История некоего Майкла Бэйкера, поэта
Прощальный миг! Восторги обрывая,
В последний раз ты льнешь к устам любимым.
Идешь — и медлишь — и бежишь из рая,
Как бы гонимый грозным серафимом.
Глядишь на темный путь — и грусть во взоре,
Глядишь назад — ворота на запоре.
Гёте. Мариенбадская элегия.
Майкл Бэйкер, урожденец штата Миссури, был пареньком, как говорится, славным. Его любили родители, дети и собаки. У него были карие глаза, в которых играли золотистые искры, каштановые, слегка вьющиеся, волосы и рыжеватая хэмингуэйевская бородка – его тайная гордость. На носу у него каждое лето высыпало две дюжины совершенно несерьезных веснушек, доставлявших Майклу немалое беспокойство, но они то и делали его совершенно неотразимым в глазах коэдок и их младших сестер. В общем, Майкл Бэйкер был абсолютный душка, и иметь бы ему беззаботно-белозубую американскую жизнь где-нибудь в пригороде Канзас-Сити с такой же белозубой девушкой из соседнего Теннесси, если бы на двадцать третьем году жизни он вдруг не почувствовал – и с абсолютной уверенностью! – что ему уготовлена слава поэта.
Произошло это одним из тех пасмурных хмурых вечеров, когда так не хватает камина, или, по крайней мере, кружки того теплого пунша, о котором всегда принято упомянуть при описании шторма. Что такое этот самый «пунш», Майкл толком не знал, но в окна бился растерянный дождь, и даже телевизор не мог заглушить его отчаяния. Помимо загадочного пунша, душе Майкла хотелось чего-то такого, ЭДАКОГО, чего даже интернет был не в состоянии удовлетворить.
С полки мрачно смотрел томик Эдгара Аллано По в багровом переплете. Томик был довольно зачитан. Как, впрочем, и остальные восемь книг: Майкл любил читать.
Вот и сейчас, пролистав «Ворона», откинувшись на спинку кресла — ноги в кроссовках на стол — Майкл Бэйкер задумался, что с ним случалось в последние месяцы довольно часто. Наблюдая как потоки дождя размывают темнеющий горизонт (окна выходили на тянущиеся за городом поля), Майкл, повинуясь тому неописуемому импульсу, именуемому вдохновением, взял свой потрепанный Apple Notebook, и напечатал следующие строки:
Стена дождя,
Никто не постучится в дверь,
Молчания тоска,
И темный полусвет
зовут меня куда-то.
Но куда?
Перечитав, он понял по учащенному сердцебиению, что этими строчками он наступил на тень будущей судьбы. С новым энтузиазмом он принялся печатать дальше.
В безмолвие вошел,
Один
в кричащей тишине,
по лабиринту эхом
прокатился,
еще с сомнением в душе,
Но узнавая самого себя….
Тут Майкл остановился и почесал затылок. И что потом?
В этот памятный вечер, при свете монитора и c помошью пришедших на подмогу выдохнувшемуся Эдгару, полнокровного Гёте и двух-трех банок тепловатого Бадвайзера, Майкл дописал свою поэму. Он тут же отослал ее в местную газету, проводящую конкурс молодых поэтов. По странному совпадению, которое Майкл тот час же приписал року, набор произведений на конкурс оканчивался именно в тот вечер в полночь. Майкл нажал кнопку «отправить» ровно без пяти двенадцать. После чего, в состоянии эйфории, завалился спать, даже не почистив зубы. Теперь для него начиналась новая — полная приключений, взлетов и падений, экстаза и истерии — жизнь настоящего поэта, и такому тривиальному занятию, как чистка зубов, там места не было.
Прошло несколько месяцев, Майкл продолжал отстукивать стихи на своем ноутбуке и рассылать их по всему интернету. Конурс он выиграл, и его первую поэму, под названием «Одиночество» напечатали в литератуном приложении местной газеты. Несколько раз он читал свои произведения другим молодым поэтам, которые собирались по четвергам в баре «Орион». Ему апплодировали, хлопали по спине и покупали пиво. Майкл завел себе шелковый красный шарф в коричневую крапинку, с которым не расставался в любую погоду.
