.. В тюрьме шконка, матрац. Жратва — суп, второе, шашки, шахматы. Анекдоты травят. Там весело, ты чё? Я маляр. В лагере по малярке — работы до жопы! Я и на объекты ездить не буду! Через полгода на бесконвойку выскочу… Я так-то: в СВП состою, мне понты — по барабану! Масти — похуй Я — мужик».
Эта череда удивительных открытий перевернула мировоззрение доктора. Его искренний ужас перед тюрьмой не разделял этот человек. Молодой парень стремился туда, нахождение в Сизо его ничуть не ужасало, как и предстоявший этап, после суда, конечно, в ИТК! И он задумался. Но вскоре его вызвали на допрос. «К следователю, — равнодушно бросил конвойный. Они встретились. Вежливо поздоровались. Дронову показалось, капитан глядит на него не без любопытства. «Как самочувствие? — поинтересовался капитан. Доктор только пожал плечами. А потом продолжалась долгая, изнурительная для них обоих беседа, но уже под протокол. Задавались четкие, вкрадчивые и заготовленные вопросы, после чего следовали спокойные, обдуманные ответы. Цена с обеих сторон была велика, а для доктора она была еще выше.

«А вот зачем вам иконы? Ну, что, в самом деле, за блажь? Идите в церковь там их полно, — спрашивал его капитан, не без подвоха .
«Старинная икона — произведение искусства! Она, как говорят, намоленная. Живопись там иная. Она меня будоражит. Я могу восхищаться этим, только не знаю, можете вы в это поверить или нет?».
«Если это касается вас, — могу, — был ответ.
«Спасибо».
«А вот скажите, вы, значит, как её, — он глянул в свои записи, — Пророк Захария подарили музею?»
«Подарил»
«Ну, а, скажем, продать могли?».
«Мог».
«В Москву могли?» — Дронов насторожился.
«В принципе мог».
«А без принципа?».
«Я в Москву ничего не продавал».
«Мы же можем проверить».
«Проверяйте».
«Проверим, — сказал с улыбкой капитан. А Богоматерь Печерская продана за сколько музею?».
«За тысячу рублей».
«А почему у них в справке значится тысяча сто?».
«Поинтересуйтесь у музея». — Следователь кивнул.
«А купили у краеведа Павлюченковой за сколько?»
«За тысячу рублей. И то не все деньгами, часть оплаты сделана золотыми изделиями».
«А смысл?».
«Что Вы имеете в виду?».
«Ну, как… купил за тысячу, продал за тысячу. В чем смысл, выгода, не знаю толк, резон?».
«Деньги нужны были».
«А зарплата? Не хватает?
«Зарплата на квартиру, детей, продукты. Заплата с двух работ не более двухсот рублей. На антиквариат не хватит, тут другое».
«Деньги Корейко?».
«Назовите, как хотите, но это другой фонд. Он формируется не за один год, а чаще за десятилетия! К тому же кое-что мне досталось от родителей, от дедов. Это я могу продавать? Как Вы считаете?»
«Можете, но… понимаете. Это не совсем нормальное увлечение».
«А что нормальное? Марки? Но из пионерского возраста я вышел».
«Хорошо, перейдем к частным продажам. Сколько их было? Что вы продавали, кому, когда, кто эти люди? Расскажите».
Дронов, вовлеченный в безобидную с виду беседу, замолчал. Подумал.
«Не было других продаж».
«Ну, а если… допустить, что мы знаем о них?».
«Я могу допустить, что угодно. Как говорят мои клиенты в «шестерке», где я совмещал пять лет — доказать надо».
«А картины? Где вы их взяли? Музейщики говорят, редкие».
«Тогда почему они у меня, а не у музейщиков? Значит, я рыскаю, ищу, плачу, а музеи норовят взять у владельцев, что-то и всучить благодарственное письмо. В тридцатые храмы взрывали, а теперь что же? Иконы иметь нельзя? Хрущев назвал художников, простите, «пидорасами», выгнал многих, затравил, а ныне опомнились? Ведь и Третьяков и Сукачев — частные лица… Инициатива — частная, но у нас она наказуема».
«Трудно с вами…»
«Сочувствую, но, у нас разные задачи».
«Это, как посмотреть. Мы ведь были в командировке в Селенгинске, пока вы тут «отдыхали». Вас в поселке помнят».
«Польщен, и что говорят?».
Следователь замолчал. Молчание длилось долго. Наконец, он произнес уже вполне вежливо, без иронии: «Вас хорошо характеризуют в больнице. К тому же вы штатный пропагандист райкома партии. Это, конечно, положительный момент. На сегодня мы закончим, прочтите, подпишите».
Читать убористо написанные листы Дронов не стал, подписал.
«Завтра с утра я вас вызову…Увести».

