ЩУП
На двери висело «Переучет». Щуп повернулся и увидел Лудина.
— Переучет, — сказал Щуп.
Лудин выругался и переложил портфель в другую руку.
— Пойдем в «Мойдодыр», — предложил Щуп.
Лудин кивнул. День был какой-то банный. Казалось, вот-вот хлынет дождь, но дождя не было. Лудин на ходу бил Щупа портфелем.
— Пишешь? – спросил Щуп.
Лудин кивнул:
— А ты предаешься творчеству?
Щуп тоже кивнул.
— Завидую я вам, живописцам! – сказал Лудин.
— Почему?
— Вы можете без слов изобразить все, что вам надо.
Они вошли в «Мойдодыр» и стали в очередь.
— Завидую! – повторил Лудин.
— Хочешь, расскажу, как этому быстро научиться? – спросил Щуп.
— Расскажи.
— Выбери что-нибудь и нарисуй, как можешь.
— Ну?..
— Я скажу, кому это показать, а они скажут, что это – как-раз то, что нужно.
— А дальше?
— Сам поймешь…
«Мойдодыр» бурлил. Заглушая друг друга, смешивались звуки нескольких магнитофонов, кто-то пел под гитару, две девочки танцевали. Лудин и Щуп взяли кофе, сели.
— Я хочу перебираться в Москву, — сказал Лудин.
— С семьей?
— Я ушел из семьи.
Из двери на кухню вышла бабушка с подносом и стала собирать со столов грязную посуду.
— Я слышал, — сказал Щуп, — ты снял комнату за вентилятором, чтобы писать.
— Теперь там и живу, — ответил Лудин, — за вентилятором.
— А в Москву почему?
— Хочу работать, а не служить. Тут мне нет работы.
— А там?
— Там есть.
Бабушка, придерживая поднос, пыталась втиснуться между танцующими.
— Подожди дрыгаться! – сказала она одной из них. — Разолью прямо на грудь!
— Только не надо про грудь! – встрепенулась девочка. — Там все в порядке!
Бабушка подошла к двери, стала вдавливать в нее поднос и повернулась спиной ко всему.
— Ладно, — сказа Щуп, — я пойду.
— Приходи в гости, — ответил Лудин.
— За вентилятор?
— Ну, да, сегодня. Придешь?
— Может быть. Только поздно, после десяти.
— Так я буду ждать!
— Лучше, не жди.
Щуп решил проехать остановку на троллейбусе, чтобы пройтись через площадь.
— Передайте талоны! – услышал он, взял талоны, повернулся и громко спросил:
— Чьи талоны?
Задняя площадка молчала.
— Еще раз спрашиваю – чьи талоны?
Щуп положил талоны в карман и встретился с укоризненным взглядом женщины.
— Это ваши талоны? – спросил он, вытащив бумажки и протягивая ей.
Женщина отшатнулась. По площади, между остановкой и входом в метро, двумя потоками шли люди. Щуп подумал, что, если площадь поставить на ребро, она станет похожей на стену туалета в его мастерской, где муравьи проложили две тропы от мусорного ведра до дырки под потолком и обратно. Он подходил к Госпрому и вспомнил, как когда-то, проходя под этим зданием и, глядя вверх, сам почувствовал себя муравьем, поставленным на задние лапки. Ему показалось, что если тут же не принять привычного положения, то дом обрушится на него всем своим серым веществом.
Отсюда было уже близко. Входя во двор, Щуп вспомнил, как несколько лет назад был в крошечной загроможденной комнате, где Лудин жил со своей крошечной мамой. Комната поражала своей высотой и Щуп посоветовал разделить ее на два этажа.
— Я тоже думал об этом, — обреченно ответил Лудин.
— Может, Лудин женился, чтобы уйти из той комнаты? — подумал Щуп. — Чего доброго, он действительно будет ждать. Надо бы зайти!
Щуп уселся на голый лежащий ствол дерева, закурил и в кторый раз взглянул на загадочный дом. Его фасад с лепкой был сделан под Питер. Это нравилось Щупу, но на той улице он бывал не часто. Обычно Щуп рассматривал дом отсюда, со двора, со стороны хронического ремонта. Тут все было иначе. Дом смотрел во двор черными оконными проемами, будто пытаясь вложить в этот взгляд неуют брошенных жильцами и теперь заваленных щебнем комнат. Время от времени из гулкой черноты доносился звук падения кирпича или штукатурки. Налетел втер, дом засвистел пустыми глазницами… Щупу показалось, что за этим свистом он слышит музыку – скрипки и хор.
