Стеклянные блики
Деда привезли после обеда, часа в три пополудни. Дождались, пока сторож откроет высокие ободранные двери, два мужика-соседа за бутылку сгрузили из кузова гроб и небрежно бросили его посреди пустого гулкого двора. Только после этого послали мальчишку за отцом Евфимием. В церкви все было готово к отпеванию. Не было только народа. Обычная на похоронах суета, нищие, хор, соседи и близкие покойного, случайные прохожие – все было с утра. С утра собрались, долго ждали, обсудили все последние новости, потом разошлись усталые и хмурые. А уж ко времени приезда Семена с гробом ни внутри, ни снаружи церкви никого не осталось. Мокнуть под дождем никому не захотелось.
Тетка Марья всю дорогу ехала в кабине. От тряски она вылезла из машины не жива, не мертва, хоть рядом с дедом ложись в могилу. Домой не зашла, только махнула на ходу рукой дочери Вале да велела принести ей таблетки. Семен же ехал в кузове у гроба покойника, успел выспаться за три часа пути.
Полумрак церкви несколько остудил разгоряченные дорогой головы и нервы Семена и его тетки Марьи.
Тетка Марья как вошла в церковь, тут же опустилась на скамейку у входа, закрывая трясущейся ладонью искривленный рот да приспуская все ниже на глаза темно-синий платок. Семен зашагал от одной стены к другой, глядел в ожидании на едва различимые в полумраке образа в рамах. Не думалось ни о чем. Мысли путались. Где-то за стеной пронзительно пропел петух, нарушив неспокойную тишину маленького, но гулкого пространства церкви. Тетка Марья вздрогнула, закрыла ладонями лицо, концами платка отерла набежавшую слезу, резко поднялась с места. Хоть и тяжела была тетка Марья с виду, но в хозяйстве оказывалась скорая и сноровистая. Вот и теперь после долгой дороги временная затяжка на месте, видимо, начала ее раздражать. Несмотря на усталость, она решила действовать и уже готова была пойти навстречу отцу Евфимию.
Скрипнула дверь, Семен обернулся на звук, но вместо отца Евфимия в церковь вошел мальчик-служка, взял у Семена документы, и снова удалился. Никто не сказал ни слова. Только где-то вверху, у потолка летала муха, гудящая на низкой ноте, внося какое-то разнообразие в тягучую тишину. Через минуту мальчик вернулся, зажег свечи и снова удалился.
Семен вышел на крыльцо. После темного внутреннего пространства свет улицы его ослепил. Семен зажмурился, мотнул головой раз-другой, спустился со ступенек, расстегивая на ходу пуговицы куртки и оттягивая свитер. Не дышалось.
Дождь почти прекратился, только в глазах Семена стояла какая-то пелена, совсем такая же, какая бывает при первых признаках обморока. Пелена не была похожа ни на капли дождя, ни на морось, ни на туман. Водяная пыль окутала деревню сверху донизу, покрыла серым налетом и дома, и деревья, и покосившийся колодец на краю деревни, полуразрушенный и брошенный людьми, но памятный для Семена. Здесь, из этого самого колодца Семен брал воду, когда впервые приехал к деду. Здесь у церкви стоял он с двумя ведрами посреди белого дня и жарился на солнцепеке, дожидаясь, пока в ведра наберется вода, бегущая в это время суток медленно и лениво. Как посмотрела тогда на него мелкая деваха, проходя мимо, прыснула со смеху и убежала. Потом он узнал, что зовут ее Маринка, что живет она здесь с матерью и отчимом, учится, между прочим, в седьмом классе в Горках, что в трех километрах отсюда. И что школа там большая, тоже узнал Семен потом. Дед рассказал. И познакомился Семен с Маринкой дней через пять-шесть, когда послал его дед к соседям за хлебом. А соседи-то возьми, да и окажись родителями той самой Маринки. Вот такая связь колодца и девахи Маринки получилась в голове Семена.
Влажный ветер с реки освежил и продул легкие Семена. Резкие порывы взметали на поверхности луж пену, снося в то же время с деревьев и крыш набегающую водяную волну. Семен обошел церковь с правой стороны, посмотрел вниз с крутого обрыва на реку, примерился, сможет ли он спуститься по откосу или съедет вместо этого на заднице весь в грязи и ссадинах на самый берег. Решил не рисковать. Долго смотрел на открывшийся вид в серой водной пелене. Совсем собрался уже уходить, даже поднял воротник куртки, зябко ежась от сырости и ветра. И неожиданно остановился, приложил руку к больным векам. Показалось, там вдалеке над рекой желтеется что-то, как просвет какой. Мелькнуло вроде ярко и вдруг опять тут же заволокло, как и не было. Вспомнилось дедово слово: «блик». Слово какое-то нерусское. Где он его услышал? Надо же придумать: «блик». Мелькнул и пропал, как и не было. Опять же дедово слово: «какинебыло».
Что же сегодня Семен слова-то вспоминает дедовские вместо самого деда? А может и не вместо, а вместе с дедом? День-то сегодня его. Похороны. Смотрит он, поди, сейчас на Семена, упорно так смотрит, с вызовом, мол, что сокол приуныл, аль напакостил опять что? Делом, пойди, займись. Не стой как пень. Тетке опять же помоги.
