Достопримечательность

Каждую пятницу мы ездим на дачу. Дача не наша. Знакомые уехали на лето, оставили ключи, попросили присмотреть.
В воскресенье, в шестом часу вечера, возвращаемся в город. После леса асфальтовое пекло улиц особенно невыносимо.
Наш двор в это время пуст. Все, кто мог, выехал за город. Остальные попрятались в квартирах.
Только на скамейке обреченно поникла сухонькая фигурка. Это Анна Михайловна, достопримечательность нашего дома.
С Анной Михайловной мы живем на одной площадке почти двадцать лет. Так что она – часть моей жизни. Как дом, как двор, как переулок.
Когда мы переехали, я была маленькой девочкой. А она — уже и тогда старушкой. И тогда уже ее возраст внушал почтение.
А ведь «тогда» — это незапамятные времена, почти вся моя жизнь.
Я пошла жить уже по второму кругу, прохожу детство второй раз – с сыном. Уже сама начинаю стариться.
А она все такая же. Почти и не меняется.
Только недавно я вдруг заметила, что при разговоре не могу долго смотреть на ее зарастающие глаза. Что коричневая, давно неживая кожа почти закрывает зрачки. И что они тоже еле теплятся, еле пробиваются к настоящему из жуткой дали прошлого.
— От нее могилой пахнет, — с ужасом сказала какая-то девушка, прибегавшая в наш дом к своей подружке.
Когда случалось какое-нибудь торжество, общее для всего подъезда – свадьба там или проводы в армию, то все старались избежать места возле Анны Михайловны. И действительно, если сидеть с ней рядом среди общего веселья, становилось не по себе.
Но и сейчас, в вымершем дворе, ее покинутость ужасала.
— Как Вы себя чувствуете, Анна Михайловна?
— А ничего. Жарко очень.
— Да, жарко. Дождя давно не было.
— На даче вот хорошо. Все цветет. А полоть некому. Поеду скоро.
— Да прополет там кто-нибудь.
— Так вот нет, Маше уже не управиться со всем, Виктора нет. А Лена все больше под кустом, с книгами. И наши теперь не ездят туда. Толкутся в этой пыли. А то соберутся, да на озеро. А меня кто ж возьмет? Кому охота со старухой возиться.
Я благоразумно перевожу разговор на другую тему. Расспрашиваю о старушечьих новостях – как здоровье, как спите, какие книги прочитали и какие, может, принести – и тороплюсь домой. Завтра на работу, дел, как всегда, невпроворот. Да еще боюсь, спросит, откуда идем. А идем мы как раз из той Тихоновки, где находится вожделенная старушкина дача. И ездим туда каждую неделю. Могли бы прихватить ее с собой.
В прошлом году мы пару раз так и делали. Но теперь избегаем ее. Довезти-то до Тихоновки нетрудно. А дальше? Ведь не бросишь! Девяносто шесть человеку! Приходится делать крюк по жаре, по пыли, в другой конец садоводства. И это ж не раз и не два. И если бы мы хоть без ребенка ездили!
Да и не только в этом дело. Она вообще стесняла нас. Не потому что требовала внимания. Шла себе, тихонько постукивая палкой. Конечно, поговорить любила. Но кротко замолкала, как только Леша подбегал с очередной шишкой или гусеницей. И не заговаривала снова, пока не поощряли вопросом.
А дело в том, что при ней неловко было говорить и даже думать о житейских делах. Все казалось неприличной суетой. Было как-то неудобно за свою молодость. И все великолепие летнего дня выглядело неуместным – слишком уж много в нем было торжества жизни.
Приходилось приструнивать себя. Смирно шагать, чинно беседовать. Освободившись от нее, сдав невестке Маше, мы снова жили без оглядки. Но помнили, что на обратном пути – уже до самого дома – снова будет такое. Вот и старались теперь выскальзывать по пятницам незаметно.
А на их даче, действительно, хорошо. Она стоит на отшибе, в самом лесу. Участок большой – брали на двоих бабкиных сыновей. Строил только старший, Виктор Алексеевич, младший, Иван, приезжал помогать. И потом долгое время вся многочисленная семья Ивана Алексеевича (с которой Анна Михайловна и жила в нашем доме), ездила туда на выходные. Жили они дружно, и двое суток лес гудел от их голосов, звяканья посуды, визга водокачки, музыки.
Но два года назад Виктор Алексеевич умер от воспаления легких. Его жена Маша решила сдавать комнаты. И тогда семья Ивана Алексеевича перестала ездить туда. Не то, чтобы они поссорились. Если надо было помочь: починить забор, крышу, сколотить стол – заменить руки Виктора, — кто-нибудь из мужчин приезжал и делал это. Но для шумных сборищ там уже не было места. А может, немного и обиделись, — строить-то помогали, а приехать теперь некуда. Одну комнатушку, правда, Маша каждый раз оставляла для них. Но разве поместится в ней девять человек? Да еще сама Маша с дочерью Леной. И семейство Ивана Алексеевича стало ездить на озеро.
А Анну Михайловну некому стало возить на дачу.
Иногда, правда, Маша заезжала за ней. Но это случалось редко и совсем не устраивало бабку. И тогда она стала делать вылазки сама. Потихоньку, потихоньку, с остановками, с передышками добиралась до дачи.
В то лето я как раз снимала у Маши комнату.
Отдохнув с дороги часок, Анна Михайловна ставила к клумбе маленькую скамеечку и начинала полоть. Не торопясь, со вкусом.