Он отбросил окурок, поднялся, открыл дверь и по темной лестнице стал спускаться, нащупывая каждую ступеньку. На подвальной площадке он зажег спичку, вставил ключ в скважину и открыл дверь в мастерскую. Пахло сыростью. На протянутой под потолком бельевой веревке, на прищепке висел его рисунок – сморщенные, привалившиеся друг к другу кеды. Щуп вспомнил бабушкину спину в «Мойдодыре», взял лист, стал набрасывать, но скоро понял, что рисует смерть. «Что ж, смерть, так смерть», — подумал он и вспомнил вчерашний вечер.
Пару дней назад Щуп вернулся из деревни с деньгами за глупейший памятник, и они всей семьей решили отпраздновать это, тем более, накануне долгой разлуки. За столом мама сказала, что решила подарить ему на память золотой медальон.
— Не надо, мам! – ответил Щуп. — Подари, лучше, вашу переписку с папой, помнишь, которую мы читали, военных лет!
Мама смутилась и через несколько минут призналась, что год назад перебирала старые вещи и те письма выбросила. После этого Щуп сильно напился, накричал на маму, кажется, даже сказал ей:
— Что у меня с тобой может быть общего!
Мама сидела, опустив глаза, положив руки на колени, и не знала, что делать. Но он и теперь не мог представить… Вот она перебирает вещи, натыкается на письма, и что? Он хорошо помнил эту связку. Вот она берет ее и бросает в муморное ведро? Этими самыми руками?
Он таки, сильно напился. Захватив бутылку коньяка, Щуп отправился ночевать сюда, в мастерскую. У ближайшего двора он увидел на газоне кучерявую собачку, бросился на газон, стал кататься по нему, целовал собачку, пока не услышал испуганное:
— Что вы делаете!
Хозяек было двое. Обе длинноногие и, кажется, накрашенные. Одна с поводком.
— Девочки, – крикнул Щуп, — у меня есть коньяк!
— И что вы предлагаете?
— Выпить!..
Они переглянулись.
— Ну, пойдем ко мне? – сказала та, что была с поводком. — А вина у вас нет?
Вино было в мастерской.
— Держи! – сказал он девочке, вручая коньяк. — Сейчас будет вино!
Но когда он вернулся с вином, ни собачки, ни девочек, ни коньяка не было.
Порыв ветра сдул начатый рисунок. Он лежал на грязном полу. Щуп бессмысленно смотрел на него и вдруг снова услышал музыку. Он подошел к желтому в потеках окну и стал смотреть вверх, на мутные очертания дома, пока не почувствовал, что хочет есть.
В «Поганке» почти никого не было. За стойкой курил бармен, а на веранде сидели две какие-то особы. Фабрики наслаждений, — подумал Щуп, подошел к стойке и заказал мясо с грибами.
— А это что такое? – услышал он за спиной.
Щуп оглянулся и увидел розовое лицо, которое смотрело на вазочку с орехами.
— Это — фундук.
Человек посмотрел на Щупа серыми глазами.
— Я понимаю, но что это?
— Фун-дук.
— Это вкусно?
— Если хорошо пожарить.
— А ты почему не берешь?
— Я люблю арахис.
К стойке подошел бармен с мясом и начал заправлять его грибами.
— Этого я точно не возьму, — сказал Розовый, показывая на мясо, — а вот это… — он снава уставился на вазочку, потом повторил:
— Это вкусно?
— Можно, он попробует? – спросил Щуп бармена.
Тот посмотрел на розовое лицо, потом на Щупа, и медленно покачал головой. Тогда Розовый, будто из огня, подцепил орешек и бросил его себе в рот:
— Возьму!
— Ваше мясо, — сказал бармен.
Щуп взял мясо, вышел на веранду и сел. Фабрики дымили сигаретами. Стены домов, сжимающие веранду, были облицованы грубым черным кабанчиком с зеленоватым отливом. Щуп подумал, что скоро уедет отсюда, все вокруг изменится и он, быть может, никогда не увидит родителей. Это было страшно, но тут он больше не мог.
На веранде появился Розовый. В одной руке он держал бокал с коньяком, в другой – вазочку с орехами. Он подошел к столику Щупа и вазочкой показал на его мясо:
— Такого я не ем!
— А какое вы едите?
— Медвежатину.
— Вы из Сибири?
— С севера, — ответил Розовый, сел и показал на коньяк:
— Я, вот, отдыхаю, но все замечаю. Мне очень важно, как вы тут живете!
