Снег в моей голове
В голове моей падает, падает снег.
Стоит ею встряхнуть — и в хрустальных пределах
загораются солнца сиянием белым
и кружат, и кружат между сомкнутых век
над лубочными крышами прусских домов,
над корицей дорог в рыхлой сахарной пудре,
растворяются в ярком озоновом утре,
закрывая сезон бесконечных штормов
и промозглой распутицы — выдох и вдох —
тихо-тихо, безвольно, бесстрастно, дремотно…
Согревают снежинки теплом подворотни.
Улыбается с неба хрустального Бог.
Ab exterioribus ad interiora
В Твоей пустыне столько лет не шли дожди. Засохли пальмы,
и «аллилуйя!» не звучит в тени невыросших маслин.
Там ослепительно темно, там в горький час исповедальный
сметает стойбища Твои испепеляющий хамсин.
Но все же радостны губам неиссушаемые слезы,
что на лишайниках блестят в истоках высохшего дня.
И так бессмысленно просты Твои пути в глазах беззвездных,
и тает в шепоте песка «веди меня, храни меня»…
Ясность
Разматывая —
виток за витком –
ставшие сердцем
галактики,
и, будто пловец,
отгоняя
мысли —
тела медуз,
разгоряченным виском
чувствовать жизнь
на практике,
терять,
ничего не теряя –
странный
и сильный искус.
И, в общем-то, все равно
(ведь нынешнее –
отражение,
рябь
на воде веков
от сквозняков ума) –
сидеть,
ощущая спиной
прогорающих
дров движение
или срываться с мостков —
ясность придет сама.
Пчелки небесные
В пенатах наших шли дожди
и толпы фермеров с капустой…
Дни начинались с лёгкой грусти,
но поджидало впереди
почти что счастье — чёткий шаг,
командный дух, стремленье к цели.
Мы так оптимистично смели,
что научились не дышать
во время кризисов и бурь,
пыльцой тим билдинговой манны
питаться, веря беспрестанно
в единство творческих натур
и бесконечность EBITDы…
Внезапно резко вечерело,
и тот, кто не окончил дело,
ждал от начальника беды —
быть не допущенным в леток,
не быть одним из многих в улье.
Иной бы тут сказал — «а хули? —
таких, как минимум, — пяток,
а то десяток во дворе».
Но коли ты пчела, не дятел,
поймёшь, что говорящий спятил,
и врежет дуба на заре,
уже не ведая пути.
И потому в пенатах наших
так много было пчёл пропавших —
бросали крылья, чтоб уйти.
Путь джедая
Валерыч страдал: шумно грыз заусенцы, скреб грязь под ногтями, хватался за сердце.
Закрытые чакры видны за версту, — носитель их будто прокисшее тесто.
Под задом Валерыча с жалобным треском кукожился пуфиком офисный стул, с экранца холодного — жестко и странно — притягивал взор василиск диаграммы, вздымая мурашки на штатных местах и шерсть поднимая на складках затылка.
Со стенки, засиженный мухами, Рильке косился с сомнением…
«Ну его нах! – раздалось внезапно в пустом кабинете. – Взгляни на себя, — лик твой больше не светел, бобслей не вставляет, либидо молчит! А помнишь, — ведь ты конспектировал Ницше, мечтал о балете и домике в Ницце, до Пасхи постился, святил куличи. Но все растерял, угождая мамоне. Стал взгляд оловянным, и сам ты, как пони, что тщится лететь под седлом скакуна…»
Валерыч вскочил, зацепив брюшком «клаву», метнулся налево, метнулся направо – вокруг ни души… Поискав письмена на стенке — для верности, буркнул: «Непруха».
Вдруг видит — на принтере жирная муха с печально-зеленым и кротким лицом. Глаза и улыбка – ну вылитый Йода. Сидит, лапки трет – воплощенье природы. «Что зенки-то вылупил? Ну-ка сальцо пойди, растряси, блудный сын падавана!»
Валерыч осклабился – папкою рваной по твари болтливой с размаху – шарах!
И сразу же в лоб ему огненным шаром: «Да ты обнаглел не по-детски, лошара!»
Валерыч воскликнул: «Да ну его нах!…»
Под вечер поскребся главбух Антиподов, – шепнуть о возросших внезапно доходах, но был удивлен — кабинет опустел: открыто окно, сквозняком подметает записку «Ушол ваевать за джыдаев» и кучку обгрызанных в спешке ногтей…
Гражданская лирика
На улицу выйду, навздев кимоно, —
цок-цок по ступенькам рассохшимся гэта —
и тут же услышу от девки сенной:
«Пошто ж ты, родимая, эдак одета?!» —
Руками всплеснет, округлив пухлый рот,
крестом осенит себя быстро в испуге.
