Два рассказа: Дорога мертвых ежиков и Дети империи

Дорога мертвых ежиков

Где-то на Урале есть маленький, затерявшийся в полях, отрезок дороги. Всего несколько километров тонкой ленты асфальта между пылящими магистралями. Ничем не примечательный. Я видел не одну тысячу таких, и не одну еще увижу. Таких много.
Я даже и не помню, собственно, куда ехал. Помню, что было начало августа, помню солнце и что ботинки мои запылились. Еще помню, что ни одной попутной машины на горизонте не было, и эти несколько километров я прошел пешком.
Смотрел по сторонам, под ногами все та же унылая российская пыль и растрескавшийся на солнце асфальт. Вдоль дороги лежат неподвижные колючие шары. Сначала я принял их за неизвестную мне разновидность репейника. Но, подойдя поближе, я понял, что это не репейник и даже не кактусы, это были ежи. Там и сям по обочинам дороги, докуда хватает глаз, в придорожной пыли лежали мертвые ежи.
Присмотревшись, я обнаружил, что ежи не стали жертвой случайных автомобилей, нет, они умерли вполне своей смертью. Точнее, пришли умирать сюда. Что гнало их через поля умирать к этой безымянной дороге, я так и не понял. Я прошел ее от начала и до конца, и по всей длине ее лежали в унылой российской пыли неподвижные грустные шары.
Позже я выбрался на более оживленную магистраль, поймал там грязный гремящий КАМаз и поехал дальше. Водитель, улыбаясь, рассказывал мне о том, как в прошлом году неподалеку от этих мест «растоптал» на своем КАМазе легковушку и как видел рядом с обломками на горячем асфальте мозги молодой жены незадачливого шофера. А я молчал и думал, что все дальше от меня безымянная дорога и почти живые, никем, никогда не раздавленные трупы маленьких зверьков.

…Когда я рассказывал ей это, она молча и серьезно слушала, положив голову на мое плечо. Когда я закончил, она вздохнула и тихо сказала, посмотрев мне в глаза: «Только ты не умирай, мой ежик!» И погладила меня по вечно торчащим в разные стороны, колючим волосам. «Не буду!» — просто ответил я.
Через какое-то время она, вздрогнув, уснула, она всегда вздрагивает, когда засыпает, и я понимаю, что она спит. Сам же я долго не мог уснуть, вспоминая затерянный в полях отрезок дороги, к которому неизвестно зачем бредут сквозь поля умирать ежики. Всего несколько километров тонкой ленты асфальта между пылящими магистралями. Ничем не примечательный. Я видел не одну тысячу таких, и не одну еще увижу. Таких, я говорил, много.

