Дуэль на молотках

Больной изумруд

 

нельзя войти в одну и ту же реку дважды,
но ты входишь — каждое лето,
как нож в масло.
ссутулишься загорелый, мускулистый.
даже если жизнь тебе снится –
бабочка на носу спящего китайца Ци-Зинь —
лето возвратится оранжевым бумерангом,
вместо Наташи будет Ира.
вместо теплого пива — янтарный яблочный сок.
в реку жизни вообще нельзя войти
ни чтобы поплавать, ни чтобы помочиться —
ни разу иначе.
жизнь не пускает нас дальше прихожей.

 

земной свой пусть прогрыз до сердцевины —
наткнулся на базальт. мне не прогрызть эту суть,
в титановом платье танцует
истина.
и что прожитые годы?
поломанные сверла.
а родинка возле виска
дразнит,
и так же неприступны крепости рассвета.
ты стучишься, стучишься о жизнь головой.
сердцем.
откройте! но с той стороны — тишина

 

жизнь жизнь жизнь. жирафы бьются головами,
вертикальная дуэль на молотках,
на морковных кувалдах.
может я еще прошибу прозрачные перегородки
реальности. стеклянные лабиринты.
интуиция. слово. характер., но
можно войти в одну и ту же реку вдвоем,
и она унесет нас,
еще не обросших плотью: вот мы в животе
средневековья, два облачка Каспера,
а здесь — помнишь, Клео,
как мы дразнили змей и желто-мутный рассвет
поднимался над Нилом: желтовато-зеленый
больной изумруд дрожал
в ореоле ревущих быков,
исходил ознобом… здесь нет крокодилов,
здесь никого нет, любимая, кто бы мог укусить.
пойдем со мной.

***

одиночество — остров святой Елены
без Елены, без святой, но какой-нибудь.
ты так и не научился быть таким, как все.
мускулистый загорелый гений.
ерошишь вилами волосы сена на заднем дворе.
и волоокая корова заворожливо пялится на тебя,
сует морду сквозь канаты деревянного ринга.
ты теряешься в муаровом водовороте
вечерения, комаров и нагретой пыли,
скорлупы, скошенной травы и помета,
ты уже не боишься человеческой тишины —
молчания среди себе неподобных,
громадного заминированного рояля.
и плывут над тобой облаков белые клавиши,
и ребенок от тихой скуки
закрашивает клавиши фломастерами:
розовым, оранжевым, красно-алым.
закат.

 

закат.
ты закрываешь глаза, а когда разнеживаешь
легчайший конверт нового дня —
серая тьма уже рассосалась за щекой окна,
расползлись по углам
сиреневые младенцы с мотыльками.
и тихий рассвет надевает лучистые черепки
на благоухающие мозжечки ириса.
сонная пчела, точно черно-рыжий
Карлсон в меховой безрукавке,
собирает недописанные поэмы запахов
из веерообразно
распахнутых окон бутонов.
не оставляйте письма на столе.
не выключайте свет в конце туннеля,
вам еще возвращаться с острова Елены
по своим же фосфоресцирующим следам.
во время отливов синего,
серо-мраморного, бельмовидного
монументального моря судьбы…

 

* * *

Ее душа расположена где-то снаружи,
как душа водопада или виноградной лозы.
Хищная большеглазая суть
завтракающей на лету стрекозы.
Я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов
за дьявольское сокровище.
Изучал зеленый планетарий в ее глазах,
дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой.
Любовался паучьими ресницами
и вспоминал кляссеры с марками
мелкозубчатыми.
Не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но
я схватил вязальный крючок и распустил ее —
дернул зазубриной за вену на запястье,
криво расползалась плоть — бледное покрывало,
зацепилось узлом за край некрашеной губы.
И что же осталось?
Клеймо на затылке каждой мысли о ней,
как на больничных наволочках,
даже если мысль совсем не о…

Клеймо излучало тепло.
В полнолуние я сижу голый и потный на простыне,
обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,
похож на сырой картофель в граненых срезах,
пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство
шелковый новый мир, паутину мечты,
где мы снова будем вместе.
Она будет учить испанский, а я — отбрасывать хвосты,
прогуливаться на поводках нежности,
а по вечерам лениво играть с темными пятнами,
вырезанными из тигриных шкур,
разложенных на письменном столе…
Как мне найти тебя, Ева,
если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?
И я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,
в надежде когда-нибудь собрать целое,
восходящее на остром звуке «ре».
Ребро, Рембрандт, ре-диез.

 

Созвездие Сталина

 

я так больше не могу.
лес-оборотень принимает душ
из расплавленного свинца.
здесь, среди сырых дождей, в октябре
веснушчатые демоны
играют на голубых костях,
на трамвайных нервах.
и ветка вишни дрожит, дрожа,
острием ножа отбивает жесть, дробь
между растопыренными пальцами
подоконника.
жизнь, неужели такое бывает?
вертится точное слово на языке
как фигуристка на льду, но нет,
не вспомнил, лишь ледяная стружка…
миллионы мозгов-моллюсков
рождают уродливо-прекрасные
жемчужины миров.
планета Apple со следами укусов.
в громадное райское яблоко вцепилось
множество челюстей.
мигают рыла, морды, пасти, жвалы.
сочно чавкают, сопят, потеют и плюют.
текут перламутровые слюни облаков.
на JavaScript шпарят дожди.
подожди.
человек еще не приготовлен
в духовке эпохи.
разум — приправа, инопланетный перец.
возьми правей,
подальше отползи от сердца, от колодца с ураном.
просто люби. обними детей перед бураном,
поцелуй.
и — ты в домике. накрой собой
продрогшего щенка.
детям пора возвращаться домой
через лес, который уже не лес, а монстр.
и мне лень быть. мне лень
быть человеком.
кто-то заливает в меня смерть,
сыплет сахарный песок в бензобак
Боинга.
кому-то выгодно, чтобы я замер. остановился.
зарос снами, как олень — тринадцатью рогами,
застрелен в лоб вишневой косточкой, в упор.
но тянется комнатный лес людей –
до самого потолка.
до созвездия Сталина.

 

* * *

 

Действительность —
мускулистый карлик-шизофреник
в красных плавках,
он гуляет по ночному пляжу
и ломает песчаные замки и горки,
опрокидывает урны с мусором,
мочится на забытое полотенце.
Или есть образ круче,
действительность — танк,
тяжелый, как сапог с кровью.
Танк ползет напролом
сквозь стеклянный лес
наших мечтаний и ожиданий —
лес, звенящий
от тонких переломов;
в лесу нет зверей, лишь красные птички
размером с язык
перелетают с прозрачной ветки на ветку
(капсулы яда зашиты под клювом,
чтобы вовремя разгрызть
и не достаться никому).

 

* * *

 

Невозможно постичь полнолуние.
Полнолуние — жёлтый пёс перебегает дорогу,
и в пасти его что-то сверкнуло, возможно, блеск
повернувшего такси — свет звезды,
всасываемый чёрной дырой переулка,
и я слышу, как рвутся фотоны, связки.
А может, это осколок разбитой бутылки, мечтающий о горле,
или реклама машинного масла — навоз в алмазах.
Всё равно. Эту ночь, эту нечисть не понять, не постичь.
Можешь выдавить, проколоть фиолетовый флюс
ветряной дождливой ночи, открыв окно,
и глотнуть жадной животрепещущей тьмы.
Небо гадким нетопырем висит вниз головой.
И я вспоминаю стихи Ходасевича про самоубийцу.