Однокашники
Сегодня приснился Стас, однокашник. Пришел к нему домой, как в былые времена, посидели, почайпили. Потихоньку сумерки сгустились. Он вдруг достал тоненькую, страниц на сто, черно-белую книжицу в мягкой обложке, показал мне. Вот, говорит, наконец опубликовали мою подборку стихов, денег не дали, так хоть и не за свои, а то сам знаешь, какого в наше время поэзию печатать. Спроси хоть Антона Хулапова или Петьку Опермана. Открыл на середине, начал читать, что-то с ощущением легкой грусти, о доме, покинутом жильцами. Я смотрел на Стаса, удивляясь: вроде читает, а в такой темноте – и как строчки различает? Потом проснулся, полежал немного и как ужалило. Больше месяца Стаса нет в живых. Так и не сходил на похороны, словно испугался чего. Верно знак, надо сегодня к Марине зайти. Выходной, скорее всего, она дома.
Так и вышло. Марина открыла дверь, молча подала гостевые шлепанцы, провела в комнату. Накрытый стол на шесть человек, сердце защемило. Сороковины.
– Прости, я без всего.
– Спасибо, что пришел, я уж и не ждала, – устало села спиной к телевизору, я устроился напротив. – На девять была я со Светкой, да его родители, а сегодня… хоть ты вспомнил.
– Он мне приснился, стихи читал, – я начал пересказывать сон. Марина молчала, слушала. Когда добрался до услышанных строк, спросила, запомнилось ли, покачал головой. – Да и потом, когда Стас стихи писал, – она кивнула.
– Может в юности. Тогда все писали. Ты вот.
– Я забросил все в двадцать три, может раньше. К чему это все. Мариш, прости, что не смог придти раньше, я… правда не мог на похороны.
– Я не виню. Хотела, чтоб Стаса проводили. Он в классе душой компании был, да и потом у него собирались часто, ты всегда приходил.
Сорок дней назад, около полудня, пришла эсэмэска: «Стас умер. Если сможешь, приезжай, похороны тогда-то, во столько». Я сидел в автобусе, помню долго читал, не в силах поверить. Словно молотком по голове ударило. Проехал свою остановку, еле выбрался. Позвонил Марине, помню, больше молчали. На похороны не поехал. Не смог, надо, но не пересилил. Снова позвонил, извинялся, поминал маму, умершую полтора года назад. Она заплакала, дальше говорила ее сестра, Света. Совсем они не похожи.
– Обидно еще. На кладбище прибыли, а вот домой, помянуть – никого. Как память о нем закопали. Серые люди – пришли, ушли, – вздохнула, подавляя всхлип в горле, продолжила: – Класс, наверное, не такой подобрался. Недружный. Никакой. Вроде не переезжали, а все равно встречаемся случаем, на встречах выпускников. Ну, кто приходит, я, Лешка Пухов, Маша Голубева, еще двое-трое. Нас тридцать восемь было. Шутили еще про попугаев.
Марина совсем расклеилась. Я предложил убрать лишнее, не слишком приятно сидеть за пустыми приборами. Она поднялась, взяла тарелку, уронила на стол.
– Не сейчас, – произнесла глухо. – Завтра. Пусть все будет завтра.
Маринка выдохнула порывисто. Я подсел к ней, обнял за плечи.
– Ты как? Может, лучше к Светке перебраться.
– Я и так только от нее. Не справляюсь, как видишь. После Стаса, просто никакая. Он ушел, и меня с собой забрал.
– Что врачи сказали?
– Сердечный приступ. Глупость, он и болеть толком никогда… это я вот и головой маюсь, и ноги отекают и спина. А Стас… он же железный. Он меня на седьмой этаж на руках, когда ногу вывихнула, он… – ткнулась в грудь и замолчала, изредка вздрагивая. Потом, много позже подняла глаза. – Хорошо, что ты пришел.
– Мне сон…
– Стас тоже часто мне снится. Будто мы с ним гуляем, или общаемся как прежде, ссоримся или любимся…. Вот это меня больше пугает. Знаешь, я не знаю, что делать. Был бы крещеный, хоть свечку….