Дети Империи

Мы все примерно одного возраста, роста и телосложения. Я где-то читал, что если бы на Луне рождались дети, то они вырастали бы стройными и высокими, в связи с местной гравитацией. Гравитация на нас не влияла, не рождались мы на Луне, но, случись это там, удивление происходящему вокруг было бы, я уверен, сравнительно меньше.
1985 год, перестройка, гласность, секретарем московского городского комитета партии стал Борис Ельцин. Министром иностранных дел вместо Громыко стал Шеварднадзе. Мы родились, хлопали глазенками, пробовали голоса в палатах советских больниц. Где-то, кажется, в Мексике рухнул роддом, младенцев откапывали неделю, но все выжили, нам же было невдомек, что через несколько лет рухнет вовсе не роддом, и откапывать нас придется много-много дольше.
Да и о чем нам было думать? Я, к примеру, таращил глаза и вертел головой, когда меня провозили в коляске по улицам невероятно огромного, маленького сибирского городка. Мои родители были учителями в художественной школе. Отец был даже ее директором. Мать улыбалась от вида румяного, с вздернутым носом, такого долгожданного меня. И где-то надо мной было высокое чистое небо, в котором плавали разноцветные погремушки.
Немного погодя я уже сам семенил по улицам в смешных сандалиях, хватаясь за палец отцовской руки. Мы просто гуляли. По самому прекрасному, как я считал, городу на свете. В нем везде росли цветы, сосны вздымались в небо настолько, что у меня падала кепка, если я пытался увидеть их верхушку, за соснами искрился Енисей. Из уже открывающихся летних кафе, улыбаясь, вываливалась молодежь, стайками пробегали школьники, на фонарях торчали маленькие красные флажки. Город готовился к Первому мая.
Флажки мне нравились больше всего, видимо, из-за их размера, я считал их детскими. И как вообще без них играть в красноармейцев?! Впрочем, свой флажок я получил, но много позже, когда, встав на плечи одноклассника, вырвал его из ржавого фонарного флагштока. Красный, тот, который хотел. Из трех я выбрал его.
Но это было позже. Сейчас же, возвращаясь, мы завернули в детское кафе, приткнувшееся бочком к нашему дому. В кафе я не хотел, несмотря на местные сладости, хотел лишь, чтобы скорее наступило завтра, и мы пошли на праздник, рядом, я и мои молодые родители. К тому же дома нас ждал ужин.
Завтра не наступало долго. Я не мог уснуть, а когда получилось, то ранним утром я скатился с кровати, запнулся об игрушечную машинку и кубарем полетел к окну, за которым была главная улица нашего города. В силу своего роста, видно мне в окно ничего не было, и я полез на подоконник, и точно бы вывалился, если бы встревоженные родители не сняли меня с него. Тогда я расхныкался. Всхлипывал и говорил что-то про цветные колонны, про барабаны и трубы, и девчонок с белыми бантами. Последнее, надо сказать, привлекало меня тогда меньше всего.
Меня обрядили в синюю, новую, почти школьную форму, и я тут же, почувствовав себя совсем взрослым, перестал размазывать слезы по лицу. Да и к чему, мы все же идем!
В кафе, по дороге, мне купили большущее облако сахарной ваты, и я с удовольствием зарылся в него до ушей, а когда поднял глаза, то вдалеке уже слышался бой барабанов.
Демонстрация шла вровень с нами, по проезжей части. Солнце отражалось в глазах людей. Солнце сверкало на литаврах и меди начищенных труб. Это был духовой оркестр Дворца пионеров, я знал, потому что ребята оттуда занимались неподалеку от нашего дома. Кстати, подобные клубы продержатся еще несколько лет, как последний оплот развалившегося детства.
Флаги не дергались нервно в небе, не описывали яростные дуги, а спокойно шелестели на весеннем ветру. Люди улыбались друг другу доверчиво. Меж рядов сновала веселая детвора.
Я горд своей формой, я не знаю еще, что уже не получу настоящую никогда, не знаю, что дети из бедных семей будут донашивать эти обноски за старшими братьями и сестрами, не знаю, как над ними будут издеваться.
Что сменят этих радостных людей хмурые толпы, которые выплюнут из своих лачуг, на улицы всех городов, их грязные подъезды. Я не знаю этого. Я счастлив.