Дронов поплелся в опостылевшую камеру, но в душе у него затеплилась надежда.
Он уже чаще лежал, ибо накопилась усталость, и напряженно думал. Стало понятно: через унизительную процедуру водворения в тюрьму прошли миллионы граждан Советского Союза. Ну, что я. Кто я, в сущности? А маршалы? а знаменитости? а диссиденты? Пока это «предбанник», но впереди могут оказаться СИЗО, ИТК. Ужасно, отвратительно! Страшил его даже не лагерь, и не зеки. В депрессию его вгонял сам факт судимости и позора, что за этим последует. И еще семья! родители, дети, жена. Была и ещё причина для муки, тяготившая, терзавшая его постоянно и неукротимо: были поданы документы для перевода в Институт усовершенствования врачей ассистентом на кафедру психиатрии. Были собраны и визы в больнице и ГИДУВе. Попасть на кафедру считалось большой удачей и, естественно, весьма почетно! Да и зарабатывали ассистенты по тем меркам немало. Теперь же, предполагаемая карьера рушилась стремительно! Проверка, судимость, не дай бог ИТК. В эти моменты он обессилено опускался на нары, охватывал голову и стонал от бессилия и позора. Боль была почти физической. Даже сам, работая вольнонаемным в лагере, он, как стало понятно, совершенно был не готов сам оказаться в его жестоких, липких, неумолимых лапах. Врач-преподаватель и судимость! Это противоестественно! Что скажет ректор? Как отреагирует главный врач, коллеги? Нет — это невыносимо! А тот счастливчик-дебошир уже, конечно, в тюрьме . Ему там хорошо и привычно! Как же нужно изуродовать людей для этого. Понимал он и другое: завтра должна решиться его судьба. Либо его выпустят на подписку о невыезде и дело свернут, ограничившись изъятием, либо отправят в СИЗО, что будет означать ожидание суда и последующих мер… «Я почти уверен — ограничатся изъятием, — сказал он себе». Ему повезло: до утра камера оставалась пустой. Лежа на деревянном настиле, не в силах заснуть, продумал Дронов все свои действия. Наперво: не сдаваться, не раскисать. Теперь он это понял. Меня прогоняют, как новичка, через все эти штуки: ожидание, запугивание, подсадных. Азы , конечно, но действует! Он признался себе в этом.

Даже если допустить лагерь… ну, что? Буду работать, отсылать деньги, или попрошусь в больничку санитаром. Надеюсь, не откажут. Это самое страшное, но и к этому следует быть готовым. Это первое. Второе: если повезут все же в СИЗО, придется вскрыть вены. Он твердо решил это сделать! И подготовился; рассказы опытных зеков помогли ему. Для осуществления своего намерения он аккуратно, не без труда, снял бронзовую, фирменную нашлепку с джинсов, державшуюся на двух заклепках. Она была, как пятак, но, конечно, тоньше. За пару часов осторожной работы Дронов заточил один закругленный край этой блямбы о кусок раствора, которым была заляпана выбоина колоды массивной двери возле самого пола. Заостренный край был шероховатым, но легко бы справился с порезом. В этом он ничуть не сомневался, как и в том, что осуществил бы свое намерение. Странно все! Вспомнилась школа, когда они в десятом классе «братались» с друзьями и резали друг другу кожу, а после пили кровь: он — у друга, друг — у него. С порезами Дронов справлялся легко, делая их и себе и всем желающим, у кого недоставало решимости. До сих пор у него остались и шрамики, но не на тыле локтевого сгиба, а с противоположной стороны! А однажды он, орудуя скальпелем, пересек себе и вену, вовсе того не желая, и вспомнил, как обильно пошла кровь и стала пропитывать рукав белой рубашки! Он просто наложил себе давящую повязку из трех носовых платков и явился на урок, как ни в чем не бывало. Платки пожертвовали ему девочки-одноклассницы, взиравшие на него с ужасом и уважением. Впрочем, вскоре, набежавшие воспоминания были отринуты! Все чувства были обострены. Спать не хотелось. Черт! Интересно, как я выгляжу? Не брит, не мыт! Он потрогал подбородок. «Представляю свою рожу,- подумал он. Так. Но теперь следует решить, куда спрятать лезвие? Скверно будет, если найдут. А спрятать нужно так, чтобы в случае чего, достать и…