Мысль о тетке погнала Семена в церковь. Но не дошел он до места, не повернулась рука открыть тяжелую дверь, чтобы услышать молитвы и быть свидетелем службы. Остался снаружи. Присел на мокром крыльце на корточках, прислонился к колонне, фуражку снял и голову опустил. Сидел, слушал, что творилось там внутри. На душе было спокойно и радостно. Захотелось запеть что-то свое, тренькая на разбитой гитаре как когда-то в детстве. Деду уж больно нравилось, что поет он под гитару. И не какую-то там лабуду, попсу дешевую, а романсы знает русские, песни душевные, хоть и застольные, но напевные и со смыслом. А не эту зековскую дребедень. Семен знал, что деду нравится. Он и пел для него то, что хотелось старому. А остальное приберегал для других компаний.
Подошла Валя, принесла таблетки для тетки Марьи.
— Сидишь? – спросила.
Он не ответил. Валя постояла около него минуту и вошла в церковь.
Семен оглянулся на скрипнувшую дверь, поднялся с крыльца и пошел в сторону дома тетки.
Желтизна неба разлилась очень широко. Теперь она уже не походила на отдельные всполохи, блики, а скорее была похожа на половодье желтой реки, вышедшей из берегов неба и затопляющей всю округу от горизонта до самых ближних подступов к церкви. Через сотню метров Семен свернул в переулок, прошел между двумя дощатыми заборами. Во дворе одного дома он увидел надувной бассейн, полный воды, которая накопилась во время дождя и теперь покрывала борта бассейна. А на земле, мокрой и оттого бурой, виднелся широкий след потока, который совсем недавно иссяк, но еще не успел просохнуть.
Семен почему-то задержался на короткое время, навалился грудью на гнилой штакетник, присел на кленовый обрубок, оставшийся здесь после того, как клен спилили. За три года пенек не успел совсем почернеть, лишь подернулся сверху тонкой сеткой морщин и мелких трещин да чуть загорел на солнце. Глаза смотрели на этот надувной бассейн цвета морской волны, и не видели, скорее различали тени, грубые очертания предметов, уводящих в далекое прошлое, в очень, казалось бы, далекое прошлое. И этот бассейн, и вода в нем, и странный след потока воды на земле напомнили сейчас Семену место последней встречи с Люськой, его полюбовкой, чуть не ставшей его женой. Тогда он ее напугал. Ой, как напугал! Она бежала от него через всю деревню, даже не закричала, хотя и должна была вроде. Хотел он ей рассказать, да не захотела она его слушать. Сочла его за дурного. Так побежала, что догнать ее не мог. Заперлась в доме и молчком сидела, пока он не ушел. И тогда он уехал. Собрался на следующее утро и укатил в город. Даже не попрощался.
Жаль, конечно, что не получилось с Люськой. Он ведь ее оценил! Сразу, как только увидел. Как она купалась в своем бассейне, в таком же вот, как этот. А может это и есть тот самый бассейн. Цвет, вроде, тот же. И по загибам с углов как будто он. Михалыч, вроде, говорил, что Люська продала бассейн кому-то из соседей для внуков. Придумала же, дура, покупать бассейн в деревню, где озеро совсем близко. Дойти-то до него минут пятнадцать. А на велосипеде так и вообще за пять минут доехать можно. Зачем он ей нужен был? Странная она все-таки баба!
А че, хоть и странная, а в хозяйстве, как говорят, пригодилась бы. Нет, конечно, он сам виноват, не объяснил ей вовремя, что к чему. Ему тогда и самому-то не очень понятно было про эти блики. Дед ему объяснял, да он до конца так и не понял. Что-то такое мудреное… Говорил, что ему нравится глядеть на блики, ловить их каждое появление, караулить их, когда восходит солнце, или наоборот выбирать такой особый ракурс, когда во тьме мелькнет и погаснет огонек и отразится в стекле лампы.
Это дед Семену стал говорить не сразу, а как тот пообвыкся малость. Ну, про блики эти самые. Помнится, пошел Семен на рыбалку. По утру сам встал рано, с будильником, чин по чину, деда будить не стал, собрался, только за порог, а дед тут как тут. Ты, говорит, принеси мне ключевой воды от ручейка, что по дороге к озеру. В бутылку набери и принеси. Да пригляди, говорит, за солнышком, как оно играет. Полюбуйся на него, на отражения в воде, может, и поймаешь чего.
А чего там ловить-то? Рыба в озере, в ручье ее нет, и никогда не было. Мал он слишком, ручей этот. А нашел его Семен сам, когда в первый день приезда добирался до дома деда. Вода там, действительно, хороша! Холодная, вкусная, даже как будто вкус у нее какой-то особый имеется. До сей поры Семен помнит, как шел он полем от остановки, как оттягивались его руки сумками, как потел он и сдержанно улыбался, кастеря в сердцах позвавшего его погостить деда.
Уже отчаялся дойти Семен до деревни Майоровки, что под горой за леском, да пахнуло откуда-то справа свежестью, мелькнуло что-то яркое среди кустов, трава ли здесь зеленее ему показалась, или почуял что, но свернул с тропинки вовремя вправо и через пару шагов увидел озерко недалече. Чуть дошел до берега, сумки поставил, рубашку скинул, пошел умыться. Да так и замер. Так и загудело где-то в затылке его от тишины полдневной. Ровным зеркалом вода стояла, не шелохнулась, пока не тронул он ее рукой. Стояла и послушно отражала все предметы окружающие, что посылали ей свои образы текучие. А как тронул поверхность ее зыбкую, зарябила мелким бисером, разбрасывая всполохи искр солнечных. Залюбовался Семен тишиной и солнцем. Разделся полностью, чтоб подышало тело все целиком, а не только горлом. Да нырнул подальше да поглубже, задевая подводные камни. Да проплыл еще, не спеша, да понежился на водной глади. И ни одного лица. Ни одного голоса, даже птичьего. Уже не говоря о людских голосах в эту пору.