Через некоторе время Майкл почувствовал, что родной Канзас-Сити (штат Миссури) стал маловат для его таланта. Он решил отправиться в Нью-Йорк (штат Нью Йорк). После некоего разговора, в котором отец высказал в довольно непоэтических фразах все свои мысли по поводу того, что он думает о Большом яблоке и о поэзии вообще, а мать успокоительно бормотала насчет того, чтобы «дать мальчику один годик — осмотреться», чек на имя будущего гения американской поэзии был все-таки выписан.
В Нью-Йорке, бродя по преобразившемуся East Village, Майкл пытался восстановить дух Алана Гингзберга и других битников, которых он не читал. Но так как и сам толком не знал, что это за дух, ничем особенным он не «проникся». На Lower East Side, бродя среди толп худых мальчиков с бородками, в узких штанах, фетровых шляпах и шелковых дизайнеровских шарфах, он вдруг понял, что тут он жить никак не сможет, но и обратно в Канзаз Сити его не тянуло. Закрадывалась неприятная мысль о том, что отец был все таки прав. От «годика» оставалось еще десять месяцев, а от выписанного чека — ровно половина. От тоски Майкл завел себе девушку. Ее звали Абигайль, родом из Толедо (штат Огайо). Днем она работала в Downtown секретаршей большого уолстристского воротилы, а вечерами она ловила, по ее же словам, «нью-йоркский момент», что нередко заканчивалось в ирландском пабе «Джонатан Свифт» на Ист 4ой и Бовери. Все-таки хоть какое-то отношение к литературе, успокаивал себя Майкл. Там же, одним из вечеров, он познакомился с группкой веселых ребят-писателей, которые праздновали предстоящий переезд в Берлин.
— К черту Нью Йорк! – кричал конопатый ирландец.
— Нью Йорк умер! – хором подхватывали все.
— Тут нечего делать!
— Все, кто кем-то будет, уже в Берлине! Все, кто уже был, еще в Нью Йорке! – вскарабкавшись на стойку провозглашал все тот же конопатый.
Бодрый молодой гогот и искреннее бряцанье стаканов вдохновляло. Берлин звучал привлекательно. И намного дешевле. Уже на следующее утро, Майкл разыскал на Craigslist комнату в квартире на Кастаниен Аллее в модном районе Берлина Пренцлауер Берг. Билет авиакомпании Дельта ему оплатила бабушка. Провожающая его Абигайл всплакнула, обещала приехать и видеться каждый день на Скайпе.
И вот, 10 марта 20XX года, Майкл Бэйкер прибыл в столицу Германии и авант-гарда – Берлин.
***
Берлин был явно не готов к приему Майкла Бэйкера, поэта. Повсюду неряшлевыми кучками лежал серый, свалявшийся снег. Мороз в минус 10 градусов непонятного Цельсия быстро пробрался под ветхую куртенку, под заношенный свитер, а шелковый шарфик прямо-таки примерз к тонкой майкловской шее. В комнате, меблированной угловатой ГДР-ской мебелью, царила сырая стужа. За окнами дребезжал трамвай, худосочные сосульки на молодых каштанах позвякивали в унисон. По обледенелому тротуару шаркали стылыми подошвами местные хипстеры в хлипких пальто, с синяками под глазами и самокрутками в зубах. В глазах у них стоял нездоровый голодный блеск бессоных клубовских ночей.
Встав под расхлястанный душ, по непонятной причине расположенный в центре кухни, Майкл воспрял духом. Берлин! История 20-го века, не самая радостная, но все-таки история. Бродить по его булыжным мостовым, вбирать в себя ощущения и предавать их бумаге. То есть, монитору. Вот каков был план Майкла Бейкера. Он уже видел синий томик стихотворений под названием «Размышления», с чернеющим (нарочито мелким шрифтом) подзаголовком «берлинский цикл».
