Триптих. Одиссей Лаэртович
Улисс на Севере
Нечаянно осень пришла, когда
заметил, что моросит
вторые сутки, черней вода
в озерах, в жилье сквозит.
Просторно. Липнет наволгший лист
берёзы на воротник.
Такое чувство, что я – Улисс,
пока не сумевший ни к
тебе возвратиться, ни все забыть.
Поэтому знай, что тот,
кто будет пытаться тебя любить,
когда я вернусь, умрет!
Тут все подались на юга, кто мог.
Остались прибрежный лес,
гнилые мостки и столетний мох,
дом и его жилец.
Так пусто, что пой, голоси, молись –
вряд ли услышат, но
ты слышишь меня. Если я Улисс,
то я не пошел на дно,
портки не пропил и не продал честь.
Поэтому знай, что тот,
кто будет твердить, будто я исчез,
когда я вернусь, умрет.
Ночами тоскливо кричит во мгле
Какая-то птица. Я
хотел бы заснуть на твоей земле.
Пускай не в плаще царя,
не в лаврах певца, не в бинтах бойца.
Пусть в соли горчайших вод
разлуки. И чтоб не поднять лица,
уткнутого в твой живот.
И я, сохранивший себя с трудом,
и Стикс перешедший вброд,
скажу:
– Кто без спроса войдет в наш дом,
когда я вернусь, умрет.
Не твоя Итака
Ты предпочел бы остров,
сына, жену и головы женихов,
возвращенное царство, астры
в саду и вино твоё из твоих мехов.
Ты предпочел бы скуке
быта, рутине: гоненье богов, войну,
влюбленных богинь, их склоки,
бегство, возможность трижды пойти ко дну
и возвращенье. Это
сказки. На деле ты попадаешь не
в эпос и на перо поэта,
а в анекдот «возвращается муж». И в твоём окне
чужая небритая тень и
профиль жены. – Ворваться!? Убить?! Но ты
задыхаешься, вязнешь в тине
бессилия, сгустков бешенства, темноты.
Мечешься, натыкаясь
всюду на след измены, вливая, как
анальгетик, любую гадость,
грызя папироску, еле держа в руках
то, чем ты был. И ближе
к утру доползешь до вокзала. И весь, каким
и должен быть – постаревшим,
оставишь сожженный остров, молясь благим
матом богам плацкарта,
пепел дворца, как перхоть, стряхнув с плеча,
«Не твоя, не твоя Итака»
изредка бормоча.
Проклятье Улисса
Теперь ты тоже два раза входивший в то же
самое море, в котором тонул Улисс.
Тебе важнее не имя, но соль на коже,
ты помнишь голос, не сохраняешь лиц.
Теперь, просыпаясь утром, ты слышишь то, чем
грезил во сне: крик чаек, прилив, прибой.
Ты знаешь, дно – это то, что сейчас мы топчем,
дно моря, однажды пришедшего за тобой.
И где б ты ни жил, ты всюду на побережье.
Взгляд синевы – не знающий, что вблизи –
в фокус людей и вещи берет все реже.
Где бы ты ни был: в столице, садясь в такси,
в поселке, не сохнущем в жиже дождей осенних,
за столиком под платаном, – твой взгляд, сперва
короткий, вдруг удлиняется. Собеседник
теряется в дымке. Далее синева
и соль одиночества с запахом литорали.
Проклятье Улисса, который глядит на Понт –
стремленье найти чего-то, что не теряли.
Проклятье Улисса – стремленье за горизонт.
Фарис. Триптих
Фарис – в средневековье арабский воин, одиночка, иногда изгнанник из племени, находящийся вне закона.
1.
Запах верблюжьей мочи,
пота, песка и крови.
Нет ничего в ночи,
кроме костра и кроме
его родового меча,
его самого в халате
с купеческого плеча.
Дело идет к расплате.
Снится убитый брат.
Боль подступает с тыла,
безжалостна и пустынна.
Звезды как виноград.
Созвездия как сады.
