Неточка (провинциальное приключение)
Посвящаю классику мировой литературы, автору «Жизни Арсеньева», « Антоновских яблок», «Тёмных аллей», «Окаянных дней» и прочего-прочего-прочего, как назвал его в своих «Статьях о поэзии» В.Ф. Ходасевич — гонимому страннику, почти беззащитному и почти бесправному, Ивану Алексеевичу Бунину
Из рассказа поручика Мамайцева-Гробового:
— … в ту летнюю пору 18.. года мы стояли лагерем на Оке, под селением Белоомутово. Место прелестное и пейзажи просто-таки сказочные – но жизнь лагерная налагает на человека определённые бытовые суровости и досадливые лишения… Да и что вечером делать? Карты, пьянка, разговоры на скабрезные темы… В конце концов, надоело, да и не большой я любитель до пьянок и карт. Поэтому и решил пролонгожировать в ближайший город, сиречь, К. В лоно, так сказать, местной культуры, очаг раздумий о сути бытия и отвлечения от военной суеты. Освежить, так сказать, сознание и осознание, обрести душевную умиротворённость посредством посещения культурных мест, которыми так славятся провинциальные российские города.
И в первый же день моего пребывания я познакомился с очаровательной барышней. Звали её Неточка, происходила она родом из местной купеческой и весьма зажиточной семьи, но, тем не менее, оказалась суфражисткой и прогрессисткой, сторонницей свобод. Я, отвыкший за эти месяцы от вольной жизни, поначалу оробел и, честно вам признаюсь, насторожился. Оно и понятно: не дай Бог, нарвался на сторонницу революционных идей! Узнают в полку – и запросто «прощай, служба»! Но поговорил с ней, понял и успокоился: никакой опасности Неточка не представляла, поскольку мешанина в её очаровательной, украшенной трогательными в своей девической невинности завитушками, головке была преогромнейшая. Никаких премудрых социальных экзерсисов она в своём купеческом сознании не определяла и не разделяла, и вообще являла собой очаровательный образец провинциальной непосредственности и необременительной занятности.
Целыми днями мы гуляли по городу заходили в трактиры и чайные, пили там чаи и ликёры, кушали пирожные и калачи… На третий день, выйдя на захватывающий воображение московорецкий пейзаж вблизи местного кремля, я предложил ей мне отдаться. Нет-нет, не подумайцте ничего бездушного! Я же офицер, поэтому терпеть не могу всякое принуждение, тем паче – физическое насилие! Поэтому приемлю в плотской любви единственно добровольное влечение по стремлению собственных физиологических чувств и зова эротизма! В том благородном рассуждении и понимании, что если нет, то и суда нет. В таком случае придётся вечером, проводимши Неточку до дома, навестить бордель мадам Петуховой. Кстати, презабавнейшие там произрастали барышни! Весьма! Некоторые даже по-французски щебетали, да как бойко! Чисто Нотр-Дам-де-Пари!
К моему удивлению, Неточка раздумывала недолго. Конечно, я вам, поручик, отдамся, произнесла она, задумчиво поджав щёчки. Почему бы и нет? Только одно условие: это произойдёт вон там (и она вытянула вперёд свою очаровательную ручку), на лугу. В свежескошенной копне. Согласны?
Я опешил. Копна? Почему копна? Что это за вариации на тему «пастух и пастушка»?
Неточка заметила моё замешательство.
— Что?
— Нет-нет, ничего.. Только…
— Что? – голос её неожиданно затвердел до суровости. Нет, это была уже не розовощёкая жеманница-гимназистка, у которой кружится голова лишь при одной мысли о… Это была уже совершенно решительная и категоричная в своих мыслях и помыслах дама, давно и прочно познавшая тайный грех – и познавшая его с умением и изощрённым желанием!
— Копна… — замямлил я, что мне совершенно несвойственно, — Открытое место… Нас могут увидеть…
— Могут, — спокойно согласилась она. – И что?
— Да ничто! – вдруг прорвало меня. — В копне так в копне! Хоть на чердаке у архирея! Мы — люди военные, привыкшие к неприхотливости полевых условий. Извольте ручку!