Посидел на бережке, где купался, поглядел на другой бережок, рыбацкий. Там, среди камышей да осоки, вешки были видны хозяйские. А кто хозяин? Да, какая ему, Семену, разница, кто хозяин! Может и объявится через день-два. Или встретит его Семен утречком на рыбалочке. Как-никак с малых лет пристрастился Семен к нехитрой этой безделице – рыбалке. А вот ведь, тянуло его к воде, к мелочи этой живой, что в руке трепыхалась. Хоть и не был Семен раньше у деда, а знал, что припрятана где-то в сенях дедова старая удочка. С ней-то и пойдет Семен утречком сюда на озеро. А теперь пора в путь. Отдохнули, можно и дальше двигать.
Недалеко отошел Семен от озера. Попался ему навстречу мужчина в плотной брезентовой куртке, болотных сапогах и шляпе, с рюкзаком и удочкой в руках. Семен спросил его про Майоровку, правильно ли он идет.
— А ты чей будешь? – спросил мужчина. – Не Старкова ли случаем?
— Его. Племяш я его, внучатый.
— А, внучатый. Ну-ну. Дед он тебе, значит, да?
— Ну да. Дом-то его далеко отсюда?
— С этого края, как колодец пройдешь, там еще гуси будут у забора, так его дом-то пятый будет справа, с бордовой крышей. Он ее в прошлом году красил. А я пошел. Давай.
Мужчина ушел, Семен же, проводив его взглядом до первого поворота, зашагал к дому деда.
Теперь-то Семен помнил каждый изгиб ручейка, мог доподлинно узнать шелест его среди других лесных шумов и шорохов. А тогда, в первый день приезда, совершенно случайно набрел он на этот чистый источник. Два камушка положены были добрыми людьми для удобства, да досочка постелена сбоку. Как увидел Семен впервые доску-то, да замелькали солнечные отражения на поверхности ручья, так захотелось Семену из него напиться да голову смочить. Приустал он добираться до деда. А как вкусил воды ледяной, как ощутил зубами холод подземный, так и ударил ему в нос аромат медвяный с полян лесных. Разбудить захотелось ему лес спящий, в жаре томящийся. Гаркнуть так, чтоб птицы всполошились да с ветвей вспорхнули ввысь. Умылся тогда Семен, посидел пяток минут у воды. И вновь пошел искать деревню. Только через минуту показалась она ему сама, как на взгорок-то он забрался да вниз глянул.
А уж когда на рыбалку пошел, добрел до первых березок с края леса, спустился к ручью, набрал в бутыль прохлады чистой и ароматной, да на просвет сквозь бутыль посмотрел, ища случайные крупицы мусора. А поймал только солнечный луч, что больно кольнул его в глаз, и улыбка на лице его заиграла. Блик он тогда поймал солнечный, стеклянный, только не понял он еще всей красоты явления. Уж много позже, месяца через три после объяснений деда, он стал искать эти блики. Да только перестали они ему попадаться. Вот вроде должен быть сейчас здесь. Ан нет. Дед его еще и отругал. Что ты, говорит, судьбу подгоняешь? Что тебе неймется? Оставь ты их специально ловить. Они сами придут, дай время.
Семен встряхнулся, поднялся с кленового пенька. Вот куда воспоминания его завели. Далеко по времени, да близко по сердцу, почти к самому началу. К самому истоку его знакомства с бликами этими. А что же дальше? Что было следующим в этой цепочке событий?
Семен вспомнил, как дед сказал ему однажды:
— Ты думаешь, вода она что… течет себе, живет в ней кто-то… и все. Ну, да… Колышется, отражает, бугорки там всякие, буруны, волны. А как успокоится?.. А встанет зеркалом чистым… А как мелькнет лучом. Вот тебе и блик. Блик! И все! И душа запела! Оно ж ведь живое существо… стекло-то воды. Оно дышит.
А когда же он Семену это успел сказать? Это было…
Да… Сидели они вечером во дворе. Только прошел летний короткий ливень. Скамейка была мокрой, но дед накрыл ее клеенкой, а сверху постелил старое одеяло. Солнце как будто еще и не думало заходить, а лишь намекало на позднюю пору красноватыми отсветами. Жестяная бочка наполнилась дождевой водой. И теперь еще тонкие ручейки стекали с крыши по тонкому желобу и капали звонко в маленькое, но глубокое озеро внутри бочки. Семен прислушивался к биению этих капель, их звуки казались ему сейчас удивительно музыкальными.
Дед помолчал, а потом глянул на небо, на бочку, усмехнулся, поднял руку и тихо сказал:
— Вот он, лови его, фотографируй!
И тут же, как по заказу засветился над водой в бочке, заиграл, замельтешил огонек солнечно-красный. Капли падали в бочку, а огоньки множились, разбегаясь к краям бочки мелкими волнами.