– Мама мне до сих пор снится часто. Когда ушла… вот видишь, я до сих пор не могу сказать другого слова, когда ушла, вот почти каждый день. А потом пропала, я тоже испугался, я думал, как ей помочь, чтоб она снова могла являться, может с ней что-то не так.
– Там? – одними губами произнесла она.
– Я не знаю, где. Потом папа появился. Потом уже с ней. Недавно всех своих видел. Как-то тепло на сердце стало. Это хорошо, что Стас с тобой, Мариш, не бойся, это нормально. Хуже, когда никого нет.
Она вдруг выпросталась из объятий и вцепилась в меня.
– Ты ведь один, прости, дура, забыла. Тебе обязательно надо с кем-то, нельзя так.
– С кем? После Галины я никого не хочу. Два года протянули и хватит.
– Ты так и не научился называть ее иначе.
– Прозвищем? Да не клеилось к ней ничего. Думаю, и хорошо, что разошлись, и так измотали друг друга.
– Ну, хоть к брату переехал бы, у тебя он ведь…
– Пьянь подзаборная, если ты о Сергее. Его жена из дому выгнала, ночевал на даче. Весной нашли, больше недели пролежал пока соседи не проведали, – я вздохнул. – У меня родичи либо здесь спят вечным сном, либо уехали далеко-далеко. Ладно, не будем. На кладбище кто был? – Марина начала перечислять, резко замолчала.
– Все равно помянуть не пришли.
– Это неважно. Помянули так. Я… я когда хоронят, не могу. Лучше уж кремация. Не так больно.
– А урна? Ведь потом с ней живешь, с прахом.
– Это не больно. Мама вовсе не хотела папу хоронить, он у нас три года… – Марина закрыла мне рот рукой.
– Что же мы все не о том и не о том. Как ты сейчас, где?
– Да все там же, на складе. Поставщики только валюту требуют, магазины закрываются. Все забито товаром, черт его знает, говорят, в отпуск на два месяца без оплаты уйдем. А ты?
– Почти тоже, уговариваю покупателей взять и то, и это и еще что-то. Хорошо у нас бренд, коллекции хоть из дерьма сделаны, но берут. Сейчас покупателей много, кто на юга собирается, кто вернулся. Не дают думать. Надо было мне три года назад в «Детский мир» переходить, вот где вечный аншлаг.
– Жаль, детей вы не завели, – Маринка куснула губы, сжала в белую нитку.
– Разве не знаешь? После двух абортов я пустая. Стас то не хотел, то выпендривался, то в командировки, а куда без отца, ну и… выскребли меня начисто. Он ведь любовницу пытался завести год как.
– Что за бред, он…
– Я узнала, когда уже… в ноутбуке его ковырялась. Лучше б сразу выкинула. Я потом так и сделала, потом… потом он приходить начал. Кир, не знаю, как сказать, я боюсь его. Когда он меня взял во сне, я проснулась, будто… я ведь почувствовала, как раньше, как двенадцать лет назад… нет, как когда мы только… это ведь страшно, да, страшно? – она не сводила с меня почерневших глаз.
– Все равно ты его любишь, – Марина не отвечала. Наконец, отвела обжигающий взгляд.
– Наверное. Сейчас не так как раньше, но…. Лучше б он мне все сказал. Я бы поняла. Я и сейчас поняла и…. но все равно больно. Больней, когда он ушел.
– Он ведь вернулся.
– Да, во снах.
– Нет, он ведь вернулся к тебе после измены. Не мог. И ты без него.
– Он к Антону Хулапову ходил, когда тот пить начал. Первый раз вытащил, а на второй неотложка приехала, и в морг, – неожиданно произнесла она. Глухо произнесла: – Давай помянем и его.
Выпили, закусив карбонадом. Марина дышала тяжело, словно в горах вдруг очутилась. Оглянулась на телевизор, но включать не стала. Подошла к тарелкам на соседнем столе, долго глядела, вернулась.