«Боже мой! До чего я дошел? До чего довели меня, врача! Зачем? Какой от меня вред? Что такого я сделал и во имя чего вот так мучить, запирать, допрашивать, доводить, вольно или невольно, просто по накатанному, по отработанному… до попытки суицида!!» И тут… он даже не осознал, что сказал последние три слова вслух! А результатом этого послужил внезапный, резкий хлопок кормушки и неприятная рожа конвойного прорычала: «В чем дело? Чего надо? Чего орем??»
«Все нормально, — сказал поспешно Дронов, — задумался…»

«Думай тихо, — каркнула рожа, и квадрат кормушки закрылся!
Надо сосредоточиться. Не шуметь, конечно. Черт с ним, с этим… Все сложится благополучно, но… куда деть лезвие? Он оглядел себя и нашел выход. Распорол двойную ткань пояса — корсажа и протолкнул свою поделку туда, под правую руку. Потренировался вынимать. Получалось довольно быстро. Отлично. Пока то, се, если пойму, что… везут… туда… — три-четыре пореза я сделаю. И — будь, что будет! Возможно, увезут в больницу? Ставки безмерно высоки, а что? У них свои методы, у нас, арестантов — свои! Так все, это есть, с этим решено. Что дальше? Все будет зависеть завтра от беседы. Ничего они не нароют, а я не простачок, в конце концов! «Ласковый следователь — самая сука, — вспомнилась фраза зека. Он слышал много этих рассказов, и много повидал этих людей, выброшенных на обочину жизни бедностью, отсутствием огранки образованием и нормальной семьи. Они были грубы, жестоки, готовы к отпору, удару кулака, ножа и, конечно, к судимости. Тюрьма, теперь это стало ясно, не пугала их, была привычным местом обитания. Но понимал и видел он и другое: к сорока годам большинство зеков были больны, изношены и редко доживали до пятидесяти! Вроде все? — спрашивал он себя. Теперь немного отдохнуть. Он сел, прислонившись к стене, снял ботинки, потом прилег… и, неожиданно для себя, провалился в крепкий сон.

Проснулся он к утренней поверке и, как бывалый зек, на названную фамилию, оттарабанил имя и отчество, быстро подмел камеру, взяв занесенную метелку и ведро, а несколько позднее получил и «пайку» все тот же хлеб и пару ложек сахара в ладошку. Есть хлеб не стал и не хотелось, а вот сахар он тотчас растворил в теплой воде и с удовольствием выпил. И только сейчас, когда миновала четвертая ночь, обнаружил, что ничего (почти ничего) не ел, не осилив даже половины буханки, выданной ему в первые сутки. Свои пайки он добровольно отдавал сокамерникам. Вот они-то не оставляли от куска даже крошек! Интересно, на кого я похож? Настроение было бодрым.
И он, уже по привычке, стал ходить из угла в угол, заложив руки за спину. Около часа или более того, провел он за этим занятием, а потом неожиданно дверь распахнулась, и в проеме показался тот самый, вежливый невысокого роста дядька. Он произнес: «Дронов, на выход, — и, чуть помедлив, добавил с улыбкой: — с вещами!».
Что? Началось? Что это? В СИЗО? Нет, нет, отпечатки не брали, значит… Все, спокойно, только спокойно, только без паники. Он схватил куртку, свою вязаную шапочку, используемую, как подушка, затолкал её в карман куртки и пошел впереди конвоира, слушая и выполняя команды: направо-налево-стоять-заходи.

Они встретились. Поздоровались. Следователь предложил «присесть» и начался разговор. Поначалу Дронов не мог понять куда тот клонит. Опять повторялись дежурные вопросы: что, откуда, кому, за сколько, где купить, кому продать, как отличить старую икону от не старой, древнюю от поздней, подделку от настоящей… и тому подобное. А еще: можно ли торгуя всем этим, не работать? Дронов увлекся даже, и толково пытался пояснить, что к чему. Его слушали с внимательной доброй улыбкой. Они, говорили, говорили, говорили… Кое что следователь записывал. Потом он ушел, а Дронов сидел и ждал, нащупывая свою «мойку» в поясе и думал. Что-то подсказывало ему: все будет хорошо. Спустя час, следователь вернулся со своей папочкой и газетным свертком в руках Они поговорили еще немного на отвлеченные темы, а потом Толмачев сказал: «Ну, что, я веду к закрытию дела. Только на это еще уйдет время, поэтому принято решение: Вас отпускают «под подписку о невыезде». Вам надлежит являться по первому требованию. То есть, дело ведется, и формально не прекращено, понимаете? И бумагу нужно подписать». Он, открыв папочку, достал нужный листок. После подписания следователь развернул пакет. В нем оказались изъятые при задержании вещи, и он пододвинул пакет Дронову, а потом спросил кого-то: «Как мне оформить? Я человека отпускаю, а? Что, что? Расписка, в произвольной форме. Сейчас». Вскоре все было закончено и они вместе вышли из здания.