— Ты, прям, волшебник, дед. – Семен смотрел заворожено на сверкающие блики над огненно-кипящей бочкой воды, улавливая тонкие звуки падения капель в полной предзакатной тишине.
— Не веришь? – спросил дед с горечью. – А вот ты послушай. Раньше я тоже, как и ты, не видел этой красоты. Открылась она мне поздно, когда уж всякий смысл этой жизни терять стал. Видел бы ты в ту пору мой сарай! Когда Марья ко мне приехала да начала разбирать там хлам всякий, мешков семь или восемь только одних бутылок набрала. Пил я тогда грешным делом по-черному. После смерти Глики-то моей, бабушки твоей родной. Ох, затосковал я тогда. Думал, сам сгину. Думал, напьюсь и замерзну в каком-нибудь сугробе. Или в прорубь кинусь. А только, знаешь, подойду, бывало, к полынье зимой, гляну в черноту ее, да и закину сразу удочку, чтоб не совсем сплошное пространство было темное. Космос-то подводный – он, знаешь, бездонный, манящий, как магнит. Так и спасался от пропасти вином и рыбалкой. А весной Марья ко мне приехала. Как начала меня шерстить, как взялась наводить порядок. Хотел прогнать ее, а она ни в какую. Прижилась у меня. А как вышла на пенсию, так и совсем у меня обосновалась.
— И красоту эту она тебе открыла? – Семен незлобно скривился, хотел сплюнуть, да передумал, постеснялся.
— Нет, не она… — Дед поглядел опять в сторону светлой закатной полосы. – Но она поняла меня сразу. С первого раза. А ведь я ее тогда чуть не пришиб. В пьяном угаре да со злости-то, что все бутылки выкинула, я за топор схватился, да за ней. А она от меня к церкви побежала. У бога, значит, защиты просить прибежала. Да… А как прибежала, да на обрыв-то встала, так ноги-то у нее и подкосились. И если б не поддержал я ее тогда, нырнула бы она вниз-то через меня. Успел ее поймать. А как схватил ее руку, меня как обожгло. Смотрю на нее, а она вся в зареве солнечном закатном, вот как сейчас. И зазвенело где-то у меня в голове что-то такое мятежное. И тут же следом за звуком этим прошлась по реке волна, да так ярко блеснула, такими красками развернулась, бликами солнечными мелькнула, да ударила по моим пьяным глазам, что протрезвел я враз. Обнял я ее, на колени встал, поклялся, что брошу всю эту пьяную вакханалию. Так с тех пор кроме чая да кваса ничего и не пью.
— А она мне и не говорила ничего такого. – Семен смотрел на деда новыми глазами.
— А что тут говорить?.. И так все ясно без слов.
Действительно, что тут можно говорить, когда человека узнаешь только после его смерти. И то по воспоминаниям. Пока жив человек, не думаешь, чем он дышит, кого любит, куда мысли его текут. А как помрет, сразу начинают люди вопросы задавать, да сказки-небылицы выдумывать.
А в августе гроза на деревню налетела. Провода многие порвала, деревья повалила, да людей обездолила. Сидели четыре дня без света, достали из погребов и подвалов старые светильники, лампы керосиновые, свечки везде понаставили. Вот тебе и цивилизация!
Только когда мужики сходили в соседний колхоз, да выпросили машину с электриками, дело пошло. День ковырялись, но к вечеру (уж и не чаяли) сделали.
За три вечера, что сидели в потемках, Семен не один раз почувствовал, что дед живет какой-то особой жизнью. Совершенно изменилось его отношение к окружающим предметам. Или Семен не обращал внимания на странности старого?
В первый вечер они долго сидели на воле, дышали свежим воздухом. И хоть тепло было днем, к вечеру потянуло свежестью. Ежились, сидя на скамейке, но в дом не шли. Уже когда совсем стемнело, это уж где-то часов в одиннадцать, решили зажечь свечку да готовиться ко сну. Дед покопался в кладовке, нашел свечи, поставил одну в подсвечник, приготовил еще одну на всякий случай, но зажигать не стал. Обошел весь дом по кругу, освещая стены и нагоняя на них причудливые тени.
— Это, — сказал, — для того, чтоб изгнать всю нечисть из дома, всю отрицательную энергию. Давно я этого не делал.
Весь следующий вечер дед просидел около окна, глядя на соседний дом через улицу, на пьяного Гришку, который шел по селу и песни орал, на то, как надвигалась темнота, как стали зажигаться мелкие огоньки в домах поодаль. Когда в соседском доме зажгли свечки, дед поднялся.
— Что ж, пора и нам зажигать свой фитилек.
Он чиркнул спичкой, поднес ее к свечке, стоящей на холодильнике. Когда свеча разгорелась, дед подошел к столу и, видимо, хотел ее поставить, но вдруг замер и как-то несмело посмотрел в окно, против которого оказался.
Семен сидел за его спиной и не видел того, что поразило деда. Но напряженная спина старика выдавала некоторый интерес его к тому, что было за окном.
— Чего углядел, дед?
— А блики-то не только от солнца бывают! Едрен-ть… Ты погляди, какая необычность! Какой блеск и стройность. Горит свечка ровно, и отражение ее в стекле живет спокойной жизнью. Чуть затрепетала свеча, так и отражение колышется как на ветру, отгибает его в сторону, будто нехотя, будто против его воли. И какие переливы света, какая живая гармония в этом мертвом стеклянном блеске просыпается. Блик есть. Значит, должно быть солнце? А солнца-то и нет вовсе. Вот ведь в чем вопрос-то безответный. Стеклянный блик-то получается, не солнечный.