– И я без него не представляю себя, это точно, – помолчав, другим голосом: – Знаешь, я бы не выдержала, если б все мои родные вот так пришли в сон. Испугалась. Ты б знал, как меня колотило, когда он в меня во сне вошел. Больно, сладостно, а когда открыла глаза. Не знаю, как тебе это может нравится. У тебя хоть кто-то крещеный есть? А то может свечку поставить, или записку передать.
Я молчал. Марина сидела, глядя прямо перед собой.
– Он многим помог, – начала сначала. – Тебе вот, когда работу в кризис потерял. Максу с машиной. Он вечно сидел с друзьями в гараже, по выходным. Я его почти не видела. Придет домой, Кир, он последнее время выпивать начал, и… я зачем-то его ругала. Он обнимет меня, назовет чумичкой и не отпустит, пока не улыбнусь. Я… Кир, ты не представляешь, как мне без него. Как будто сердце вырвали.
– Представляю. Я ведь любил тебя.
– Не городи огород, Кир. Глупые бредни молодости, ну, сколько нам было, двадцать, институт не кончили. Встречались, секретничали. У нас так ничего толком и не было.
– Я любил тебя, – зачем-то повторил и опрокинул еще коньяку.
– Ничего. Все себе навыдумывали, любовь, страсть… ничего. Хотелось думать, мечтали, а потом. Прости, я ничего не чувствовала, нет, может сначала, как дура, тебя зацепила, и ты прилип и не хотел признаваться, что это все не так, не то.
– Потом был Стас, – она покачала головой.
– Раньше, много раньше расстались. К Стасу я пришла уже чистой. Господи, как же быстро вы уходите, как же быстро. – Другим тоном, жестко: – Знаешь, я поняла, почему никто не пришел. Похороны, они постоянно. Не только у тебя, у всех. Все теряют, время такое, сорок лет. Родных, близких. Хоть немного передохнуть, ну надо же хоть чуть. И класс у нас… сколько же ушло, – рука дрожала, когда она стала загибать пальцы. – Смотри, Антон Хулапов, вот как шесть лет, потом Петя Оперман. Тоже спился, под машину попал. Данил Мортин, покалечился на мопеде, когда, лет десять назад, не знаю, что с ним сейчас. Что осталось. У него мать с ума сошла, а он сам… считай, его нет. Тень. Марина Волкова два раза пыталась покончить с собой, потом спрыгнула с семнадцатого этажа. Леся Сабрекова во время операции, какой-то подонок ножом в подворотне ткнул, а хирург уже в зюзю, Новый год, сука. Олег Седов. Он еще в двадцать четыре. Самый удачливый из всех нас, в казино работал, столько получал. Жена за четыре сотни подговорила своего любовника, чтоб задушил и….
– Настя Петрова из параллельного, – зачем-то добавил я. – Года полтора назад.
– Я не знала. Как?
– Напилась антидепрессантов. Не знаю, не поняла, что делает или…. Прости.
– Еще кто? – спрашивала так, словно чужая боль могла отогнать свою, хотя б на время.
– Гарик Сальников, в Чечне. Еще в первую. Как мой племяш. Ему даже цацку дали какую-то, посмертно. Мать сейчас в монастыре.
– Кир, прекрати! – голос возвысился и опал. Марина вслепую нашла мои пальцы, сжала. – Прекрати, – и дальше: – Класс у нас не случился. Недружные мы, все порознь, и живем, и умираем. Стас приходил к Хулапову, уговаривал, приглашал, а что…. Он такой, он ведь не может, как другие. Я потому и полюбила. Всё мы разбегаемся, все в углах норовим дождаться своего часа. Вот я… без него я тоже такая. За Стасом я как за каменной стеной жила, на него всегда и во всем. Он вытащит, поможет, вступится, отогреет. Он все делал. О тебе я такого сказать никогда не могла.
Мы встретились взглядами. Марина не отвела, мне пришлось опустить глаза.
– Ты права. Не получается ни мириться ни ссориться. Тебя отпустил, Галину.