— И как?
— Понимаешь, я мог бы всем свом родственникам купить машины, но для меня главное — не деньги.
— А что для вас главное?
— Я свою работу люблю.
— Какая у вас работа?
— Я как гляну на машину, сразу вижу, что сделать, чтоб она летала.
— Вы — авиамеханик?
— И очень высокого класса. Я к сыну приехал.
— Он тут живет?
— Учится в Носовском училище. Слышал о таком?
Щуп покачал головой. Розовый взял бокал и отпил половину.
— Это — прекрасное военное училище, — сказал он сдавленным голосом, — оно готовит авиаинженеров очень высокого класса.
— Сын, значит, по вашим стопам пошел? – спросил Щуп. — Вы – военный?
Розовый с достоинством потрогал свой малиновый галстук.
— Секрет?.. Ну, значит, военный!
Розовый придвинулся к Щупу и доверительно зашептал:
— Меня в Норвегии знают и в Бельгии. Я их консультировал.
— Как же вы с ними говорили?
— На их языке! – Розовый посмотрел на Щупа, как на его мясо. — И сын будет образованным человеком, — и он допил коньяк.
— Вашего сына в училище истории учат?
— Представление дают. Ты его спросишь – кто такой Ганнибал – он знает… имеет представление.
— А философии, искусству?
Щуп чувствовал, что заводится. Самодовольный собеседник раздражал его все больше. Розовый обвел глазами стол и задумался:
— Нет, не могу я так с тобой говорить!
Он встал и пошел к стойке. Было около десяти. Щуп доел мясо и вспомнил про Лудина.
— Так будет лучше! – услышал он.
На столе стояли два бокала с коньяком. Они выпили, и Розовый всем корпусом развернулся к Щупу:
— Вот вы тут на машинах разъезжаете, а как вы их заработали?.. Я спрашиваю, как вы заработали свои машины?
— У меня нет машины, — ответил Щуп.
— А кто ты такой?
— Художник.
— Работаешь где?
— Нигде.
— А живешь на что?
— Могу дом построить или памятник.
— На могиле?
— В деревне.
— Колхозников обираешь?
— Им нравится.
— Плаваешь! – прошипел Розовый. — Я вначале о деньгах не думал. Я кирпичи таскал. Плохой ты художник!
— Ребята, пора кончать! – громко сказал бармен. — Десять часов!
Обиженные невниманием фабрики громыхнули стульями и вышли.
— Я вижу, что ты плохой художник! – прорычал Розовый, — Ты плаваешь. Спустись на землю!
— Утонуть, что ли?
— Ты знаешь, кто такой Ньютон?.. Так вот, он сказал – найди точку опоры. Вот и я тебе говорю, спустись, найди точку…
— Освободите кафе! – над ними стоял бармен. Его рука лежала на плече Розового. — Освободите или я вызову милицию!
Щуп встал и пошел к выходу. Он хотел идти к Лудину, но за спиной раздался громкий голос:
— Ты думаешь, я не вижу, что ты не умеешь рисовать?.. У тебя же нет точки опоры!
Щуп повернулся, посмотрел на это лицо, и ему вдруг захотелось схватить Розового за лацканы.
— А что вы сделали хорошего? Всю жизнь работали на войну, и сына этому научили?
— Ты плаваешь! У тебя нет идеалов!
— Каких идеалов? Вы помогаете одним убивать других, учите этому сына и говорите об идеалах?!
Они стояли на темной улице, лицом к лицу, и не замечали приближения милицейской машины.
— На что ты жалуешься?! – кричал Розовый
— А я не жалуюсь!
— Нет у тебя идеалов!
— Как раз, у меня есть идеалы!
— Ну какие, какие у тебя могут быть идеалы!
— Я хочу, чтобы…
Но тут сирена и визг тормозов заглушили слова. Щуп нырнул в ближайшую подворотню и побежал. В памяти проносились туалет в мастерской… кабанчик в кафе… красное лицо… Вот и другая улица. Фонари выхватывали листья на деревьях. Щуп пошел. Он думал, как может город, в котором столько красивого, быть таким безобразным, не призрак ли он?
Вентилятор стоял на подоконнике открытого окна, в полуметре от асфальта. Щуп отодвинул занавеску, перешагнул вентилятор и оказался в комнате. Настольная лампа освещала разбросанные книги, рукописи, одежду. На диване, под пледом лежал Лудин. Он спал, а, значит, не ждал. Щуп уселся на стул и закурил.