Дед еще постоял у окна, вглядываясь в темноту, как бы ожидая чего-то. Повернулся в красный угол, перекрестился и задул свечу.
А следующим вечером, сидя в полутемной комнате, дед вдруг сказал:
— Ты знаешь, если я вдруг умру, ты последи, чтобы на похоронах обязательно сверкали блики. Солнечные или стеклянные, не важно. Но хочется мне, чтобы они меня сопровождали. Жить помогали, так пусть и при кончине моей будут рядом.
— Ты о чем говоришь-то, дед? Ты вот сейчас о чем говоришь-то? Ты хоть сам понимаешь? – Семен даже растерялся от неожиданности.
— Да, не пугайся ты раньше времени. Не собираюсь я сейчас умирать. Я еще поживу. Но если вдруг… Понимаешь? Если вдруг я помру… Ты мне пообещай, что привезешь меня в этот дом. Я, конечно, все понимаю… Вам жить хочется спокойно, не мешать друг дружке с Марьей-то. А она Валюху хочет сюда привезти. Здоровьем девчонка слабая, ее надо беречь, воздух ей нужен чистый, деревенский. Пусть Марья здесь останется, а я к тебе в город на зиму переберусь. Чай, не помешаю?
— Нет, пожалуйста, конечно, только как-то все это неожиданно.
— Чего набычился-то? Или угол отнимаю у тебя? Ладно, забудь. Считай, что я пошутил неудачно.
Дед ушел в сени, чем-то там громко и долго гремел, пришел обратно и сразу лег спать. Даже свечу не стал гасить. Семен поднялся от окна, где сидел, задернул занавеску, задул свечу и тоже лег. Когда он заснул? Сказать трудно, потому как ночь – она обмануха. Лежишь без сна час, а, кажется, что все три прошли.
Утром проснулся с головной болью как со страшного будуна. Деда в доме не было. В огороде тоже…
Семен заглянул в сени. Сапогов и удочки в сенях не было, только на полу в углу, где хранились удочки, темнело маленькое пятно от удилища. Семен собрал несколько бутербродов, налил в термос горячего крепкого чая, завинтил его крышкой и отправился к озеру.
Моросил мелкий дождь. День начинался серо и холодно. Частые круги на воде делали поверхность озера щербатой и как бы мелко рубленной. На привычном месте деда не оказалось. Семен покружил некоторое время по берегу, заглянул в лощину с мелким потоком, который вытекал из озера, но и там никого не нашел. Оставалось одно место, где Семен все-таки надеялся найти старика. Так и случилось. У самой церкви под крутым обрывом торчали две тонкие тросточки, в которых угадывались удочки деда.
Сам дед стоял на берегу и не смотрел на воду. Казалось, он совсем забыл, зачем пришел сюда. Кепка была сдвинута низко на лоб, отчего глаза его совсем спрятались и не показывались из-под козырька. Однако у самой воды в мелком ведерке плескались пара окуней да две-три сорожки. На земле лежал кусок белого, смоченного водой хлеба.
— Так ты сегодня на хлеб решил ловить? – Семен подошел к деду почти вплотную. Тот не отвечал.
— Хлебни чаю, согрейся. – Семен протянул деду стакан с горячим дымящимся напитком. – Как ты любишь.
— Проснулся? – Дед искоса посмотрел на внука, взял стакан, отхлебнул осторожно глоток. – Рассказывай, что надумал.
— А что рассказывать? Вот думаю, в прихожей обои поменять, купить что-нибудь этакое, в виде природного пейзажа, лес там какой-нибудь или озеро. Ты же любишь озеро.
— С ума сошел? Из-за меня обои переклеивать? Не смеши народ. Не жениться же ты собираешься?
— Ну, вот и ладно. Когда поедем?
— А вот как Марья приедет дня через два-три, так и поедем.
В тот день они не торопились. Не договариваясь, все ждали чего-то. И оно случилось. Солнце вышло. Блеснуло сначала робко, неуверенно, слегка разгоняя тучки, а потом все больше напрягаясь и работая мощным поддувалом, ударило по мокрой земле горячим лучом, и заклубилось все вокруг, зашипело с удовольствием. Блик только в этот день не пришел. Солнце было, а блик не пришел. Солнце разгорелось, а дед потух, загрустил.
А через три дня, как и сказал дед, приехала Марья, еще через два дня они стали собираться и уехали в город. Осталась Марья полновластной хозяйкой в дедовом доме.
И вот теперь дед вновь вернулся в свой дом. Потребовалось всего ничего. Потребовалось только провести три года вдали от дома и умереть, чтобы вновь обрести покой на своей земле. Он вернулся в свой дом, не заходя в него. Теперь для него домом стали четыре доски и ком сырой земли. Но земля все-таки была родной, той самой, которая грела его своей близостью, давала пищу для размышлений и дарила иногда солнечные блики.