***

Я сижу на полу и собираю модельку пушки, по экрану старенького похрипывающего телевизора катятся танки. Танки стреляют. Мне не нравятся эти танки, и, хоть я уже весь извазюкался в клею, я начинаю с удвоенной силой собирать свою пушку.
Империя, со стоном выдохнув, рухнула, погребая под плитами, завалами и клубами пыли своих жителей. До нас донесся только стон, взрывная волна не дойдет сюда, здесь осядет пыль. Пыль эта осядет везде. На лицах и в душах людей, на наших игровых площадках, ею засыплет дороги. Пыль и пепел покроет клумбы во дворе, и вскоре они зарастут репейником.
Общество станет разлагаться, и мы станем разлагаться вместе с ним. Уже совсем скоро на лавочках у подъезда, у которых весной девчонки играли в классики, покрытые пеплом сверстники начнут нюхать клей. Но этого я тоже пока не знаю, я встревожен, но у меня есть пушка, сверкает себе пластмассовыми боками.
На смену однообразной символике Империи пришли сразу несколько более пестрых знамен. Одно, звездно-полосатое, полюбилось исключительно всем. Оно реяло на ветру перемен, приносящем сладковатый запах непогребенных и оскверняемых останков Империи. Оно манило в магазины, наполненные диковинными товарами. Оно красуется и на моих новых джинсах.
Мне их привез отец из своих поездок, его часто теперь не бывает дома, и я скучаю, но он всегда мне что-нибудь привозит.
Кроме джинсов, у меня есть настоящее сокровище! Три коробки жвачки, такой же яркой, как новые флаги! Сам я, понятно, все это в рот не запихну, но я охотно меняю ее на игрушки в школе, а иногда и на деньги.
В нашей школе учителя ходят последнее время растерянными, нашли недавно шприц в туалете корпуса старшеклассников. А что такого? Подумаешь, шприц! Их много валяется у общаги по соседству, нас они не интересуют. Мы ищем там сигаретные пачки, которыми украшаем свои велосипеды; некоторые принялись их коллекционировать, они тоже яркие. Еще презервативы, их мы, поддев на палочку, предлагаем малышне в качестве воздушных шариков, и некоторые их берут. Из окон общаги несется музыка и брань, звон разбитой посуды, и падает в зеленую, упрямо чистую траву.
Образ города тускнел, кланяясь и извиняясь, пятился он на задворки страны перед миражами небоскребов и неоновых реклам, грозно взирающих на него с целлофановых пакетов. Ему нечем было похвастаться, единственная его вывеска — местного театра — моргая, угасла. Опустив глаза, город затыкал свои теплые окна все теми же пакетами, ворохом мусора, фантами от жвачки, присосавшейся к партам его школ. Однажды, выйдя на улицу, люди вдруг поняли, что их город — дыра. Улица называлась Победы, но кого и над кем, вспомнить они так и не смогли.
Мать стала возвращаться с работы домой затемно. Теперь она подолгу сидит не шевелясь, глядя в одну точку стеклянными глазами. В школе тоже появилось несколько ребят и девчонок, которые умеют так смотреть.
Однажды я играл со своей пушкой у себя в комнате, с кухни доносился пустой, без эмоций, голос матери, раздосадованный голос отца. Они о чем-то спорили. Внезапно дверь распахнулась, и вошел отец. Он молча сел на кровать, закрыл лицо руками, я посмотрел на него и улыбнулся. Следом в дверном проеме появилась фигурка матери. Она устало обвела комнату взглядом, и показалось, что свет ламп там, где он коснулся стен, потускнел, и обои пожухли. «Скажи, чтобы папа не уходил», — тихо попросила она меня. «Папа, не уходи», — глядя на отца и все так же улыбаясь ему, просто ответил я. Тогда отец тяжело и молча поднялся, прошел мимо матери, и, не закрывая входную дверь, вышел на улицу. Фигурка моей мамы, чуть подрагивая, осталась стоять одна, прислонившись к стене напротив.
Тогда я поднял с пола тупой бесчувственный железный танк и с грохотом опустил его на свою изящную пластмассовую пушку.
Империя рухнула. Вместе с ней рухнула и моя семья. Стеклянными глазами смотрел я на обломки.