1991
ВОСПОМИНАНИЕ О НАСТОЯЩЕМ
В соплях я тогда была вся-превся, прикинь, буквально с ног до головы! С мальчиком одним рассталась тонким-звонким. Он меня кинул, в смысле – бросил, а этот как раз звонит. Жена у него, видите ли, в командировочку уехала. Такая фишка. То да се, ля-ля-тополя, приходи в гости.
Пришла. Это ж тогда еще было, в Союзе, типа в другой жизни. Смотрю, а у него и волосы, и глаза, и борода, ну все, все какое-то коричневатое, чисто как у Иисуса Христа. А я ж на него, ты понимаешь, никогда не смотрела в таком ракурсе!
Вообще теперь, когда сидишь тут, в комнате с видом на Средиземное море, и смотришь, как катер тянет хвост белой пены, пора вникнуть, что там было. Отсюда всем видно: Совок — огромный коммунальный туалет. Но вот особенность восприятия: когда сам живешь в туалете, вони не чувствуешь. И я не чувствовала, чем я хуже? Выпила, расслабилась, а тут он еще стал трогать пальцами мои уши и губы. У меня чуть крышу не снесло! Сижу, как больная, вот-вот свалюсь, в смысле — в объятия. Правда, долго терпеть он не дал. Полез под юбку, я отпала и опомнилась уже после всего.
Я ему говорю:
— Ты — классный мужчина!
А он мне:
— Моя жена тоже так считает.
Я ему:
— Похвала жены — высшая похвала.
А он:
— Сначала ей было со мной никак.
— А потом?
— А потом я стукнул ее головой об стенку.
— Ну и что?
— Ну она и проснулась.
Конечно, я поняла, что он прикалывается, и начала ему рассказывать про свой законченный роман, ну про того… Он слушал-слушал, а потом опять меня взял. Я пришла в себя и сказала, что теперь того мальчика презираю. А он меня — еще раз. Без лишних слов. Трахнул — и в Кемерово. Ну, уснул, то есть.
Короче, досмотрели сновидения, а утром же мне захотелось закончить рассказ! Тот козел, говорю… Так он и тут пасть мне замазал. Ему, видите ли, показалось, что он и есть тот козел. Смотрю, сумочку мою со стула снял и осматривает. Тоже еще экспертиза! Вертит и приговаривает: «Тот — козел, я — козел, и оба хотят пастись отдельно. От тебя» — И мне сумочку сует.
Конечно, его категоричность была мне неприятна. Но у меня тоже есть законная гордость! Да и его понять можно. Человеку надо было элементарно изменить жене. Потрахался – и назад, в лоно семьи, как говорится, и личной собственности. Уходить, конечно, было в облом, но я взяла себя в руки, вошла в положение и ушла. А что было делать?!
Через два года мне сказали, что его семья свалила в Штаты. Все, кроме него. Эх, думаю, была не была! — и позвонила. Он ответил, что сегодня не может. Я позвонила завтра. Он тоже не мог. Смог только через неделю. Ладно, говорит, приходи.
Ну, привет-привет, выпили вина. Я ему: почему ты остался тут? А он: тут мне лучше. Еще выпили. У меня, говорю, с тех пор целая жизнь прошла. Ну и стала же ему рассказывать за жизнь! Вроде нормально сидим, я рассказываю, а он вдруг говорит:
— Я не понял, что изменилось?
Ну и вопросик! Только я рот открыла, а он еще:
— Ты на себя со стороны смотреть умеешь?
— Нет, — отвечаю, — пусть другие смотрят.
— А что больше любишь — слушать или говорить?
— Слушать. Не люблю болтать.
— Ну, — говорит, — тогда слушай, пойдем в кафе. Кофе что-то хочется, а у меня нет.
И мы поперлись аж в центр, чтоб он попил кофе. Выпили. Сидим. И тут я возьми да ляпни, что еду в Израиль. А он:
— Думаешь, тебе станет лучше, если ты перенесешь себя на юг?
Прикидываешь, следователь нашелся! Что ответить? Если ты патриот, так это ж надолго! Хотела ему исполнить быль про ковыль, но, ты вникни, он и тут меня сделал. Можешь, говорит, сразу представить, что мы в Хайфе. Или в кайфе.
Опять, то есть, прикололся. Ну, в общем, хи-хи, ха-ха, поздно уже, он, вижу, инициативы не проявляет, а решать надо. У нас, говорю, два варианта: или поехать ко мне пить чай, или к тебе — допивать вино.