Следующие несколько недель Майкл посвятил «освоению» города. Он быстро разыскал на Фейсбук тех ребят, с которыми праздновал их отъезд в Берлин. Эта веселая компания целыми днями дула пиво, ходила по вернисажам и осаждала знаменитые клубы Берлина. Изредка, кто-то из них публиковал статью или выставлялся в одной из тысяч местных галерей, что неизменно отмечалось пивом и другими вызывающими вдохновение субстанциями. Джинсы они не меняли неделями, и самый что ни на есть настоящий богемный дух царил в их среде. Майкл был в восторге. Он даже начал вести дневник, не без задней мысли о том, что так и зачинались все великие воспоминания. Кто знает, может лет эдак через десять – а это целая вечность! – прыщавый хохотун ирландец O’Лири, перестанет наконец то пить столько пива и фотографировать поляроидом свою полуголую подружку, и станет следующим Уорхолом! Или жеманная Кэти в неизменных кожаных шортах и рваных чулках, перестанет закатывать подведенные глаза и глотать таблетки, и допишет свой загадочный роман. А неистового, никогда не спавшего, художника Хуана несколько критиков уже приравнивали к Диего Ривере.
Время шло, снег расстаял, а Майкл так и не написал за все время ни одного стихотворения. Вставал он к трем часам дня. Под его глазами залегли фиолетовые тени, хэмингуэевская бородка пропахла табаком “Амэрикан Спирит”. Когда на деревьях за окном отцвели каштановые свечки, налив зеленые тугие кукиши, Майкл решил, что таким манером лавров великого поэта ему не сыскать.
Сверившись с балансом на счету и с биографией Гёте, он решил отправиться в курортный городок Мариенбад (ныне Марианске-Лазни, Чехия), пик курортной славы которого миновал ровно сто пятьдесят лет назад.
***
Майкл прибыл в Мариенбад затемно. К его огромному удивлению, по-английски в этом городке никто не понимал ни слова, звучала лишь русская или немецкая речь. Редкие пенсионеры с фарфоровыми кружками, похожими на чайнички с выгнутыми носиками, бродили по темным аккуратным аллейкам, ведущим к источникам. Подсвеченные снизу виллы хвастались затейливиыми карнизами, невинно покалывая звездное небо острыми шпилями. Над всем этим нависал черный, сказочный лес. Майкла охватило то ощущение одиночества, в котором вот-вот появится загадочная незнакомка, и, приложив указательный палец к губам, поманит его за собой. Впрочем, на этом Майкл проснулся, и понял, что такой тишины он не слыхал с тех пор, как гостил на ранчо дяди Патрика в районе городка Хопкинсвилль (штат Кентукки). Даже обычного в это время года щебета птиц слышно не было. Ни ветра, ни царапанья веток по окнам, ни гудков машин, ни криков играющих детей. В этой абсолютной тишине, у Майкла родилась идея написать большую поэму о любви пожилого человека (Гёте) к молоденькой девушке (Ульрике).
Позавтракав в унылой гостинничной столовой (и снова удивительная тишина, только постукивание ложичек по яичной скорлупе, да звон убираемой посуды), Майкл отправился на поиски того места, где произошла встреча Гёте с Ульрикой, отмеченная памятником.
Городской сад перешел в довольно крутой холм, заставивший Майкла остро ощутить все последствия берлинских эксцессов. Постепенно аллейка влилась в лесную тропинку, оканчивающиюся около памятника. Вокруг не было ни души, лишь где-то в вышине шептались сосны. Майкл пару раз обошел памятник. Внушительный Гёте смотрел на не менее внушительную Ульрику, которая всей позой выражала желание оказаться как можно дальше от приставучего старикана. Как-то не верилось в то, что семидесятидвухлетний Гёте вскарабкался на этот пустынный холм и как бы невзначай наткнулся здесь на томную Ульрику. Наверняка дело было вовсе и не так. Скорей всего это произошло на одной из парковских аллей. Великий Гёте уже издалека приметил (носил ли он очки?) юную Ульрику с лентами в развивающихся волосах. Она тоже наверняка заметила его и улыбнулась, ведь он был знаменитостью, и курортники поглядывали на него, подталкивая друг друга локтями в бока. Бедный поэт был мгновенно поражен в самое сердце этой чистой, девичьей улыбкой.