***

Все менялось. Менялись и мы. С американских боевиков и триллеров мы легко переключились на порно, запросто находя замусоленные неподписанные кассеты на полках отцов-работяг. С сигаретки на пиво и дальше, прячась в заросших развалинах или заброшенных стройках.
Город тоже менялся вместе с нами. Помогал нам, скрывал кустами репейника, оставляя без присмотра толпы мальчишеских ватаг. Он весь превратился в пустырь, по которому нехотя, с работы домой и обратно, тащились люди.
Иногда люди заходили в магазины, посмотреть, что в них продают. В итоге, купив что-нибудь серое и несъедобное, возвращались на свой маршрут, смотрели под ноги, старательно обходя лужи, дома долго ковыряли ложкой еду, не поднимая на семью глаз.
Старенький, черно-белый телевизор «Рекорд» в нашем доме вспыхнул последний раз, подавившись цветной рекламой «Сникерса». В марафонском забеге бедняга посжигал свои лампы, установив все же рекорд среди себе подобных. Мы молча сидели вечерами на кухне, слушая треск настенного радио. Я грел ноги на батарее и смотрел на хитро моргающий фонарь на главной улице нашего города. На подоконнике стояла коробка из-под муки, тогда я взял карандаш и поставил ударение над буковкой У. «Ты прав», — тихо обронила мать, заметив мою шалость. Фонарь моргал и щурился, глядя в наши окна.
Зарплаты к тому времени урезали, а вскоре они исчезли вовсе. Грустно вспоминать зарплату учителя, зарплату учителя художественной школы лучше вообще не вспоминать. И я стал стыдиться своей матери. Ее работы, ее ссутулившейся фигурки, ее доброты и неприспособленности. Стал стыдиться своей квартиры, с наивным, разноцветными красками покрашенным полом. Своей двери, обитой облезлым дерматином на фоне железных, ржавых и не менее уродливых соседских дверей.
Я стал стараться подольше не приходить домой из школы. Бродил по окрестностям, заходил в магазины, подолгу стоял у витрин. Конечной точкой путешествия становилось бывшее кафе «Сказка», ныне ЧП с кавказской фамилией на конце, пристроенное во времена Империи к нашему дому. Кстати, ЧП я тогда считал инициалами. Здесь я мог проводить целые часы. Медленно я бродил от прилавка к прилавку в тайной надежде что-нибудь утащить. Завороженно разглядывал куски мяса, связки сосисок, палки колбасы, некоторые названия продуктов были мне вовсе незнакомы. Дома, на кухонном столе, стояла бутылка с подсолнечным маслом, на ее этикетке были нарисованы блюда, которые с помощью него можно было приготовить. Как сейчас помню, что нарисованы там были: жареная курица, рыба на сковородке и неизвестный мне салат. Приходя домой, я ел, не глядя в тарелку.
Был еще забавный случай, истинно того времени. Однажды мы вместе матерью поздно вернулись домой, я зашел к ней на работу и просидел там до вечера. Поднявшись по лестнице к нашей двери, мы обнаружили, что замок сломан. Вбежав в квартиру, мы осмотрели все комнаты, проверили сохранность вещей — все на месте, да и брать-то нечего. Немного успокоившись, я принялся чинить замок, как вдруг услышал из кухни смех матери, пройдя туда, я тоже невольно улыбнулся – из холодильника пропали все наши скромные припасы.
Мы рано повзрослели, оставаясь детьми. Странный симбиоз. Когда приходит время взрослеть по-настоящему, мы упираемся, оглядываемся назад, топчемся на месте, чего-то ждем. Боясь ступить на улицу, ведущую из детства. Главную улицу нашей жизни. Улицу Победы.

***

Так что херня это все, диета, Луна, гравитация! Хотите, чтобы ваши дети были стройными? Когда они начнут расти, перестаньте их кормить.
Я не берусь рассуждать, какой была жизнь Империи. Не удалось мне в ней пожить. Просто я помню, что моя мать уже ничего не весила, когда умирала.
Я не берусь вас судить. Вы сами судите и оправдываете друг друга, без малого двадцать лет.
Вы до сих пор не прекратили поливать мое детство грязью.
Вы спустили Христа на мою страну, теперь он мой личный враг.
Не пожалели вы своих матерей; что вы ответите, когда: «За что?» — спросят вас ваши дети?
Однажды мы шатались с другом по опустевшему запыленному городу. На улицах почти никого не было, сограждане в выходной предпочитали ругаться в телевизоры. Мы выпили на двоих бутылку пива на набережной и плелись по пустынной улице Победы. У нас в школе сегодня тоже был выходной, Первое мая. На флагштоках фонарей вяло висели три разноцветных флажка, символизируя знамя нашей родины. Вялое знамя позорной страны, ничем не отличившейся, зато навек оскверненной плачем миллионов искалеченных жизней.
Поддавшись внезапному порыву, я остановился у столба и задрал голову вверх. «Леха, подсади меня», — попросил я недоумевающего друга. Тот пожал плечами, но все же сложил руки лодочкой, подставляя их под мой поднятый ботинок. Вторую ногу я поставил ему на плече, подпрыгнул, уцепился за древко белого флажка и подтянулся на нем. Сначала я вытащил из паза синий, но тут же бросил его в лужу. Качнулся раз-другой, посмотрел вверх, в высокое чистое небо, и поднял над головой флаг. Мной не забытой Империи.