Он на меня как глянет!.. Как на моль. Все, думаю, щас пошлет. Но нет, не послал. Неужели, говорит, целых два? Тогда уж лучше вино.
Короче, слово за слово, приехали к нему, выпили, и после вина он таки мной овладел. А после сел, уставился на шмотки и говорит:
— Дурацкое занятие. Одевайся, я тебя до метро провожу.
И начал туда-сюда ходить, собирать мою одежду… Чисто как на колхозных полях. Возьмет шмотку — и бросает мне, на диван. Я говорю:
— Давай останемся у тебя!
— Нет, одевайся.
— Но это же глупо! Давай поедем ко мне!
— Одевайся. По дороге поговорим.
То да се, оделись. Вышли, идем. И тут он вдруг:
— Встречаться с тобой я больше не могу.
— Почему?
— У меня ничего для тебя нет.
— А мне ничего и не надо.
Идем дальше. Молчим. А напряг растет!
— Давай, — говорю, — побудем вместе до моего отъезда!
Молчит.
— Давай я никуда не поеду, останусь с тобой!
Опять молчит. А потом как крикнет:
— Уезжай!
Я аж шарахнулась! Отскочила и вижу, что мы уже на платформе метро, а из дырки прямо на меня лезет поезд.
И вот, прикинь, только двери открылись, он опять говорит «едь» и легонечко так подталкивает меня. Внимание, мол, на старт. А я в шоке, ничего не соображаю, как кукла втискиваюсь в вагон, поворачиваюсь, двери съезжаются, там, за стеклом он стоит, тут все дергается, начинает реветь, а я стою и чувствую, что сама сейчас зареву.
И вот еду я в этой толпе, реву, остановиться не могу, в окне темно, вокруг пялятся, но я же не железная! Они таращатся, а меня от этого еще больше колбасит. Короче, выскочила на следующей, что делать не знаю, а тут обратный поезд.
Не помню, как меня переклинило, но вернулась я к нему. Давлю звонок, а в башке — только бы впустил.
Он впустил. Осмотрел мое лицо.
— Садись, — говорит. — Хочешь чаю?
Села.
— Я боялась, что ты не откроешь. У тебя выпить есть?
— Есть, — говорит, — чай.
Ну, чай, так чай. Взяла чашку и пью, чисто как дура. А терять-то все равно уже нечего. Дай, думаю, рискну, испытаю судьбу в последний раз. Собралась с духом и как с моста:
— Можно я останусь?
И тут же смекнула, что зря тренькаю. Он и не глянул на меня. Вообще к окну отвернулся.
— Ты, — говорит, — призрак. Нет тебя.
Встал со стула, пошел в другую комнату. Слышу — открыл форточку, закурил. А я уже никакая. Сижу, браслет по руке двигаю туда-сюда-обратно. Состояние клиническое: ни умереть не могу, ни выжить. И, чтоб хоть что-то сделать, снимаю тот браслет, отшвыриваю, не останавливаясь на достигнутом снимаю все остальное, пешком иду в другую комнату и с разбегу, со всей дури прижимаюсь к нему всем телом.
Думала, не выдержит. Выдержал. От неожиданности, правда, повернулся конкретно, как оттолкнул. Я чуть не упала, а он стоит, смотрит. И я смотрю. Из форточки дует. Минуты две так простояли, а потом он опять отвернулся к форточке и говорит:
— Оденься, призрак.
— Да, — говорю. — Ты прав.
Вышла, оделась.
— Я, — говорю, — живу как в кошмаре!
Слышу, он даже от форточки не отошел. Стоит там, дым пускает, аж свистит.
— Уходи, — говорит, — пожалуйста!
Ну я и ушла. Сколько же можно унижаться! Иду по улице и вдруг, блин!.. да я ж у него браслет забыла! И, прикинь, только до меня это дошло, как слышу сзади:
— Стой!
Стала. Обернулась — летит, окрыленный разлукой. Сразу видно – по делу. Короче, догнал, тормознул и палец свой мне сует. А на пальчике том мой браслетик болтается.
Ну и хер с ним. Пусть сидит там, в самом большом сортире. В моей жизни с тех пор изменилось буквально все. Прикинь, вон Средиземное море, а вот я сижу. Там катер ползет к берегу, а тут мне один человек должен позвонить. Минуты, как говорится, ожиданием полны. Но этот-то уж точно позвонит. Сто процентов.
1991, 1999.