Вдохновленный этой фантазией, Майкл незамедлительно спустился с холма в город . В городском парке он выбрал небольшое кафе, вокруг которого извивалась декоративная речушка. Отсюда хорошо просматривалась небольшая аллейка, обросшая по обеим сторонам черемухой. Согласно указателю, она вела к источнику под названием Рудольф Прамен (Майкл тут же представил себе освежающий вкус лесного источника и прохладные, мокрые губы молодой Ульрики).Отпив кофе, Майкл достал из рюкзачка неизменный ноутбук и бодро принялся за дело.
Первые строфы выходили из-под клавиатуры гладко. После пространного описания неясного летнего томления в молодом духом Гёте и его сетованиями на проходящие так быстро года («о как они несутся мимо / года – пустые облака»), Майкл перешел к подробному описанию парка и – в особенности – скрывающейся под зарослями черемухи тропинки («дорога, что к источнику вела / виденье нежное послала»). Наконец появилась и сама Ульрика, превратившись из «нежного виденья» в полноватую девушку, поедавшую черёмуху. Особенно отчетливо были видны ее почерневшие пальцы и перемазанный черемуховым липким соком твердый немецкий подбородочек. А бедный Гете все исходил от желания поцеловать это создание в сладкие от ягод губы («о сладостная нега узнаванья / в черёмушном дыхании твоём»)
После двух часов и пяти чашек кофе, поэма была готова. Майкл перечел ее несколько раз вслух, подправил кое-что, но в целом остался доволен. Окрыленный, он решил пройтись по только что им воспетой аллейке к источнику. И вот он проходит то самое, заветное место, и в черемуховой тишине предстает перед Ульрикой-сладкоежкой, сладострастно глотающей вкусные сочные ягодки.
Майкл улыбнулся, представив себя – знаменитого поэта – заставшего врасплох эту пышненькую шалунью. Он протянул руку и сорвал пригорошню черных ягод. Кокетливо поведя плечом, воображаемая Ульрика тоже сорвала гроздь, поднесла ее ко рту и медленно, одними губами, отправила все ягодки, одну за другой, в свой прельстительно-свежий ротик. Майкл-Гёте не растерялся и тут же, так же томно и медленно жуя, повторил ее действия, щуря золотистые ресницы.
Но что это? Горько-кислая гадость до боли, до судороги свела его скулы, в горле запершило и из глаз брызнули слёзы. Ульрика исчезла, а сам поэт, отхаркиваясь, принялся выталкивать наждачным черным языком полуразжеванные ягоды прямо себе под ноги. Из перекошенного терпкого рта текла на футболку обильная синяя слюна. Не разбирая дороги, Майкл бросился к источнику, где, оттолкнув испуганную русскую пенсионерку с высокой прической и сифоном, стал пригрошнями черпать воду и глотать ее с громким чмоканьем, забывая дышать. Ржаво-металлический привкус родника, смешавшись с горькой терпкостью черемухи, вызвал однозначную реакцию в ослабленном поэзией организме. В несколько мгновений, пять чашек кофе были исторгнуты в порядке, обратном их поглощению, за ними не замедлил последовать и удивительно сохранившийся гостинничный завтрак поэта. На этом позывы вдохновения окончились.