— Зачем? – не поняла она.
— Ну, как же-с! – искривился я в издевательской улыбке, – Проводить до копны!
— И ещё вопрос, — продолжила она, как ни в чём не бывало. – Вы как полагаете, мне со страстностью надлежит вам отдаться, со стоном неземного блаженства, или в виде исполнения обязанностей? В виде, так сказать, раболепной покорности грубой животно-физической силе?
Честно признаться, меня изрядно позабавила такая классификация исполнения полового обряда, но, как человек деликатный, я моей спутнице этой забавности, конечно, не продемонстрировал.
— Да как хотите, — разрешил я великодушно. – Я на всякое согласен. В смысле, предоставляю вам всю полноту выбора. А вот и копна!
Взглянула она на меня ещё раз, повернулась к городу, перекрестилась размашисто на церковные купола и, подобрав юбки, так же решительно полезла наверх…
Я не собираюсь углубляться в детали далее произошедшего. Оказалась, что Неточка уже не девица ( я правильно это угадал это по лихорадочным взблескам её чуть раскосых монголоидных глаз ещё в самом начале той нашей прогулки!). Что имела опыт (да ещё и какой!), но это было как раз и к лучшему. Это позволяло не дарить никаких несбыточных, а посему совершенно глупых надежд и не склоняться к дешёвому сентиментализму. Мы оба исполнили искомое, так чего ж было ещё желать?
По возвращении в лагерь, я долго размышлял над этим забавным половым приключением и никак не мог понять: чего в нём было больше – детской наивности, пошлого провинциального спектакля или изощрённого женского притворства? Ох, уж эти вроде бы совершенно простые провинциальные барышни! Ох уж эти трогательно приоткрытые девичьи губки вперемешку с откровенно озорным блеском васильковых глаз! И скажите на милость, как ими не восторгаться и как за них не умереть!
Революционный этюд в багряных тонах (миниатюра)
Петербург. Набережная Мойки. Нищий бродяга, одетый в рваный зипун и грязный малахай, обращается к некоему гражданину интеллигентной наружности. На голове у «интеллигента» — студенческая фуражка, в руке – акушерский саквояж, в глазах – горящий взор, из ноздрей – простуженные сопли. Его нос своими величиной и формой намекает на принадлежность «интеллигента» к определённому прогрессивному, но нещадно угнетаемому бездушными царскими сатрапами сословию. Этот человек, наверно, революционер, противник насилия в быте, сторонник энергичной нравственности.
— Барин, помоги! Дай копеечку!
— Копеечки нету, — нехотя признаётся «интеллигент», — Но я, товарищ, дам тебе гораздо больше копеечки: надежду на скорое избавление от власти царизма и капитала! Скоро, очень скоро взойдёт заря всеобщей справедливости!
— Боюсь, барин, не доживу я до этой зари, — жалуется бродяга. – Не жрамши уже третий дён! Кишка к кишке прилипает! Организьм пишшы требует!
— Потерпи ещё немного, товарищ! – ободряюще треплет его по плечу собеседник. – Заря не за горами! Ужо скоро взойдёт неотвратимо!
— Значит, не дашь? – догадывается нищий.
— Чего?
— Копеечку.
— Тьфу ты, ну ты! – сердится «интеллигент». Левой рукой он сжимает рукоятку своего революционного пистолета системы «наган», а правой бережно прижимает к животу упомянутый выше акушерский саквояж. В саквояже лежит бомба, которая должна смести на х (матерное слово) и в небытие всех ненавистных людям труда представителей царизма и прилегающего к нему капитала. «Интеллигент» зябко ёжится под пронизывающим осенним ветром и бодрой конспиративной походкой уверенно шагает прочь. К светлому будущему. И прямо в него.
Шёл октябрь 1917 года. До полного торжества окончательно победившей демократии оставалось восемьдесят лет. Нищий, конечно, не дожил. Революционер — тоже. А вот представители капитала, наоборот, расплодились в невероятном количестве. Что, несомненно, подтверждает ту радостную истину, что человек человеку – брат, товарищ и волк!