А я с сямисеном дойду до ворот.
Промчится повозка соседская цугом,
монашек, растерянно всхлипнув, скользнет,
мальчонка прошлепает, шмыгая носом.
Спою им негромко: про листьев полет
с навершия Фудзи в продрогшую озимь,
про лунные ночи и милый Тибет.
Поймут ли? Не знаю. Но в нашем Нэйцзяне
поэт — даже больше, чем просто поэт.
«Эй, Дунька, дай квасу! Оглохла, раззява?!»
Любовь еще быть может
Ключница Марфа считала замки — этот от погреба, тот от амбара…
Сердце рыдало, рвалось на куски — барин прогнал, приблазнилась, вишь, старой.
Прежний-то был хоть на руку тяжел, не возводил на прислугу напраслин.
Жаль на Покров, голубок, отошел. Новый барашек в хозяйские ясли
споро спешит за отборным овсом. Отчие пажити топчет охота.
Статью не вышел, рябой да косой, а молодуху — куда там — охота!
Кончились светлые, добрые дни, вышли бессонные жаркие ночи —
как полыхало!…Поди, отними…Только никто отнимать не захочет —
что до отжившей, век бабий ушел. Эх, как любилось! А нынче-то что же?…
Пыльную тишь растревожил смешок — Марфа, взяв нож, поднялась. За порожек
вышла, оставив распахнутой дверь. Крыльями взмыли в оконцах сарпинки —
в мути стекольной возник алый зев зверя закатного, в дальний осинник
властно загнавшего стаю ворон. Стукнуло где-то, послышались крики,
брань и надрывный, надтреснутый вой. В рваном исподнем промчался Аника —
кучер хозяйский — сжимая портки, рыская взглядом безумным по хатам.
Стихло. Затренькали где-то сверчки. Скрипнул порожек, и мрачной Гекатой
Марфа вошла — мотылек закружил, стукнул небрежно отброшенный ножик —
села на лавку: «Ну что ж, будем жить…»
и потянулась довольною кошкой.
Продолжаясь в слабости
…………………………. Всё сущее рождено без причины,
…………………………. продолжается в слабости и умирает случайно…
…………………………………….(Жан-Поль Сартр)
Мой благородный паладин чист и беспечен, как вода.
В ладоши хлопну, – и живым он в заводь утра не войдет…
Всю ночь в пещерах жгут огни и чертят иероглиф «ай»
на нетерпеньи ягодиц, на жадном беспокойстве губ, –
а мы все пробуем на вкус ложбинки, тропки и холмы
сплетенных заживо миров, не понимая – кто есть кто,
и где пределы наготы…
Птенец настойчивый стучит
и бьется клювом в скорлупу, хранящую и сон, и явь.
И запах мускуса дрожит в горячей, влажной темноте,
и кожа плавится, как воск. Уже нет воздуха — кричать…
Он умирает, как солдат, меч уронив к моим ногам. —
Победным пурпуром горит надменный солнечный штандарт.
Я вижу свет в его глазах – лучи сквозь толщу чистых вод. –
Его уносит на восток большая мирная река,
и больше смысла нет ни в чем – ни в благородстве, ни во мне,
ни в бесконечности смертей…
А значит — время воскрешать.
О мухах и котлетах
Мы даже, может быть, остынем
и вспомним радости простые,
и в нашей выжженной пустыне
взойдут тщедушные ростки,
но нынче это нереально.
Нам слишком тесно в ареале,
где общим — только умывальник
и тот, скорее, — вопреки.
Наш мир уходит тихо в Лету.
Раздельно жарятся котлеты
и мухи врозь жужжат в рассветах,
тихонько крыльями шурша.
И мимо нас струится прана.
Мы посыпаем солью раны
и верим — поздно или рано
проснется в ком-нибудь душа.
Ночь и немного дождя
За окном стучит уютно спицами,
вяжет кружевное полотно
дождевая бабушка.
Не спится мне, я вожу кораблики из снов
по волнам из хлопка темно-синего –
нежно льнет к щеке пуховый вал.
Ночника ковровая актиния
в темноте неярко расцвела,
отгоняя Мару игломордого,
что морским коньком вплывает в сон.
Вот бы накормить злодея творогом
или, на худой конец, овсом –
съест ли, унесет ли красну девицу,
превратившись в чалого коня?…
В омуте груди так сладко дремлется
беспокойной стайке бесенят —
падаю на дно тяжелым камушком,
растворяясь в мирной глубине.
Шепчет сказки дождевая бабушка,
кружево все тоньше и длинней.