Страшная тяжесть словно свалилась с плеч! Небо было необычно высоким и прекрасным! Он повернулся к следователю, хотел поблагодарить, попрощаться, но так и не смог ничего сказать. Глаза его были влажны, губы тряслись… Поняв его, тот просто сказал: «Идите домой…».

Дронов шел, стараясь держать себя в руках, что поначалу плохо удавалось ему. Однако постепенно он успокоился и решил позвонить прежде всего домой. Порывшись в кошельке, отыскал мелочь, поискал глазами телефонную будку и увидел её, но она притулилась подле здания УВД. Нужно найти другую… А что это люди такие? Почему они не радуются? Они не в клетке, а вот так просто могут идти, куда вздумается… Как же они не понимают простого: свобода — это… это! Но подходящего эпитета так и не сыскал! Он пошагал дальше и вскоре трясущимися руками набирал номер, но номер оказался занят! Так, что же? А! Надо позвонить Володе Ш., а он дозвонится жене. Так он и сделал, а после, почти бегом, ринулся на автобусную остановку. Все дальнейшее отпечаталось в памяти калейдоскопически мелькавшими кадрами: звонок в дверь, стук бегущих ног, встреча, слезы, сбивчивый рассказ, дети и безуспешная попытка заснуть, когда он до утра вертелся на кровати, глядя на пустые, уже без икон, стены. Через пару дней, седьмого ноября ему стукнет 38 лет! Завтра нужно на работу… Что ж! пойду. День прогула — это ничего. Это простительно. А потом — 7 числа на демонстрацию. Как обычно. Встал, отчаявшись заснуть. Пошел в душевую комнату и долго глядел на свое отражение. Он не похудел, но заметно осунулся, глаза сверкали лихорадочным блеском, и постоянно хотелось, что-то делать. Посидеть спокойно не удавалось. Конечно, на следующий день пошел он и на работу, но попал в больницу только к обеду и долго потом еще ловил на себе быстрые, цепкие взгляды коллег и сослуживцев. Сходил он и на демонстрацию, где среди множества мелькавших лиц разглядел веселую и пьяную рожу Ивана Сороковикова и хотел даже окликнуть его, но воздержался. Мало-помалу, он вошел в прежний рабочий ритм, но периодически был вызываем на беседы в УВД. Следствие было продлено еще на пару месяцев, а всего эта мука длилась четыре. Дело потом «за отсутствием субъекта преступления» было прекращено, но никто и не подумал ни извиниться, ни оправдать свои действия! Перевод на кафедру не состоялся. Четыре месяца под следствием весьма отрицательно сказались на реноме возможного преподавателя. О научной карьере следовало забыть навсегда. Он перенес это тяжело. И долго тяготился пережитым, сторонясь расспросов коллег. А заведующий кафедрой, профессор Александр Бобров долго успокаивал его, задумчиво говоря: «Вот, понимаешь, тут у вас, в провинции, рубят с плеча! В Москве был бы, изволишь ли видеть, возможен маневр, а тут — не то! Не то… Ты зайди-ка ко мне, антидепрессанты подберем… такие, помягче. Выглядишь не очень. Зайди, ладно?» Здоровье и впрямь пошатнулось. Начались ночные боли в животе, рвота, изжога и потеря веса, которую замечали уже все. Был, после обследования, выставлен диагноз язвы двенадцатиперстной кишки. Болезнь преследовала его после первого курса лечения еще лет пятнадцать, то затихая, то обостряясь. Вещи, за исключением нескольких, возвращены. Два предмета были подарены Художественному музею, и при оформлении дарения нотариус долго не хотела узаконить сделку, ибо все обстоятельства происходящего были на слуху. В конце концов, по её настоянию дарение дорогой старинной иконы состоялось, но без оклада. Нотариус сыграла на формулировке, что «деревянная икона такого уровня должна хранится в музее». Хорошо, настояла юрист, оформляем дарение «деревянной иконы», а оклад — верните прежнему владельцу. И оклад, дивной работы по серебру, без малого в килограмм весом ему действительно вернули!