Семен бросил горсть землицы на крышку гроба, следя краем глаза за неторопливыми движениями могильщиков. После дождей земля была мокрая и липла к лопатам. Но могила была на удивление сухая и ровная. Она постепенно заполнялась. Вот уже крест с фотографией занял свое место в ногах покойного. А над крестом широко развернулось серое, беременное тучами небо. И только где-то очень далеко, почти у самого горизонта горела желтая полоса. Да жалобно запел тонкий голосок колокольчика, друга велосипедистов. У церкви гулко хлопнула дверь, и послышался скрип задвинутой металлической щеколды.
И даже когда стихли уже все звуки, в мире все равно не стало спокойно. Не было в этом мире бликов, умерли они что ли вместе с дедом? Но ведь так неправильно! Зачем он унес их? Зачем не оставил, хоть в память о себе?
Семен вскинул голову к горке, на которой покоилась старенькая деревянная церковь. И там, внутри церкви, что-то как будто блеснуло, что-то затеплилось, что-то притянуло жаждущий видеть взгляд. То ли ходил там кто-то со свечкой, то ли разжигали свечки, готовясь к очередной вечерней службе. Но свет этот неяркий трепетал и мигал, то замирая, то вновь оживая, выдавливая благодарные слезы.
Стрень-брень-гусельки
Сегодня артист Зверьков стоял на остановке и ждал служебный Пазик. С утра моросил дождь, но было тепло, поэтому ветровку Женя надел не для тепла, а скорее от дождя. Да еще чтобы успокоить мать. Редкие порывы ветра ерошили его нечесаные артистические лохмы, а сумку оттягивал том Филдинга, которого надо было обязательно прочитать.
Нет, артист Зверьков читать любил, и даже очень, но есть литература – и есть обязательная для прочтения литература. Филдинг относился ко второму разряду. Он, конечно, классик, великий писатель, однако читать его было тяжело и неинтересно. Но надо. Это «надо» никогда не добавляет интереса, скорее наоборот отвергает от чтения.
Но вернемся к нашему герою. Он стоял на остановке в половине восьмого утра, когда дорога еще достаточно свободна от транспорта и несильно загазована, того теплого июньского утра, даже в дождливую погоду сохраняющего свою природную привлекательность. Артист Зверьков не просто так стоял на остановке и ждал своего транспорта. Сегодня намечалась поездка в Дальнеконстантиновский район. И уже один факт того, что поездка будет долгая, расстояние от дома огромное, прибавьте к этому, всего на один спектакль да за одну палку. Еще вчера, стоя перед расписанием и отыскивая свою фамилию среди участников этой злополучной поездки, Женя вместе с товарищами по несчастью, кому предстояло это «увлекательное путешествие», кипел от возмущения и громко призывал всех кого можно в свидетели такой несправедливости. Единственное, от чего удалось отбояриться Жене, так это от утренней поездки в театр, в Дзержинск. Его должны были подобрать по дороге. Все равно автобус поедет через Нижний Новгород, значит, ехать в театр не имеет смысла. Тем более, что весь реквизит они в Володей загрузили в автобус вчера вечером, перед уходом домой. Минут через пятнадцать любимый пазик и водитель его Ринат должны были появиться на дороге. Поэтому имело смысл спрятаться от дождя под крышу остановки. Но все места там уже были заняты потенциальными пассажирами городского транспорта. Под дождем не почитаешь, поэтому приходилось терпеливо ждать и надеяться, что ожидание будет недолгим.
Когда же Пазик и водитель его Ринат через полчаса! появились на горизонте, настроение было испорчено абсолютно. И даже тепло заботливо согретого автобуса и сочувствующие взгляды собратьев артистов не сильно подняли упавший градус настроения. Пришлось всем погрузиться в пучину сна, этого спасительного средства от длинной дороги. Когда Женя вошел в автобус, почти все спали или усиленно старались это делать. Лариса по началу как обычно травила анекдоты, но потом тоже притихла. В общем, спальный вагон на колесах. Только главный администратор Наталья Фаиловна что-то все считала в своих бумагах. Ей одной почему-то не спалось.
Все места в автобусе были распределены и занимались «согласно купленным билетам», то есть так, как привыкли за долгие месяцы совместных поездок. У каждого человека было свое любимое место. И даже если человек садился позже, то есть не в театре, его место все равно оставалось незанятым. Поэтому Женя сел на свое любимое место во втором ряду справа, на правом заднем колесе.
Спать пока не хотелось. Переехали мост. Пошла полоса заводских застроек. Потом пейзаж за окном запестрел зелеными и желтыми цветами полей, темной листвой перелесков и коричневыми плешинами бурелома. Дождь добавлял пейзажу серый цвет, поэтому краски, яркие в солнечную погоду сейчас поблекли и казались размытыми.
Некоторое время Женя смотрел в окно, потом достал книгу. Читать не хотелось. Но надо было отвлечься, чем-то занять свои мозги. И Филдинг мог в этом деле помочь. И он помог, только несколько по-другому. После второй страницы стало клонить в сон, а после пятой глаза сами собой закрылись. Снотворное под названием Филдинг сработало.
Проехав Кстово, остановились, несколько размяли ноги, разбежались по сторонам: мальчики налево – девочки направо, в магазине купили кое-что перекусить и поехали дальше. Оставшуюся часть пути жевали и вяло переговаривались с Ринатом. Ему надоело одному сидеть и работать, когда все спят. Все это понимали, но говорила в основном Лариса.
Но вот приехали. Или как сказали артисты:
— При-е-ха-ли!!!
