Двор

Жуткие времена были. Страшно сказать — телевизоров в доме не было. Да что телевизоров, простых телефонов не было в доме. Не так, чтобы совсем ни у кого не было, у номенклатурного сословия и телевизор на тумбочке стоял, и телефон в прихожей на полочке наличествовал. Но в те доисторические времена на каждого жителя страны номенклатуры приходилось нуль целых, запятая, ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-стока-то тысячных особей. Вот и считайте, сколько человеков было охвачено достижениями научно-технического прогресса в виде телевидения и телефонной связи.
Ося Симкин и его родители к номенклатуре не принадлежали. Но: отсутствие телефонно-телевизорной собственности компенсировалось у Оси наличием друзей. Он уже выходил из подворотни своего дома номер 76 по улице Аллейная , когда услышал голос:
— Толяныч! Нас не замечают! Нас игнорируют! Оська, ты чего нос задрал?
Обернувшись на голос, Ося увидел «скульптурную группу» под названием «Витя Антонов и брат его Анатоль».(Почему «скульптурную группу», спросите вы? Ну, представьте себе две фигуры двухметроворостые, отлитые из мускулов. Будь в городе стоящий скульптор, обязательно изваял бы «Мартеновец и стахановец»)
— Витька! Да… Как же? Когда? — Оська обрадованно ухватился за Витенькину ладонь, пытаясь сжать её.
— Как, как… какак, Оська, условно-досрочно. Вчера откинулся. «Моряк вразвалочку сошёл на берег» — рассмеялся Витя. И Толик, младшенький брат, счастливо заулыбался. А за спинами братьёв в распахнутом окне выглядывало счастливое лицо тёти Фроси с точно такой же улыбкой, как и у братьев.
— Оська, айда с нами девок щупать! — шутейно предложил Витенька.
— Да я бы и с радостью, Витя, хоть девок щупать, хоть вино пить, да мне зачёт сдавать нынче в институте.
— «Зачёт, зачёт»… всё-то тебе, Оська, в жизни зачтётся… А ты, Толька, учись у Осипа. А то: «бериии от жизни всё!» Не бери от жизни всё, а учись у жизни… Ладно, Оська, ещё увидимся! До встречи!
До встречи… до встречи… А больше и не увиделись. Через два месяца Витеньку посадили в очередной, уже в четвёртый раз. Толик потом рассказывал Оське. В желдорклубе было дело. Фраер один с «новостроения» девочку одну очень обидел. Витя его своими кувалдами и проучил, а тут милиция как раз. И сразу: «Ааа, Антонов, опять ты. ну, садись, фулюган, ручки давай!» А это уже — четвёртый раз, это уже — рецидив… А с рецидивистами тогда очень боролись. Жуткие времена были…
Через несколько недель в квартирку Симкиных постучались. Ося открыл дверь. Тётя Фрося со свёртком в руках прошла в кухонку, где преред плитой суетилась Броня, Оськина мама. Фрося протянула свёрток Броне, проговорила::
— Я Оське твоему пуловер связала. Шо он ходит у тебя в семисезонном пальте?
Фрося развернула свёрток.
— Оська, примерь!
Осип стоял раскрасневшийся, точно так же, как как раскраскневшаяся Броня.
— Примеряй, примеряй, Осип, — повторила Фрося.
Оська глянул на маму, та заморгала, то ли утвердительно, то ли недоумённо. Оська так и не понял. Но пуловер натянул. Он лёг так мягко и так тепло, что вылезать из него не хотелось. Броня уловив этот сыновий настрой бросилась в «прихожую», где перед дверью на крючках повисли пальто, плащи, и где между ними затеряласдь её дермантиновая сумка. Она вы удила из неё свой кошелёк.
— Фросенька, вот, восемь, восемь рублей! А остальное потом! Потом! Обязательно! Спасибо тебе!
— Да ладно, Броня, когда будут, тогда докладёшь… А ты, Оська, ты Оська, лишь бы в человеки вышел…
Ушла тётя Фрося.

Из всяких слухов, да и мама порой говорила, Ося знал, что встретить человека с пустым ведром — это не к добру. Но всё это было на слуху, да в глупых поверьях. В тот день Бог распорядился так, что во дворе Осипу повстречалось пустое мусорное ведро. Приложением к нему, «ручкой», был Петька. Он возвращался «с палубы», огромного деревянного короба с люком в середине, куда мусор и скидывался. Короб был задвинут в самый дальний угол двора, «с глаз долой, из сердца Вонь!» Увидев Петьку да ещё при пустом ведре, Осип вспомнил: «На ту беду лиса близёхонько бежала.» Петька заговорщицки подмигнул и весело пропел:
— Оська! У тебя гроши е?