***
Как провел остаток года наш герой — неизвестно. Его видели в «кофейнях» Амстердама, уже без шарфика. Потом он всплыл в Париже, затерявшись между туристами в очередях Лувра, и его фирменной хэмингуэевской бородки у него уже не было. Позже его замечали на пляжах Барселоны, дочерна загоревшим, потягивающим пивко. Скорей всего это был он в одном из лондонских пабов, в обнимку с другими болельщиками, праздновшими победу Манчестера Юнайтед.
Наверняка нам известно только одно: по возвращению в родной Канзас-Сити, Майкл Бэйкер подал документы в университет Вашингтона в Сент-Луисе (штат Миссури), где он вскоре был зачислен в программу по биологии с уклоном углубленного изучения флоры Северного Полушария. Через несколько лет, проведенных в самозабвенных исследованиях в центре Тайсона, что у реки Мерамек, он опубликовал свой первый, довольно объемный труд, где с изумительным знанием были подробно изложены все сходства и различия между Черемухой Кистевой (Prumus padus) и Черемухой Виргинской (Prunus virginiana).
Мариенбад – Берлин
2012
Ноябрь.
В большое окно кухни ровно лился свет воскресного ноябрьского солнца. Мирно тикали настенные часы, и в их выпуклом циферблате отражалось холодно-голубое небо. Ветер, не слышный сквозь оконные стекла, кучерявил верхушки рыже-желтых кленов.
Мария сидела за кухонным столом, облокотившись, держа перед собой огромную, размером с голову младенца, белую теплую чашку с чаем, и молчала. Иногда Мария глубоко вздыхала, глядя на верхушки деревьев, и тогда по темному пруду чая пробегала янтарная рябь.
— Ну что, Машенька, что ты опять грустишь, дорогая? – спросил из-за газеты ласковый голос мужа.
Мария в ответ только вздохнула и отпила глоток из остывающей чашки. Муж тоже вздохнул, отложив газету, улыбнулся и как-то жалостливо моргнул.
Мария была на девятом месяце беременности, и делать ей было абсолютно нечего. Врач, весь в белом, недобром, месяца полтора назад командным голосом приказал не двигаться, не переживать, и не думать.
Поначалу Машенька плакала, закатила мужу и всему свету небольшую истерику, которая закончилась острыми покалываниями в округлившемся боку. Затем пыталась читать, но строчки расплывались, да и держать книгу было как-то невмоготу и лень. Изредка смотрела она телевизор, но раздражалась неимоверно, глядя, как жизнь других людей, как ей казалось, наполненная смыслом, желаниями, интригами, била ключом. Как другие женщины — худые, умные, без пигментных пятен и растяжек — боролись за справедливость, за влияние, пили шампанское – в общем, жили. Тогда плохо становилось Марии, тошно, и ночью что-то замирало вокруг сердца и тянуло, не давая спать.
Изредка приходили подруги, все такие же стройные, вызывающе-красивые. Тогда казалось ей, что ловит взгляды мужа, взгляды оценивающие и сравнивающие. И уже не хотела видеть никого из подруг, не могла разговаривать с ними, читая в их глазах всепонимающую усмешку.
И вот сидит весь день Мария на кухне, пока не стемнеет или не склонит в сон, глядя в окно, на деревья, на дорогу под ними, на облака. Сидит и прислушивается к жизни внутри, такой независимой и равнодушной. Кто-то пьет ее соки, отнимает ее силы, сводит на нет ее личность. И непонятно – к чему все это? Но и эта мысль уходит, растворяясь в мерном тиканье часов.
— Я спать, пожалуй, пойду, Николай, — протяжно, с ноткой обвинения, проговорила Мария и поставила полупустую чашку на стол.
Николай, мгновенно отложив газету, вскочил помочь ей, как всегда услужливый и внимательный. Но и его предупредительность, и жалкая улыбка его, раздражала Марию неимоверно.
— Как вещь, — думала она, — как сундук – драгоценный сундук, который нужно лелеять и оберегать – вот что я для него.