Стены здания, к которому привезли артистов, обветшали настолько, что краска уже не просматривалась на их поверхности. Амбарные ворота с торца здания были завалены кучей мусора, Правда, над маленькой дверцей рядом с воротами была прибита рисованная детской рукой табличка со словом «Клуб», а противоположная входу стена была обожжена и покрыта золой и сажей, что было, видимо, следствием пожара. Однако стена была кирпичная, поэтому потрохов здания артистам увидеть не удалось.
— Наталья Фаиловна, мы в этом сарае работать будем? – спросил Сережа.
— Будем, будем, выгружайтесь, – был ответ главного администратора.
— Это еще ничего, — сказала Лариса, — мы раз приехали к воротам с надписью «Добро пожаловать», а там за ними разрушенный до основания клуб, битые кирпичи и пустырь с голодными собаками. Картинка из серии «Нарочно не придумаешь» для юмористической передачи.
Благо, сразу открыли двери клуба, этого забытого цивилизацией культурного заведения села Большие Криуши. Здание клуба было, видимо, когда-то амбаром или конюшней, поэтому ни одного окна внутри не было, зато был яркий электрический свет, что хоть частично радовало. Не надо было выставлять много света для спектакля. Можно было обойтись парой софитов, по минимуму.
Все вместе быстро выгрузили реквизит и ящики с аппаратурой.
— Лариса, куда стойки ставить с фонарями? – спросил Сергей.
— Поставь пока около ширмы, я потом подвину сама, – ответила Лариса.
— Я провода за ширму тогда кину.
— Да, оставь ты, я тебе говорю, я сама все сделаю. Займись уже магнитофоном.
— Да что там им заниматься. Я его уже подключил. Пойдем, покурим.
— Ну, пойдем.
— Эй, курилки! Куда пошли? – встряла в их разговор Ирина. – Давайте все быстро сделаем, и курите, сколько влезет.
— А мы все свое сделали.
До начала спектакля оставалось полчаса, поэтому надо было быстро все поставить, подготовить, разложить реквизит, кукол. Все артисты помогали артистке и по совместительству реквизитору Ирине и монтировщикам.
— Наталья Фаиловна, а зрители-то здесь будут? – спросила Татьяна.
— Конечно, сейчас приведут. Обещали, что будет полный зал. Детей у них тут не много, но всех собирают как на собрание колхоза.
— Что, у села сегодня праздник? Цирк приехал? – спросил Саша.
— Не, цирк уехал, одни клоуны остались, — пошутил Женя.
— Да ладно, что вы паникуете? Сейчас все будет. Деньги по гарантии, – сказала Наталья Фаиловна.
— А, ну тогда нам по фигу, сколько зрителей, хоть полтора землекопа. – Это уже Сережа.
— А гримерки нам дали? – спросила Лена?
— Дали. Только вы смотрите, там в одной гримерке побелка после ремонта. Еще не убрали, – проговорила Наталья Фаиловна.
Ирина возмутилась:
— Может, нам еще убраться тут?! Блин, Наташ, ты хоть раз можешь сделать спектакль без приключений? Чтобы спокойно отработать и уехать домой. Еще спектакль не начали, а нервы людям уже все подняли.
— Да чем я вам нервы подняла? Я-то тут при чем? Это не от меня зависит.
— А от кого это зависит? – спросила опять Ирина. – Ты же договариваешься с площадкой.
Пошли смотреть гримерки. Точнее одну гримерку. Одну на всех. Вторая, действительно была вся в мелу и пыли. Поэтому решили, что жить во время спектакля все будут в одной гримерке. Тем более что, времени для отдыха и подготовки осталось совсем мало.
— Сюрпризы продолжаются? – спросила в конец раздраженная Ирина.
— Переоденетесь по очереди.
— Наталья Фаиловна, идите уже, мы разберемся, — сказала Татьяна.
Когда Наталья Фаиловна вышла, мужчины принесли костюмы. Эта комната была только недавно чисто вымыта, пол был еще влажный, стулья расставлены вдоль стен и около стола.
— Так, мальчики, на выход! – распорядилась Ирина.
— А может, мы хотим поприсутствовать, – пошутил Сережа.
— Давайте, давайте, быстро, – подали голоса и другие артистки.
Мужчины вышли на крыльцо.
Народ начал потихоньку собираться. Появилась женщина с маленьким мальчиком. Потом подошли три девушки школьницы лет пятнадцати, видно городские на отдыхе. Бабушки одна за другой стали появляться с разных сторон, кто с лукошком, кто с ведром, некоторые в фартуках. Мужчины приехали на тракторе вчетвером. Потом еще и еще. За десять минут, что артисты стояли у входа и курили, все скамейки посреди зала и стулья вдоль задней стены были заняты людьми. Тихое полупустое здание наполнилось голосами и запахами, стало тепло и тесно. Детей посадили на пол вдоль первого ряда, постелив для них две конские попоны.
Подошла Наталья Фаиловна, позвала артистов переодеваться. В гримерке на столе уже стоял горячий чайник, несколько чашек, целлофановый пакет с сахарным песком и отдельно в большой тарелке дымились горячие с пылу с жару пирожки. Около стола хозяйничала средних лет женщина, улыбчивая и добрая. Речь ее была тихой, но ясной, она не говорила, больше пела про свое деревенское житье-бытье, про пирожки, что напекла к приезду артистов, про корову у соседки, которая второй день отелиться не может, про сына пьяницу, который третий день не ночует дома, где его черти носят.