— Какие гроши, Петро, одни слёзы…
— Так я тебе помогу! Давай твои «слёзы» посчитаем»!
«Как знал! Как знал! «Сыр выпал — с ним была плутовка такова…» — подумал Осип ,полез в карманы, достал горсть монет, и стали они с Петькой считать.
— Шестьдесят девять… От рупь сорока девяти отнять шестьдесят девять… это будет.. это будет.. Оська, помогай! Не видишь, что ли, что у меня на голове волосы вспотели!
— «Это будет- это будет…» — передразнил его Осип, — восемьдесят копеек это будет!
— Оська! «Огнетушитель» выходит, и ещё две копейки лишку! Ты сиди, жди, я мигом! — Петька радостный побежал в дом закинуть ведро.
Вдогонку Осип успел крикнуть:
— Петро, пару карамелек мятных!
Петя остановился, подумал мгновенье, и озарённый мыслью произнёс:
— Осип, мятная карамелька после «чекушки» — это есть буржуазное извращение. Я у мамки с кухни луковку стащу!
Ося присел на лавочку, перед которой соседями сооружён был дощатый стол. И лавочка, и стол были удобны тем, что над ними нависал балкончик, и даже в дождь можно было здесь и «козла» забивать», а можно было и «пожар тушить».
Пётр и впрямь вернулся мигом. И немудрено. «Пожарная команда» под вывеской «Гастроном», где в наличии были «огнетушители» разных калибров и на любой вкус, располагалась прямиком против подворотни их дома . «Чекушка» «Московской» ёмкостью 0,25 по цене 1(один) рупь 49 коп. одиноко стояла на столе. Зря, зря она надеялась на кампанию хотя бы гранёного стограммовика… Рядом с ней бесстыдно обнажённая, сверкая белесыми своими телесами, возлежала луковичка. И пока Петя вожделенно срывал с неё 100 одёжек, он, между делом, завёл разговор:
— А я, Оська, нынче никому ничего не должен! Отдал я свой патриотический долг, теперь — попробуй с меня что спроси!
Пётр месяц как из армии вернулся, вот и «выплёскивался» каждый день на эту тему.
Петя чистил луковицу и приговаривал:
— А служил я, кореш Ося, в секретных войсках. Подписку давал о неразглашении. Но ты ведь мне — кореш? — спрашивал Пётр, хамски срывая шелуху с луковицы.
— Конечно, кореш, — подтвердил Осип.
— Служил я в танково-вертолётном дивизионе. Только — тш-ш-ш-ш!
— Ты, Петя, не заговаривайся, ещё не выпили. Где ты видел танково-вертолётный?
— Понимаешь, Осип, ещё никто! никто не додумался! Вот танковый прорыв. А вот перед ним Брянский лес! А как? Как вперёд, согласно приказу? А у нас в башне лопасти свёрнуты, разворачиваем лопасти — и вверх! И оттудова начинаем танковое бомбометание! Никто не знает! И ты не знаешь! Я подписку давал!
Валька, Петина сеструха, ездившая к Пете на присягу, рассказывала, что устроился он очень и очень хорошо: при стройбате, но «тяни-кидай» не обременён. Его поваром определили. Осип всё это знал, а потому слушал Петькины байки вполуха.
Луковица была дочищена и Петя с радостью:
— Ося, начинай! С починаом тебя!
Оська присосался к бутылке, сделал глоток, тут же схватился за дольку луковицы, передал чекушку Пете. Тот ухватился за неё, призадумался. Потом взболтал пузырёк и опрокинул жидкость в горло. Глоток был на удивление долгим. Наконец он отставил «чекушку», чётко поставил её на стол, Зажевал всё это луковицей, посмотрел на пузырёк, и взгляд его медленно но верно превращался в недоумённый.
— Это что, Ося? А где — всё?
— Так ты же только что всё и заглотнул! — уже удивлённый отвечал Осипп.
Пётр сосредоточенно и напряжённо молчал. Потом изрёк:
— Замполит у нас был, ну, уууумный мужик. Всегда говорил:»Помните, братие, формулу Карла Маркса: «Тара — деньги — тара, но уже наполненная!» Осенька, у тебя тара пустая е?