– А не надо было! – резко произнесла она. – Драться надо, цепляться, царапаться, хоть что-то делать, а ты отпустил. Сейчас я могла быть твоей.
Странный получался разговор, верно, от выпитого. Коньяк шумел в голове, дорогой, но совершенно безвкусный, пахнущий не виноградом, нет, пылью какой-то. Я хотел сказать, насчет Стаса, да Маринка опередила.
– Просто он сильнее вас всех оказался, вот и не пришли. Способнее, не знаю, но сильнее, да. Кир, он ведь меня зовет. Иначе почему я почти каждую ночь его вижу. И взял он меня так же с ходу, без разговоров, повалил и взял, я пискнуть не успела. Я и люблю и боюсь его. Раньше боялась потерять, когда меня выпотрошили, думала, уйдет к другой, а теперь боюсь увидеть… Он ведь ждет меня там.
– Все они там ждут. Мне так кажется.
– Кир, ты хоть крещеный?
– Нет, конечно. Не могу я в церкви ходить. Всё чужое. Да, всё, – прибавил, подразумевая не только церковь. – Ведь мы выучились окончили школу в одной стране, а высшее образование получали уже в другой, ей по сути, по духу, да по всему противоположной. Что же ты хочешь, такое многих сломает.
– Что проку винить кого-то, если червоточина в тебе.
– Она не разрастется, если не дать. А нас как котят в пруд.
– Мой дядя из Питера, чего только ни пережил, а недавно общались, показывал фотографии класса выпуска сорокалетней давности. Почти все собрались. Понимаешь. А мы от себя уходим все время. И кого-то просим защитить и… и я такая же. Мне просто повезло со Стасом.
– Я здесь, Мариш.
– Ты тоже далеко. Всегда там, даже когда к нам приходил. Сидел в сторонке и молчал. Зачем?
– Мне нравилось общество, а…
– А последние годы вовсе перестал. Мы с тобой видимся первый раз за… даже не помню за сколько.
– У меня мама ушла…
– Да раньше, раньше. Сжался, скукожился. Как все. Я думала… – едва слышно: – Ты ведь меня любил. А сейчас?
– Я все равно здесь, Мариш. До меня всего ничего – две остановки на автобусе.
– И десять на метро.
– Вот видишь, ты помнишь.
– Только это и помню. Прости, Кир, я… я тогда к сестре ночевать, если… – я поднялся, следом неохотно поднялась и Марина. Сжала руку. – Не уезжай совсем.
– Я рядом, – она только кивнула в ответ.
– Я это помню, – на миг мне показалась, хочет обнять, нет, коснулась плеча и стала собираться, поджидая моего ухода.
21-23 июня 2015
Говядинка
Начались переговоры о мире. Высокие договаривающиеся стороны заперлись в гостинице маленького прифронтового городка, окружив себя двойным кольцом стражей. Первым совместным распоряжением, оглашенным через десять часов переговоров, стало прекращение огня по всей линии соприкосновения. В окопы весть пришла с небольшим запозданием, уже утром, полковой телеграфист долго перечитывал короткое послание, а потом бросился в штаб, тяжело стуча сапогами по прогнившим доскам, под которыми снова хлюпала вода.
Небо, после долгих свинцовых дней, высветлилось, словно парадная форма новобранца. Солнце пригревало, позабыв про стылую ноябрьскую погоду, про дожди, перешедшие в снежную крупу и только вчерашним вечером прекратившуюся. Полковник, на чьих плечах лежала ответственность за удержание или прорыв этого участка фронта – в зависимости от ситуации и планов генштаба, – распорядился отправить больных и легко раненых в тыл, по ближайшим лазаретам, остальным выдать двойную порцию водки и шоколада. Но никто не ушел с передовой, крики восторга заглушали приказы. Радости оказалось так много, что ей необходимо стало поделиться решительно со всеми. Пять лет войны, пять долгих лет. Многие из солдат помнили как она начиналась. Всего в семи километрах отсюда, там, за рекой, до которой так хотелось дойти. Еще вчера.
