М И С С И Я
Когда её отлили, то есть, когда она стала самою собой, серебряная ложка уже и не помнила. Должно быть, это было давным-давно, может и несколько веков назад, кто знает…
Только сегодня, через много лет, как пролежала она в буфете, серванте или ещё каком-то месте для столового серебра, её вновь вытащили на свет Божий.
– Кто-то в этой семье родился, и я нужна, чтобы меня положили в рот младенцу, у которого должен вырасти первый зуб или уже вырос, – весело думалось ложке, которую чистили и натирали до блеска…
А то ей так уж надоело лежать в темноте шкафа вместе со столовым серебром. Его хоть вынимали несколько раз в год, на Рождество, Новый год, Пасху, дни рождений и другие праздники… А она, ложка на «первый зуб» младенца, десятилетиями лежала, будто валялась, никому не нужная, в темноте…
Кроме того, что ей было обидно, так ещё и мысли одолевали, что неужели люди рожать перестали, так тогда же всему придёт конец, не только ей или столовому серебру, а всему, всему, всему…
Все эти годы, во тьме, предавалась она воспоминаниям, о разных детях.. Больше всего любила она младенческую ласку, когда детский язычок облизывал её. Дети были разными: спокойными, уравновешенными или крикунами, плаксами, тощими или толстыми, теми, кто хватал её своими ещё неокрепшими пальцами или теми, кто упорно отпихивал , бил по ней и тогда она падала, то на деревянный пол или паркет, то на дорожку или мягкий ковёр.
А как-то раз, очередной хозяин – отец ребёнка, которому не хватило на выпивку , отнёс её в ломбард, где было много случайных вещей, но где все как-то удивительно были дружны, наверное оттого, что таили обиды на людей, что принесли их сюда.
И вскоре её купило семейство, в котором потом родилось много детей, и она им очень-очень пригодилась. В её существовании это была, пожалуй, самая светлая полоса. Как хорошо было в этом дружном семействе, где за столом сидело много детишек… Здесь серебряную ложку не оставляло чувство светлого торжества, праздника, что как бы никогда не кончался. Потом вырастали эти дети, у них появлялись свои, собственные детишки, и она снова оказывалась во рту очередного малыша, у которого пробивался первый зуб, по которому стучали ею, словно призывая и остальные зубы быстрей и безболезненней вылезать наружу, на свет…
И вправду, её, помытую и насухо вытертую, поднесли ко рту очередного щекастого младенца, и она прикоснулась к первому молочному зубику внизу рта… «Наконец-то!»– только и подумалось ложке, которой тёрли яблочную мякоть, чтоб отправить в рот этому ребёнку. А ведь, вдруг вспомнилось ей, как она, когда-то, давным-давно, прапрабабушке этого ребёнка, стучала звонко о первый зуб той, уже ушедшей из жизни женщины, а после прабабушке, бабушке, матери этого мальчишки… «Вот она цепь, нескончаемая, рождений…» – радостно припоминалась ей жизнь уже в этой семье.
«А я-то, глупая уже было пригорюнилась, что миру конец, конец человечеству, что может вот так, незаметно пришёл и конец Света?! Нет, не будет, наверное, этого н и к о г д а…»
«А сколько ж видала плачущих или спокойных детей, и сама не знаю?! А сколько их, на моей памяти ушло, успокоилось, упокоилось в земле. Земля — сама основа человека, прах, из которого он сотворён, и сам уходит в неё и прахом становится. Так вот каков путь Человека! – вдруг догадалась она: «Из праха — в прах …» Придти, произвести детей и уйти, а тем, в свою очередь повторить путь родивших их… Но получается, что в этом мире у меня тоже очень важная, функция, можно сказать, что даже — м и с с и я! Я же всегда рядом с человеком, в начале его Пути, это точно… Даже не рядом, а внутри него! И если его дорога лежит от могилы, к могиле, то есть от небытия, через жизнь-бытие, снова к небытию; то у меня , наоборот радостное существование, от маленького человека-ребёнка к другому такому же маленькому, такому же беспомощному… изо рта в рот! От первого зуба к первому же! У меня, в отличие от людей, от Жизни к Жизни!»
М У Ф Т А
(история одной мечты)
Я очень люблю зиму. И за снег, и за лёд, и за сугробы. За санки, за лыжи, за игру в снежки, за снежную горку, и за чёрную свою шубку, и за белую меховую шапку, за варежки на резинке, за перчатки, почти как у взрослой, а особенно за свою, она висела у меня на шее, муфточку, украшенную маленькими меховыми хвостиками. В ней было так удобно и тепло греть озябшие и мокрые, после лепки снежков и снеговика, руки.
К тому же, если ходила я зимой с мамой в гости, то всегда, скосив глаза, смотрела на её большую муфту в которой покоились мамины белые руки, руки музыкантши. Мне казалось, что все, идущие нам навстречу мужчины и женщины смотрят на маму, вернее на её муфту. Я была уверена, что все женщины завидовали ей, им тоже хотелось бы такую муфту. А мужчины дивились маминой красе, вернее красоте её муфты.
Я тоже иногда держала её в руках или носила, только дома, перед зеркалом.
И страстно подгоняла время, хотела, чтоб побыстрей прошли годы, десятилетия и чтобы я тоже прошла по улице, держа руки в красавице муфте. Часто она снилась мне. И, засыпая, я была счастлива, что вот ещё один день прошёл, отделявший меня от вожделенной муфты…
Прошли, пробежали, промчались не только годы, но и десятилетия, и десятилетия…
Но муфты у меня так никогда и не появилось. Детская мечта не исполнилась. Изменилась мода, привычки, обычаи…
И муфте, ни в годы моей молодости, ни позже, места не нашлось.