-Не знаю, надо посмотреть
— Ося, у тебя ж опыт есть! Ты ж тимуровцем был, макулатуру собирал! Нешто тару стеклянную не наскребём? Объявляю «ударник» по сбору стеклянной тары!
В тот вечер они насобирали тары на 0,5 «Московской». Уже вечерело, когда расставаясь Осип спросил:
— Пётр, скажи рецепт, как кашу перловую варить?
— Не, брат, не могу, я подписку давал о неразглашении…
Когда Оська вернулся домой, первым делом спросил у мамы:
— Маммма, а,а,а лууковичка у нас е?
Броня только и воскликнула:
— Ой! Ой, вейз! Люди добрые, вы только посмотрите на него! Иди спать, горе ты моё луковое.
Утром, проснувшись, Ося долго не открывал глаза. Он размышлял: «Нет, наверное, всё-таки есть что-то в этих поверьях…» С тех пор, прежде чем выйти из квартиры, он всегда выглядывал в окно: не идёт ли кто по двору с пустым ведром.
А Петя… Через несколько лет Петю зарезали по пьяни на Старом Форштадте. Аккурат под Новый Год.
Как говорится, с “Новым Годом”, господа, “с новым счастьем….”

Лестница была крутая, да ещё и с заворотом. Оттуда, снизу лестницы, раздавались жалобные всхлипы.
— Эх! Кто-нибудь, помогите… Эй, люди… или сволочи все? Да помогиииите же…
Броня услышав жалобные стоны, крикнула из кухонки в комнату:
— Иосиф! Там дядя Ваня опять. Пойди помоги.
— Да что я, что я? Скорая помощь, чтро ли?
— Иосиф! Человеку плохо, ему трудно. А тебе — что, два шага сделать трудно?
Ося вышел из квартиры, спустился по лестнице. Там, в самом её низу, лежал дядя Ваня, с «мансарды». Увидев Осю, сосед радостно заговорил:
— О, Ося, сынок, помоги дяде Ване… Ванька сегодня бухой, плохо Ваньке…
Красивое лицо Ивана с васильковыми глазами, русым чубом, спускавшемся на лоб, лицо это было размазано слезливо-сопливыми ручьями.
— А когда ты, дядя Ваня, не бухой? — резонно спросил Ося, поднимая соседа с пола. Он ухватил его за туловище, и приговаривая — Ножкой, ножкой, дядя Ваня, левой, правой..
— Левой! Левой! Ать два! — подхватил Иван. — слышь, Осенька, ты Фране, кралечке моей не говори, что я в состоянии не стояния…
— Дядя Ваня, а то она не увидит!
— Не, Ося, не, мне только до люльки добраться, лягу , аки ангел, отосплюсь, а кралечка-Франечка прийдёт со службы, буду как огурчик!
— Ты бы не пил, дядя Ваня!
— Ох, Ося, сынок… Эх, дорогой ты мой, СЫНОК… А вот мне Бог не дал, ни сына, ни дочки… И не даст уже…
Ося честно дотащил Ивана до квартиры. Живи Иван да Франя в Париже, гордо бы именовали свою квартиру мансардой. А так… где-то на чердаке, выделена была им каморка, куда и приволок Ося своего соседа. И бережно уложил его в «люльку», кровать с панцирной сеткой.

В году одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом день 9 мая был объявлен праздничным, а потому — выходным. И дом в этот день просыпался лениво. Но, наконец-то, и окна растворялись, и через эти окна начинались «переговоры». На дядю Ваню, который в это время вышел из подъезда, повернулись все головы, высунутые в окнах.Иван был одет в отутюженные в «стрелку» брюки, белоснежная рубаха с отложным воротником выглядывала из-под начищенного пиджака. Чёрно-белая гамма очень сочеталась с русой причёской и васильковыми глазами. И на всей этой гамме, выделялись два ордена Славы, орден Отечественной войны, и медали, общим наименованием «Мы пол-Европы, пол-Eвропы прошагали.»
Откуда-то из поднебесьи раздался голос Франи:
— Ванька! Я тебя просила!
— Кралечка!И не сумневайся!