— Ну, я пойду, пожалуй, — спохватилась женщина, — вам же подготовиться надо.
После того как переоделись, все вышли на сценическую площадку за ширму. Сергей сел к магнитофону, посмотрел в зал.
— Слушайте, народу-то набежало! Не продохнуть.
— Дети-то есть?
— Два с половиной человека.
— Нет, ну, правда, скажи, сколько?
— Сейчас… Так… Семь… Нет, восемь.
— Что, правда? – подняли головы все артисты. – И на кой черт мы тащились столько времени ради восьми детей? Кому это надо? Детский спектакль для взрослых играть будем? Надо же, угораздило…
Мнения артистов в данном случае совпали полностью. Сейчас они были единодушны в своем возмущении и негодовании. Правда, негодование это было тихим и приглушенным, чтобы не услышали зрители. Но сдержанное здесь, оно могло вылиться в разборки и скандал на обратной дороге. Поэтому Наталья Фаиловна, как виновница всех сегодняшних бед и несчастий, предпочла не появляться до спектакля за кулисами, а быть среди зрителей и организаторов спектакля в кабинете директора клуба. В десять минут двенадцатого она пришла, велела еще подождать и тут же ушла обратно.
— А что мы сегодня играем? – спросил Саша.
— Стрень-брень-гусельки, Саша. И ты играешь главную роль, – ответила Татьяна.
— Да вы что?! – Саша раскрыл глаза от удивления. – Я играю? А кого я играю?
— Кота, Саша. Ты куклу-то помнишь как держать?
— Так мы в куклы играть приехали? Е-мое! Мама, забери меня обратно.
— Ира, а я чего-то не поняла, — спросила Татьяна, — ты сегодня зачем поехала-то? Женя же петуха играет. Ты могла не ехать. Вы же в паре.
— Женька будет петуха играть, а она кукарекать. У нее лучше получается. – прошептал сзади Ринат. Он только подошел и встал в дверях.
— Ой, не говорите мне ничего про это, — сердито проговорила Ирина. – Вечно Казаченко перестраховывается.
— Начальник, он всему голова. Или головка… — проговорил Ринат.
Артисты поднимали себе настроение.
— А может, ну, его, этот спектакль? – спросила Лариса.
— Точно, поехали домой. Я сегодня не выспался, — прошептал Ринат, устраиваясь где-то на заднем плане, чтобы не мешать, но все видеть. Обычный водитель, человек нетворческой профессии, сидел на каждом представлении и смотрел спектакль от начала до конца.
Наконец, зрители нетерпеливо начали кашлять, раздалось несколько хлопков, детский голос проговорил:
— А когда начнется?
— Пора бы уже.
— Мы готовы, начинайте! – раздался с задних рядов нетрезвый мужской голос.
— Мы тоже готовы, — тихо проговорили все артисты.
И тут свершилось чудо. Прибежала запыхавшаяся Наталья Фаиловна. Сказала:
— Начинайте, — и опять скрылась.
И они начали. Начали дело, ради которого приехали сюда издалека, в эту забытую богом и людьми деревню. Зазвучала музыка, на сцене появился Кот, несущий гусельки и играющий на них временами. Ему встречались лесные жители. Лиса хотела похитить Петуха, а Кот заиграл на гуслях, и Лиса пустилась в пляс вместо того, чтобы сожрать Петуха.
Действие спектакля катилось своим чередом, декорации менялись, одни артисты уходили со сцены, другие приходили на их место, с куклами в руках вели действие сказки вперед к финалу. Кот от одной сцены к другой переходил и в каждой пел неизменно одну и ту же песенку:
— Стрень-брень-гусельки, золотые струнушки.
Гусельки были волшебные, они творили чудеса, они уносили всех зрителей от мала до велика в мир сказки. Дети затихали, распахнув глаза, смотрели на сцену, сопровождая любое действие кота своими тихими комментариями. А взрослые, подобно детям, забывали на время спектакля о горестях и проблемах, погружаясь с головой в эту прекрасную жизнь, называемую сказкой.
Когда спектакль закончился, и артисты вышли перед ширмой на поклон, в первую минуту наступила тишина, люди замерли, все смотрели на сцену, завороженные и умиротворенные. Наконец, шаркнул ногой один, кашлянул другой, раздались первые несмелые хлопки, потом зрители зааплодировали громче и дружнее, лица осветились улыбками. Зрители стали подходить к артистам, благодарили.
Постепенно зал опустел. Ирина и Женя, остались на сцене убирать реквизит и кукол. И вот тут подошла к ним маленькая старушка. Лицо ее было сморщено, из-под платка выбилось несколько седых волосков, глаза были заплаканы. Она подошла и взяла Ирину за руку.
— Спасибо вам, — проговорила бабушка, — прожила всю жизнь в деревне, никуда не выезжала, ничего не видела. А мне уж восемьдесят годков. А вы приехали, и такую радость мне доставили.
Бабушка продолжала еще что-то говорить, а Ирина и Женя смотрели на нее, и чувствовали, как поднимается настроение. Уже за спиной слышны были голоса монтировщиков, которые начали грузить аппаратуру в зияющий люк любимой машины, уже прошли все артисты к автобусу и нервно, но радостно курили, опять дожидаясь Наталью Фаиловну. Когда же показалась долгожданная НФ, мотор взревел и помчал артистов домой.