С раздражением оттолкнула она его руку и прошаркала домашними тапочками, тяжело неся свое грузное тело, в спальню, где, после всхлипываний, уснула без снов на левом боку.
Николай поставил недопитую чашку с чаем в раковину, подошел к окну и задумался, устало глядя на деревья.
Впомнилось ему, как лет двенадцать назад, он и Машенька, молодые, влюбленные, смотрели и не могли насмотреться в глаза друг другу, и было что-то такое чистое, ясное между ними, такое веселое, полное надежд, что прохожие оглядывались на них и невольно улыбались, овеянные на мгновенье чужим счастьем.
Потом годы учебы, свадьба, радость осознания, что вот она – твоя жена, твоя избранница, твоя подруга и любовница – все в одном человеке и этот человек – тут, рядом, и та же радость обладания читается в ее светящемся взгляде.
— Вот тогда и нужно было заводить ребенка! К чему было столько ждать? – думал Николай, глядя как осенняя листва, красивая, но мертвая, летит в никуда, сорванная ветром.
Но тогда они решили, что Машенькина карьера важней. Да и времени на детей не было: нужно встать на ноги, выучиться, подкопить, пожить, попутешествовать в свое удовольствие. Время шло, и на тридцать седьмом году Мария вдруг оглянулась, увидев, что подруги-то уже все родили, что девочки на работе (и девочки намного моложе ее), светясь теплым светом беременных, радостно обьявляют о своем предстоящем материнстве. Везде, куда бы она не глянула, были счастливые беременные женщины и девушки– в автобусе, в рекламных роликах, на страницах модных журналов. И тут пронзило ее острым, физическим желанием вот сейчас же, вот сию же минуту, быть беременной, и также, сияя чистотой и свежестью, выставлять напоказ свой округлившийся живот.
Николай, всегда хотевший много детей, обрадовался решению жены. Но за полгода ничего не произошло. Мария покупала кучи тестов, все больше раздражаясь с каждым приходом месячных. Начались скандалы, обвинения в бесплодности, в недостатке мужественности. Николай все сносил, говоря, что не надо зацикливаться на этой теме, что все своим чередом, что природу торопить нельзя. Марии же казалось, что время проходит, а она, — бездетная и постаревшая, как бы и не женщина.
Вид беременных на улице все больше и больше раздражал ее, раз или два она поймала себя на том, что желает им, совершенно незнакомым, выкидыша или ребенка-урода. Прошел год, затем два. Их попытки превратились для Николая в сплошной ад. Только одна позиция, только в определенное время месяца – а потом, с приходом месячных – куча обвинений в его адрес. Наконец, не выдерживая такого насилия над здоровой сексуальностью, ужасаясь тому, во что превратилась их жизнь, своему нежеланию прикасаться к телу Машеньки, от которого он бежал, погружаясь все больше и больше в работу, Николай предложил сходить к врачам и обговорить альтернативные варианты.
Мария и он прошли кучу консультаций, анализов и других унизительных дорогостоящих процедур. Через пару месяцев, Машенька обьявила, что беременна. Николай искренне обрадовался, поздравлял, купил цветы, а про себя вздохнул облегченно и печально. Не так представлял он зачатие их первенца. Не так.
Все-таки нужно было тогда, давно, когда радостью и счастливым светом наполняли все вокруг. Тогда хотелось писать стихи и выкрикивать их ветру, деревьям и небу. Тогда, прикоснувшись к ней, вдыхая родные запахи волос, кожи, захватывало его сильно и крепко, и через ноздри, по капле, наполнялся он ею – его Марией. А теперь, теперь все свелось к куче гормональных иньекций и сперме в пробирке.
Печально и грустно вдруг сделалось Николаю, ведь изменить уж ничего не изменишь, и будет у него и Машенька и еще одно живое существо – ребенок, и что радость его, счастье его, замаралось, затерлось – не светит уже, а тускло поблескивает.
— Ну а у других и этого нет, — пожал он плечами, отвернулся от окна, сел за стол и развернул газету.