Иван вернулся через пару часов и вправду, как и обещал, «тверёзый». Он прошёл к лавочке под балкончиком. Дядька Андрей с первого этажа подсел к нему, тоже в пиджаке, на котором тускнели несколько медалей, тут и дядя Гриша, Петькин отец, подоспел. Да не с пустыми руками, с бутылём и стаканчиками. Тётка Маруся, Григория жена, вынесла и поставила на столик миску с капустой и огурцами. Степанида, Андриева жена, увидев в окно старания Марии, поспешила тоже с угощением. А там и Франя выложила на стол нехитрую закуску. Мужили тихо переговаривались между собою, не забывая напонять стаканчики. Вроде уже и наговорились, когда дядя Ваня тихо запел:
Майскими короткими ночами.
Отгремев, закончились бои,,,
Окна пораскрывались, и соседи, подхватили эту песню тихими своими голосами.

Прошло несколько дней, когда в дверь Симкиных постучались. Броня открыла, в дверях стоял Иван
— Бронечка, соседушка, одолжи Ваньке два рублика на баню… Вот…вот… клянусь, скажи, чем поклясться — верну!
— Ваня, так 30 копеек-то баня стоит!
 То так, Броня, то так. А веник? А мочалку? а мыла? Одолжи, Бронечка.

— Эй! Кто-нибудь
Люди добрые! Помогите! Люди вы или сволочи? — раздавались всхлипывания с низу лестницы.
 Иосиф!
-Да ладно, мама, уже иду…

Жили-были муж и жена. И было у них две дочки — Ленка и Лилька. А жили они все в квартире номер 3, на первом этаже, прямо перед лестницей крутой, на которой дядя Ваня любил «отдыхать». Жену звали Степанида(может родители сынка хотели, Стёпу, а вышла — девочка, потому и имя такое — Степанида). А мужа звали дядька Андрей. Нет, конечно же без «дядьки», просто — Андрей, а «дядькой» его все во дворе называли.
Степанида была женщиной высокой и очень-очень худощавой. Про таких обычно говорят — «оглобля». Да ведь и не изъян это какой-то вовсе, это у неё от природы, может, наследственность. На голове Степанида носила «кукиш» непонятного цвета, не брюнетистого, не блондинистого, не русого. Скорее всего — «соломенного». А из этого «кукиша» вечно торчал хвостик растрёпанных волос. В отличие от жены, дядька Андрей был плотненького телосложения, коренастый. Глаза у него были «цыганистые», белки глаз вовсе не белки, а чуть смугловатые, и в них — чёрные зрачки
.А изъян был у Ленки. Была она ликом в мать, какая-то бесцветная, выцветшие глаза, волосы соломенного цвета. И в этом облике была у неё одна очень выразительная, выделяющаяся деталь: сильное косоглазие на один глаз. Лилька же обликом — в отца. И лицо смуглого цвета, и зрачки глаз чёрные на фоне смуглых, цыганистых «белков», волосы кудряшками рыжеватого оттенка. Но и у Лильки была особенность: никогда в глаза прямо не смотрела, «бегали» зрачки как теннисный шарик. И Оська, когда имел с нею неосторожность заговорить, постоянно ждал от неё какой-никакой каверзы. Да что Оська, и Витька Антонов чего-то нехорошего всегда ждал. Хорошо брат, Толик всегда рядом был, всегда говорил: «Не верь ей, братуха, наплетёт тут с три короба…»
И вот если у Лильки глаза бегали, выдавая в ней натуру, про которую в народе говорят: «Шалава!», Ленка всегда одним глазом прямо в лицо смотрела.Но другим постоянно куда-то в сторону. Может, это означало двуличность её натуры? Пока девчонки были в сопливом возрасте, Ленка как-то и не обращала внимания на свой изъян. Но подошла пора девичества, и проснулась в ней и обида, и зависть к сестре. И тут уже она и характером в маму пошла: такая же сварливая и крикливая.
А мама, Степанида, это — дааа… Дядька Андрей шофёром работал, на автобусе межгородском. В те далёкие времена, кажется, науки социологии ещё и не было. Кто бы мог догадаться, что профессия шоферюги одна из самых нервенных? Один дядька Андрей про это знал.
И вот вернётся он с рейса домой, а ему жёнушка Степанида:
— Опять Лилька сестру забидела!
— Опять твой дружок Ванька под лестницей песни орал!
— Когда Ленку к врачу поведёшь?
— А Симкина, стерва, опять на мою верёвку своё трусо повесила! Приведи её к порядку!
— Манькин кобель, Пудлик, опять насрал перед нашим сараем!
Грустно становится дядьке Андрею. Запрётся он в кухоньке, достанет из загашника в пиджаке чекушку, и поужинает всласть.