Кто-то первым поднялся по лестнице на бруствер, отомкнул защелку на колючей проволоке, раздвинул ее. А затем, услышав восторженные голоса по другую сторону ничейной земли, поднял на штыке фуражку и помахал ей. В ответ ему посигналили тем же, и солдат, поднявшись в полный рост, шагнул, безоружный, в сторону чужих окопов. За ним последовали другие, там, тут, вскоре вышедших оказались десятки, сотни – они устремились навстречу друг другу, пока еще не спеша. Приглядываясь и не зная, что сказать. Пока кто-то первым не пожал противнику руку, бывшему противнику, не поздравил того с миром.
Пять лет войны, долгой, беспощадной, ожесточенной. За это время линия фронта сдвигалась всего несколько раз, последний два года назад, во время мощного наступления – именно тогда фронт, выровнявшись, остановился, как полагали в генштабах, ненадолго, до нового наступления. Но силы оказались равны, и на всякую атаку следовала контратака не менее решительная. Каждое действие рождало точно такое же противодействие, и будто исполняя третий закон Ньютона, фронт не желал сдвигаться ни в одну из сторон. За эти два года на окопы, перекрытые щели, блиндажи, доты противников просыпались сотни тысяч тонн снарядов и мин, артподготовки длились сперва часами, потом днями, а позже неделями. Но это лишь расширяло нейтральную полосу. Где невозможно становилось выкапывать трехметровые траншеи, там отходили чуть дальше и создавали новые укрепления, за которыми следовала вторая, третья, четвертая и еще невесть сколько линий обороны, прорвать которые уже не могла никакая атака, сколь бы мощной она ни была. Возможно поэтому заговорили о мире. Сперва тихо, потом все решительней и настойчивей.
И после вчерашней канонады пушки замолчали. Солдаты сошлись друг с другом, поздравляли, хлопали по плечами, улыбались. Кто-то начал петь песню, незамысловатую, родом из детства, ее подхватили, каждый на свой лад, коверкая и перевирая слова, простуженными голосами, запрокидывая головы в хрустальное небо и восторженно крича уже просто так, от того что на небе яркое солнце и можно не бояться не прятаться от пуль и снарядов, жить, не думая ни о прошлом ни о будущем, именно сейчас жить, братаясь с противником, ломая с ним хлеб, раздаривая шоколад и выпивая из одной чарки водку. Жить, наслаждаясь жизнью, как никогда прежде. Холодный воздух кружил голову, пьянил крепче браги, и многие просто усаживались на края бесчисленных воронок и спрашивали и отвечали, едва понимая новых своих товарищей. Кто-то переводил, не слишком умело и складно. Кто-то просто обнимал нового друга, напившись самим этим дружеством.
И был вечер, но никто не хотел уходить. Пушки молчали, воздух наполнился удивительной тишиной, которую слушали, разглядывая высоко поднявшееся небо, вызвездившее знакомыми и забытыми скоплениями. Кто-то начал несмело гадать по ним на будущее, его сперва зашикали, а потом стали прислушиваться, часто не понимая, говорит он всерьез или в шутку, или напился благодати до такой степени, что не различает ни где ни с кем находится. Делится самым сокровенным, ибо и его, как кажется, тоже можно поделить со всеми, всем миром. Так давно позабытым миром.
Оглушительные свистки прервали тишь. Командиры получили новую радиограмму и теперь отзывали солдат обратно в окопы. Переговоры провалились, стороны обвиняли друг друга и спешно покидали городок, готовясь отомстить за потраченное вхолостую время.
Солдаты неохотно поднимались, извиняясь, расходились, спускались в гнилые, пропахшие смертью траншеи. Ночью началась канонада. Первые часы били не по позициям противника, – по нейтральной полосе. Слишком много оказалось тех, кто не пожелал вернуться. И только ранним утром, после окончания артподготовки, солдаты обоих сторон поднялись на бруствер, пригнувшись и хрипло крича что-то невнятно привычное, въевшееся в подсознание, под пулеметными очередями, перебежками снова бросились на убой.
27.08.2015