За полночь холодает.
Только глоток воды.
В тощий огонь кидает
вторую стрелу. Никто
не помнит о нем. Пожалуй,
лишь кровники, да и то
вынужденно. Поджарый,
высохший, как верблюд,
он никогда не сдастся.
Если его убьют –
некому рассчитаться.
2. Газель
Я женщин срывал, не слезая с седла.
Я зною лицо подставлял, как скала.
Я ночь обгонял, уходя от погони.
Плащом укрывала рассветная мгла,
когда я, верблюдиц тревожа в загоне,
к становищам шел разорить их дотла.
Бывал я в засаде, но кровников стая
насытиться кровью моей не могла.
Неделями камни в пустыне глодая,
скитался как призрак. Ни меч, ни стрела
догнать не смогли, если жив я покуда.
Но дряхлая старость меня догнала.
Похож на больного, слепого верблюда.
Костер прогорел. Остывает зола.
3. Две встречи
Я встретил его на Юге,
у старика винодела
в горном селе. Тогда
мы долго молчали, пили
простое вино на старой,
вросшей в скалу, веранде.
Ломали руками
дымом пропахший сыр.
После, когда стемнело,
простились. И, лишь спускаясь
тропинкой к дороге, мимо
рассыпанных в алыче цикад и созвездий, я
подумал, что не увижу
его никогда.
Прошло
лет десять и так случилось,
я снова его узнал.
Зимой за полярным кругом,
в рабочем поселке. Это,
казалось, не мог быть он.
Высокий, почти ослепший.
Мы пили
на кухне горячий чай
с лабазником. Говорили
о тундре. Когда прощались, теперь уже навсегда,
он подарил мне легкий,
карельской березы, нож.
***
Зима сошла мне с рук,
хотя ходил по краю.
Слоистую кору
с души, как лёд, сдираю.
И страшно и свежо
живому быть на свете.
На что был бережён –
за то теперь в ответе.
И тянется к перу
рука, перо к бумаге.
Цитирую и вру.
Глоток апрельской браги
на соли, на дрожжах
сомнений, на торосах
дорог, на виражах,
на каверзных вопросах.
И надо всё успеть.
Прощенья нет растрате.
Отсрочить смерть. Посметь
не умереть в тетради!
Борис Рыжий
А мы его любили?
А мы его ласкали?
А он лежит в могиле.
Не пьет, не зубоскалит,
Жалел о совершённом,
бывал не осторожным.
Свалился к нам гружёным –
отчаливал порожним!
Сутулился в прихожей
и огрызнулся спьяну:
– А я ничей. Я божий.
Накройте мне поляну!
Зажал в кулак и выжал,
но не пролил печали.
Задел косяк и вышел,
а там уже встречали…
А вышел невесёлым
и «вмазанный» дуплетом.
Свалился к нам боксёром –
отчаливал поэтом!
4 июня 1972. Иосифу Александровичу Бродскому.
Сидя на чемодане.
Сидя на чемодане,
где смена белья, рубашка, бритва, заначка на
первое время. Фото. Иосиф, тебя продали
братья и сестры. Просто выбросили из окна
в Европу. Глядя вперед, докуривая, отшельник
щурится близоруко, сутулится. И ему
душно, ворот рубашки трёт ему, как ошейник.
Ответа не ждет. Ответа не требуется, потому
что Ильич не читает спичей, тем более чьих-то писем,
ни Флавия, ни Давида. Не знает, что тот еврей
сидя на чемодане – стал уже независим,
великоват эпохе и больше уже, скорей,
римлянин, чем лишенец. Тот, чья латынь в итоге
переживет империю, сбит с толку, два дня не брит,
сидя на чемодане, будущего в дороге,
вечности добирает, с будущим говорит:
«Родина, чьи рыданья не держит глагол, до встречи.
До встречи, гранитный профиль, до встречи дома, куда
вернусь, вероятно, тенью. Надеюсь, что Частью Речи.
Изгнанником никогда».