С детства мелькало: Боря, Борис, Борис Михайлович. Мельтешило, не приклеиваясь ни к лицу, ни к голосу, ни к фигуре. Мельтешит — значит, был. Мельтешит, не приклеиваясь — его, значит, нет.
Джентльмен советской эпохи. Экранный вальяжный Меркурьев. Не ходок и не бабник, не донжуан и не ловелас. Женолюб. Рост — возвышающийся, объем — вытесняющий. Одет в полушаге от моды, дорого, солидно, надежно: бостон, габардин. Такого все передряги минуют. И действительно миновали, кроме одной: умер он молодым, лет пятидесяти.
От чего? От обилия жизни. Пил. Много пил. Гораздо больше, чем надо. Подозреваю, не от удовольствия, по нужде — не вылететь с круга, не зацепишься — вмиг слетишь: ветер эпохи безжалостно дунет — и выдует, сдунет.
Хром от рождения, опираясь на палку, шествовал, никого не отталкивая — ни к чему, расступаются сами. По образованию, кажется, врач, что большого значения не имело. Начальник! В действиях, порочащих его, не замечен.
Впрочем… В командировке в белорусском местечке: прощальный стол, девушки, утром отъезд.
— Как принимали? — Начальник. У каждого начальника есть свой начальник, иначе, какой же я, к черту, майор.
— Нормально.
Гостеприимство — исконная черта русского человека, будь он тунгуз, будь он калмык. Без застолья гостеприимство никак невозможно.
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
Повелось! Всех убеждающая, всё побеждающая сила возвратности!
А без дам какое застолье?
Впрочем, песня сочинилась, кажется, позже. Но это неважно, А важно то, что в дверь вдруг позвонили. И благо безлично бы так: позвонили. Позвонила. Вспоминалось с неохотой, похмельно. Как адрес узнала? Зачем?
Затем! Залог совершенно иной:
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальём!
Когда дяди Бори давно уже не было, тяжелая, дородная, грузная, издали напоминала она Анну Андреевну. Когда молчала, конечно. Жгучее ожерелье вишнево-красного янтаря. Дяди Борин подарок?
Греки считали янтарь застывшими слезами, выплаканными по Фаэтону, неумело правившему солнечной колесницей. Вот, и врезалась в землю. Упряжь — греки рассказывают — подвела Фаэтона.
Что подвело дядю Борю? А почему, собственно, подвело? Мало кто дяде Боре тогда не завидовал.
Женившись, дядя Боря стал пить чаще и больше, а дома бывал все реже и реже.
Однако, когда надо, бывал.
На одной из сцен «Семнадцати мгновений» — вальяжный Кобзон патриотично возвышает чувства за кадром — отца будто ужалило.
Костел. Или кирха. Отпевание. В гробу знаменитый берлинский нефролог, связной Штирлица. Семья скорбит. Почечники безутешны.
И — вдруг: по стенам, между рядов, у гроба черные мундиры присутствующих ослепили. И — почечник Кальтенбрунер у гроба: руку — вдове, ребенка — тот руку взметнул — ласково по щеке.
— У кого мы теперь будем лечиться?
На столе гроб с дядей Борей. По периметру: стулья, шепот и ожидание.
И — вдруг: по стенам, между рядов, у гроба неприметные костюмы присутствующих ослепили.
И — Начальник у гроба, бостон, габардин, руку — вдове, детей — ласково по волосам.
Пока дядя Боря его не пристроил, отец жил у него. Своя комната в первый раз после привольного детства. Но раз-другой в неделю ее отбирали: появлялся нестарый неприметный костюм, который, поджидая, был не прочь поболтать. Но — звонок в дверь, тот идет открывать, а отцу — по квартире скитаться.
Для семьи дядя Боря сделал немало. Брат его был в Заксенхаузене, а в Сибири он не был. Этого мало?
Дядя Боря был мне не дядей — двоюродным дедом. Знаю его исключительно по рассказам. Источник, разумеется, не слишком надежный. Так что, наверняка я немало напутал.
Видит Бог, дядя Боря, я Вам не судья. Давно никому не судья, даже к себе иногда снисходителен. Так что, коль, что не так, простите, свои люди — сочтемся.
Я не со зла.