Душа — изнанка, черновик…

 

***
Душа — изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.

Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.

Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.

***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.

Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор —
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.

Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.

***
Где вы, катарсис, серотонин,
дом с белым садом, камин, мезонин,
всё, что желают в дни именин,
всё, что нам снится?
Что же на деле? Лживость икон,
замков руины, дура закон,
непобедимый в душах дракон,
старость, больница.

Где в парусах кумачовых корабль?
Где в небесах утонувший журавль?
Где обещания крибли и крабль,
сказочной щуки?
А на поверку — супы с котом,
светлое завтра где-то потом,
вечная сука на троне златом,
вечныя муки…

***

Я в этом мире только случай.
Черты случайные сотри.
Земля прекрасна, только лучше
я буду у неё внутри.

Мне всё здесь говорит: умри, —
серп месяца, клинок зари,
кашне из прочного сукна
и чёрное жерло окна.

Любое лыко — злое лихо —
страшит непринятостью мер.
Шекспир подсказывает выход
и Вертер подаёт пример.

В спасенье от земного ада
так сладко кровью жил истечь.
Задуй свечу. Не надо чада.
Поверь, игра не стоит свеч.

Но вот один глоток любви —
и всё мне говорит: живи, —
улыбка месяца, весна,
душа открытая окна.

***

Я несчастлива? Я счастлива.

Жизнь застыла у причала.

А вокруг всё так участливо

и внимательно молчало.

Я одна? О нет, единственна!

И совсем не одинока.

С неба чей-то глаз таинственный

на меня глядит в бинокль.

Я замечена… Отмечена…

Здравствуй, канувшее в небыль!

На губах горчинка вечера

и прозрачный привкус неба.

***

А в башне из слоновой кости
нет места суете и злости.
Неважно там, какой здесь век.
И жить уж потому не скушно,
что есть Лиснянская и Кушнер,
Лариса Миллер, Таня Бек.

Меня так мало в настоящем.
Я там, где ищем и обрящем,
где каждый каждому вручён.
А здесь — тупая боль разлуки,
Сизифа труд, Тантала муки
и умиранье над ручьём.

***
У тебя — нерастрата, у меня — недостача.
Я плачу по счетам. Всё плачу я и плачу.

У одних замуровано сердце в копилке,
у других разворовано всё до крупинки.

Что больнее? Страшнее? Не знаю, не знаю…
Но душа — она тоже живая, мясная.

Даже если парите под облаками —
я прошу: не берите за крылья руками.

Своих судеб рифмуя нескладный подстрочник,
я молю: не сломайте душе позвоночник.

***
Писать безудержу не лень же,
но — говори — не говори —
всегда слова на номер меньше,
чем настоящее внутри.

Ты прав, навеки прав был, Тютчев,
мысль изречённая бледна.
Как это мучит, мучит, мучит —
невысказанное сполна.

Слова — за пазухой лисёнком —
мне душу раздирают в кровь.
А если вырвется бесёнком —
то вновь оно не в глаз, а в бровь.

О слов безудержная нежность,
неизречённость бытия!
Несбыточность и неизбежность.
А между ними — жизнь моя.

***
Как собрать себя в кучку, размытой слезами,
разнесённой на части любовью и злом,
с отказавшими разом в тебе тормозами,
измочаленной болью-тоской о былом?

И поклясться берёзами, птицами, сквером —
как бы я ни качалась на самом краю,
как бы ни было пусто, беззвёздно и скверно —
я ни тело, ни душу свои не убью.

Как сказать себе: хватит! Довольно! Не надо!
Посмотри на ликующий праздник земной…
Но встают анфилады душевного ада,
и бессильны все заповеди передо мной.

***
Мелькают лица: тёти, дяди…
Мы все — единая семья.
Махнуться жизнями, не глядя.
Какая разница, друзья?

Покуда не свалюсь со стула,
сижу и знай себе пишу.
На жизнь давно рукой махнула,
кому-то дальнему машу.

***

Когда нас настигнет бедою,

пускай всё рассеется в дым —

ты помнишь меня молодою,

я помню тебя молодым.

И неба смущённый румянец

в преддверье заоблачных кар

напомнит щеки моей глянец

и рук твоих крепких загар.

Пусть всё унесёт в круговерти

навеки — зови-не зови…

Но память всесильнее смерти.

Особенно память любви.

 

Из цикла «Родня»

***

Когда бы плёнку отмотать к началу —
я выбрала б другую из дорог, —
где б слово не скиталось одичало,
пока не угнездится в паре строк,

где б неба не искать над головою,
а жить заботой суетного дня.
Где главным было б тёплое, живое —
родимое, родители, родня.

***
Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.

Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!

Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.

А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.

Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.

И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.

Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные

и выплывут из мертвенной реки —
нетленные, бессмертные, родные.

***

Не пыль вытираю — пылинки сдуваю

с того, что люблю, перед чем трепещу.

Из этих пылинок слагаю слова я

и большего счастья себе не ищу.

Мы все в этом мире дрожим как былинки,

подвластные грозам, ветрам и волнам.

Любите, храните, сдувайте пылинки

с того, что любимо, что дорого нам!

***
Их души за нами следят
там, за небесами.
Цветы на могилах глядят
любимых глазами.
Деревья щебечут слова

родных голосами.
О, как бы летела я к вам —
морями, лесами…

***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего

на деревянных крестах.

Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.

Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,

сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.