Но наступил и у дядьки Андрея праздник. Нежданно-негаданно родила Степанида мальчонку, Сашку. В тот же день собрал Андрей всех мужиков двора, сели они на лавочку это дело обмывать, и дядька Андрей всё повторял: — в моём бабьем царстве НАШЕГО полку прибыло!
Очень его это радовало.
У Осипа была практика институтская, да не в городе. Отправили его на два месяца в другой рай он. Когда он вернулся, узнал, что Ленка — в тюрьме сидит. Осуждена за кражу. А украла она из квартиры Симкиных пальто Бронино, две брошки и цепку серебрянную. Броня когда вернулась домой, увидала, что пальто нет, сразу и не подумала про кражу, и только увидев, что брошек и цепки нет, пошла в милицию. Как они Ленку вычислили? Попробуй сейчас их заставить так работать, а по тем временам — какое образование у милиции? Только и было, что школа милиции… Но вычислили. И заарестовали Ленку. Броня как узнала, что Ленка, бросилась заяву назад забирать, но в милиции сказали, что поздно, созналась похитительница чужой собственности, судить теперь будут.
Симкина Броня потом говорила: «Да Бог с ним, с пальто, дело наживное. А брошки и цепка — это от мамы память… А мама, мама… она тут, за городом, во рву спит…»
Степанида с Броней здороваться перестала. А Броня узнала, что собирается она на свиданку к Ленке, да передачку готовит. Отправила оына Оську в квартиру номер 3, что на первом этаже, и наказала передать Степаниде две банки сгущёнки для Ленки. Степанида в крик:
— От Симкиных — корки чёрствой не возьму!
Но тут дядька Андрей как гаркнет, (впервые, однако), и Степанида от робости переняла эти банки от Оськи, ещё и спасибо сказал.
С некоторых пор глаза у Лильки бегать перестали. Выпрямился взгляд, задумчивым стал. И в это своей задумчивости она иногда присаживалась на лавочку, открывала тетрадку, с собой принесённую, и начинала выводить:»Дорогая моя сестрёнка Ленка…» Тут Петька подходил, говорил — Ленке привет передавай! А за ним — Оська, тоже, мол, «привет передай», а тут и Витька с Толянычем, и тоже с приветом для Ленки.

Мудрый архитектор спроектировал дом номер 76 по улице Аллейной. А может, строители добрые дом строили. Вдоль фасада дома тянулся бордюр, высотой сантиметров 25 -30 от земли.
Вечерами, когда солнце перекатывалось через улицу Кирилла Орловского,пересекавшую Аллейную и по которой «дребезжал» единственный городской трамвайчик, и повисало оно, солнце, низко над пустырём, сразу за Орловского, обитатели дома усаживались на бордюр и обсуждали день пережитый.
Вот братья сидят на бордюрe , Толик и Витя. А между ними — Лилька глазами бегает и что-то Витьке втюхивает. А Толик: «Братан, врёт она всё!» А за Витей — Оська сидит, что-то Ленке из школьной программы втолковывает, Но Ленка не слушает, она ревниво и завистливо смотрит на сестру, Лильку. Рядом с Ленкой — «мелюзга», Сашка, брат, чешет за ухом Петькину дворнягу Пудлика. А пёс, положив морду на передние лапы, смотрит задумчиво куда-то вдаль, и не поймёшь, то ли вспоминает что, то ли «кайф ловит». Петька сеструхе своей байки очередные травит. Рядом, уже на ступеньках крылечка, Григорий, Петьки и Валюхи отец. А мамка их, Маруся, обязательно табуретку принесёт, восседает на ней, скрестив руки на груди,
В раскрытых окнах, слева — направо: тётя Фрося, в следующем окне — Степанида, в следующем — дядька Андрей, в разные стороны повёрнутые. Откуда-то сверху из окна Франя встревает иногда в разговор.
Маруся сидит, сидит, и вдруг:
— Андрюха, да «зажги» свой грамофон, чего сидим попусту!
Дядька Андрей повернёт голову в затылок Степаниды и будет ждать. Наконец «затылок» утвердительно кивнёт. Тогда он придвинет табурет поближе к окну, заведёт свою патефону, и в распахнутое окно польётся песня:
«….Мне б теперь, соколики за вами,
Душу бы развеять от тоски!
Дорогой длинною, да ночкой лунною,
Да с песней той, что вдаль летит звеня….»