Имя этой удивительной женщины, не побоявшейся в то время проявить принципиальность — Волчатова Лидия Васильевна.
Язва в теле и шрамы в душе в конце концов зарубцевались, перестали мучить ежедневно, но в памяти и до сих пор живет этот невероятно огромный ком ужаса, бессилия и унижения, что довелось испытать ему в те несколько дней, что провел он в тесной камере, ожидая решения своей судьбы. После случившегося, Дронов на долгие десять лет обрубил контакты и все, что было связано с собирательством. Так решил семейный совет, и он подчинился. Позднее он организовал реставрационную мастерскую. Накатились девяностые годы, многое поменялось. Но, пожалуй, не было такого дня, когда воспоминания не терзали бы его память! А еще очень ярко и выпукло ему помнились люди, так или иначе повлиявшие на него в те памятные дни.

Просочились и подробности. Мария Федоровна Жданова категорически отказалась писать заявление на доктора! И только спросила: «Где иконы?» Узнав, что они проданы в музей, сказала: «Значит, так богу угодно…» Ей твердили о разнице в цене, о возможном или- того хуже — задуманном обмане, настойчиво уговаривали написать заявление, а она только тихо и упрямо повторяла: «Так богу угодно».
Прощаясь, следователь Толмачев пояснил: «Часовня действительно была заброшена, иконы действительно гибли, а часовня ни на чьем балансе не стояла! Пару эпизодов можно было бы и …вменить, развернуть, но… Все же ваш послужной список и образовательный ценз безусловно перевешивали тяжесть содеянного, к тому же оценка стоимости была не ваша, а музея, да и разрыв по времени между поездкой в Селенгинск и продажей предметов слишком велик. Прокуратура не утвердила, не одобрила развитие событий в части уголовного преследования!».
Нотариус Лидия Волчатова, при оформлении дарения, предполагая давление на дарителя, помогла отстоять драгоценный оклад иконы. Но гораздо важнее было простое участие.

Три порядочных человека определили судьбу Дронова в тот период, а посему он всегда помнил о благородстве ими проявленном и молился за их здоровье и благополучие. Поступки этих трех людей, скрутившись в одно целое, в одну спасительную нить, и вытянули его из пропасти. А порвись одна из ниточек, как бы сложились события?
Думать об этом было тягостно и страшно, даже по прошествии многих лет!
Удивительная теплота и загадочная аура древнего Селенгинска, Спасского Собора и часовни Святого креста пытались стереть из памяти своды угрюмого подвала, но этого не случилось! Что же сильнее? Экстаз или Ужас? Горе или радость? Правда или ложь?
Ответа не находилось. Но возможно его и нет, ибо сама жизнь из всего этого и соткана. А что победит и победит ли — ведомо только Творцу!

Март 20017 года .

ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКТОРА

Возвращение лихих девяностых?

Мастерская по реставрации старинной мебели горела в Иркутске

13 июля СМИ Иркутска сообщили:

Прошедшей ночью в центре Иркутска горела мастерская, где восстанавливают старинную деревянную мебель. За помощью реставраторов туда обращаются многие музеи России.

Чердак мастерской по реставрации старинной мебели превратился в большой костёр. Столб пламени поднимался на десятиметровую высоту. Горящее здание — на территории гаражного кооператива. Есть угроза перехода пожара на остальные постройки. Прибывшие сотрудники МЧС ликвидировали возгорание.

В результате происшествия больше всего досталось мастерской, которая сотрудничает со многими музеями по всей стране. Уничтожен чердак — хранилище уникальных экспонатов. Владелец мастерской Аркадий Давыдов уверен,  что это поджог. Ночью забросили бутылку с зажигательной смесью. Сын Давыдова когда-то занимался бизнесом, но разорился. Отдавать долги нечем. Отвечать приходится всей семье.

— Похоже, 90-е возвращаются. Бизнес, конечно, так не делается. С таким нажимом,  — говорит реставратор.

Самой мастерской во время пожара удалось уцелеть. Спасло то, что когда-то здание было бетонным гаражом. Но во время тушения помещение полностью пролили водой пожарные. Старинная мебель промокла. Сейчас реставраторы топят камин, пытаются просушить экспонаты.

— Старинная мебель от влажности может пострадать, может образоваться грибок. Может отслоиться старинный шпон. Мы сейчас все меры принимаем, чтобы этого не произошло, — говорит реставратор Аркадий Давыдов.

Это уже второй поджог. Первый произошёл два года назад. Сейчас правоохранители изучают записи с камер видеонаблюдения, на которых запечатлены преступники.

Очень безрадостная новость.

На фото  —  сгоревший чердак реставрационной мастерской. Именно здесь хранились дивной красоты музейные экспонаты.