 

Из цикла «Правда и ложь»

***
Без сучка и задоринки гладкая ложь,
равнодушия сытый и глянцевый нолик.
Всё округло и залакированно сплошь.
Их ничем не зацепишь, ничем не возьмёшь.
Крутит жизнь без конца этот розовый ролик.

Так привычен, наезжен ровнёхонький путь.
Как боитесь прервать этот замкнутый круг вы!
Но откроет, прочтёт ли когда кто-нибудь
заскорузлую нежность, щемящую суть
и любви угловатой корявые буквы?

***
Слишком много правды — это больно.
Я устала от её лица.
От её речей остроугольных,
от её тернового венца.

Пальцы ослабели и разжаться
могут от холодного свинца.
Хоть немного лжи — чтоб подержаться.
Чтобы продержаться до конца.

***
А если чуточку совру,
прикинусь вещею гуру,
, а если я сфальшивлю раз,
кто догадается из вас?

Но это видят облака,
хотя глядят издалека.
И это чувствует луна,
читая строчки из окна.

 

Из цикла «Напоследок»

***
А эта боль даётся напоследок,
чтоб было легче нам оставить мир

и в нём судьбы своей застывший слепок,
огнём искристым вспыхнувшей на миг.

Чтоб смерть была не горем отлученья,
не клоком, выдираемым из жил,
а облаком нездешнего свеченья
и облегченья, что уже не жив.

***
И мысль от смерти отвлеку
А. Кушнер

Дышать запретной тьмою вполдуши,
чтоб не понять чуть большего, чем нужно, —
как призраки шевелятся в тиши,
и бездна разевает рот радушно.

Грядущее, попозже, не теперь!

Дверь-западня. Моё дыханье часто.
Во мгле таится будущего зверь
и выжидает рокового часа.

Оно ещё не видимо уму,
но покрывает тело липкой дрожью.
О, не спугни неведомую тьму.
Ходи, дыши и думай осторожно.

***

Как завести мне свой волчок,
чтоб он жужжал и жил,
когда б уже застыл зрачок
и кровь ушла из жил?

Как превзойти в звучанье нот
себя саму суметь,
когда окончится завод
и обыграет смерть?

Как скорость наивысших сфер
задать своей юле,
чтобы хоть две минуты сверх
крутиться на земле?

***
Я вырвусь за эти страницы
ещё не написанных книг,
за эти тиски и границы
режимов, орбит и вериг,
из ряски, не ведавшей риска,
в миры беззаконных комет,
куда мне и ныне, и присно
ни хода, ни выхода нет.

***
Мир — театр, люди — актёры

В. Шекспир

Пьеро имеет вид комический,
но грех смеяться над слезами.
Мир — как театр анатомический,

где каждый в смертной позе замер.

Актёр — паяц, ему прощается.
Глаза б на сцену не глядели…
О, он не вешалкой кончается —
самоповешеньем на деле.

Разрыв аорты, гибель замертво.
Театр обернётся моргом.

Ну, а пока не спущен занавес —
гляди, гляди на них с восторгом.

***

Мой бедный мальчик, сам не свой,

с лицом невидящего Кая,

меня не слышит, вой не вой,

меж нами стужа вековая.

Но жизни трепетную треть,

как свечку, заслоня от ветра,

бреду к тебе, чтоб отогреть,

припав заплаканною Гердой.

И мне из вечной мерзлоты

сквозь сон, беспамятство и детство

проступят прежние черты,

прошепчут губы: наконец-то.

Благодарю тебя, мой друг,

за всё, что было так прекрасно,

за то, что в мире зим и вьюг

любила я не понапрасну,

за три десятка лет с тобой

неостужаемого пыла,

за жизнь и слёзы, свет и боль,

за то, что было так, как было.

***

Жизнь держит на коротком поводке.

На длинном я могла б не удержаться.

Руке, что не лежит в другой руке,

легко слабеть и в холоде разжаться.

Плечом к плечу под стареньким зонтом,

под абажуром, небосводом синим,

мы будем жить и не тужить о том,

что поводок у жизни так недлинен…

 

Из цикла «Незабвенное»

***
На шкатулке овечка с отбитым ушком,
к её боку ягнёнок прижался тишком.
Это мама и я, это наша семья.
Возвращаюсь к тебе я из небытия.

Наша комната, где веселились с тобой,
где потом поселились болезни и боль.
Только ноша своя не была тяжела,
ты живая и тёплая рядом жила.

Расцвели васильки у тебя на груди…
Память, мучь меня, плачь, береди, укради!
Я стою над могилой родной, не дыша,
и гляжу, как твоя расцветает душа.

Помогаешь, когда сорняки я полю,
лепестками ромашек мне шепчешь: люблю.
А когда возвращалась в обеденный зной,
ты держала мне облако над головой.

И хотя обитаешь в далёком краю,
ты приходишь ночами по душу мою.
Я тебя узнаю в каждой ветке в окне
и встречаю всем лучшим, что есть в глубине.

Вот стоит моя мама — ко мне не дойти, —
обернувшись акацией на пути,
и шумит надо мной, как родимая речь,
умоляет услышать её и сберечь.

Если буду серёжки её целовать,
может быть, мне удастся расколдовать.
Мама, ты лепесток мне в ладонь положи,
петушиное слово своё подскажи…

Только знаю, что встретимся мы сквозь года
в озарённом Нигде, в золотом Никогда.
Я прижмусь к тебе снова, замру на груди…
Продолжение следует. Всё впереди.