Постепенно пестрый хаос клумбы становился затейливым узором, каким его задумывала с весны Маша, и который ей не удавалось сохранить. Она приезжала только по субботам-воскресениям. А уследить надо было за морковкой, огурцами, помидорами. Цветы могли и подождать.
Анна Михайловна ворчала на такое безобразие. У Маши взрослая дочь, и, как приезжать за розами и пионами, так Лена первая. Еще и подруг навезет. А прополоть некому. Или полить.
Старуха брала крохотную лейку, зачерпывала из бочки воду и разбрызгивала капли по грядкам.
Маша крепилась-крепилась, потом не выдерживала:
— Бабушка, да я сама все сделаю. Мне сначала огурцы полить надо.
Старуха не унималась:
— Да когда ты сделаешь! Вон пересохло все.
Маша теряла терпение и начинала злиться.
— Бабушка, ну какой прок от Вашей поливки? Покропили сверху и все. Это сейчас же высохнет… вы только зря воду из бочки расходуете! Кто мне накачает? Чем я огурцы полью? Опять горькие будут.
Бабка понимала, что нашкодила, и отступала. Продолжая бурчать, шла за дом. И принималась за клубнику.
Маша опять бежала за ней.
За домом были заброшенные грядки – их не успевали обрабатывать. Там клубника дичала, и портить было нечего.
Но Маша волновалась за старуху. Грядки на солнцепеке, станет той плохо, возись потом. И домой не доставишь – такси ведь здесь не возьмешь. А в понедельник на работу, кто сидеть с ней будет?
В те дни, когда у Маши намечались гости, она все же прихватывала Анну Михайловну из города: «Все равно забота, так заодно и бабушку свожу».
Но когда бабка наезжала еще и сама, Маша очень сердилась. Мало того, что здесь от нее были непредвиденные хлопоты, так и домой ее надо было отвозить. А жила Маша в другом конце города.
В каждый свой приезд Анна Михайловна плакала о Викторе – прошло только полгода с его смерти.
— Вон, как все цветет. Виктору жить бы и жить. Такая дача. А как меня звал сюда. «Приезжай, ты всегда будешь здесь желанным человеком». Никогда не думала, что сына переживу.
Он и жил бы еще, если б не зуб. У, эта врачиха! Молодая, прыткая! Им всем некогда. Два зуба ему вырвала! У него щеку раздуло, а она сразу – «рвать» ! Раньше доктор как? Осмотрит. «Вы знаете, что у Вас болит? Нет? А я тем более. У Вас щеку разнесло так, что и зубов не видно. Идите домой, поделайте компрессы, опухоль спадет. Тогда и поговорим». А она? Ветер только в голове. У, чтоб ей высохнуть! Я могла бы пожаловаться, могла бы отмстить. Волчий билет ей сделать. Да врачи – они все один за одного держатся. Да и что, я Виктора верну, что ли? Ничего, Бог отомстит! Вот не верят, а есть что-то, какая-то сила, которая мстит. А воспаление – это только говорят так. Он ведь от заражения крови-то умер. Никто меня больше не встречает.
Однажды по дороге на дачу ей стало плохо. Села в лесочке, ждет. Следующей электричкой Маша должна ехать. Прохожие там идут сплошным потоком. И из всего потока к ней подошла только одна женщина.
— Вы отдыхаете или Вам плохо?
— Плохо.
— У Вас что-нибудь есть с собой, какие-нибудь лекарства?
— Нет.
Дала ей валокордин и довела до дачи.
Следующей электричкой приехала Маша. Узнав о случившемся, вскинулась:
— Ну как Вы додумались! В Вашем возрасте уже дома надо сидеть! Одной нельзя ходить. Умрете где-нибудь, никто и знать не будет.
Анна Михайловна лежала на Машиной кровати и молчала.
Через два часа встала и пошла полоть.
А в следующее воскресение опять приехала.
Так и ездила все лето.
А в эту зиму стала болеть. То головокружение, то вдруг сознание потеряет, а то вроде паралич ее разбивает.
Врач, сердобольная, руками разводит: девяносто шесть человеку, что ж Вы хотите.
Соседки уже сочувственно переглядывались: «Ну, Анна Михайловна все же молодец, девяносто шесть лет продержалась, не каждому и это дано».
Но к весне бабушка встала. Сначала дальше кухни не решалась идти. А через пару недель, держась за стены, выползла и на солнышко. Соседки во дворе заохали, подхватили, помогли добраться до скамейки – старушка была совершенно бесплотной и невесомой, любой порыв ветра мог опрокинуть ее.
Там она огляделась по сторонам.
— Это ничего, что зима малоснежная. Урожай все равно будет. Морозов-то не было. Разве это морозы? Вот раньше градусов под 40 как ахнет. Да сразу по осени, на оголенную землю. Вот тогда вымерзало.
Соседки снова заохали:
— Вот человек! Ее еще и урожай интересует!
Анна Михайловна умиленно улыбалась всем сразу, чувствуя себя героем дня.
Потом снова надолго пропала в глубине их большой квартиры.
Весна ускоряла и без того сумасшедший темп жизни. Солнце неистовствовало. Вокруг дома стоял рокот и рев – сносили деревянное старье, ровняли землю, рыли котлованы для нового. Переулок на глазах менял очертания.
Наш дом был хоть и небольшим, но каменным. И, вроде, не мешал строительству. Но слухи о сносе, как и весна, будоражили всех.
Я забыла о старухе и даже не справлялась о ее здоровье.
Однажды влетела с улицы в полутемный подъезд. После яркого солнца ничего не видела, неслась по ступенькам вслепую. И вдруг, угадав впереди безмолвную фигуру и слабое шевеление, вздрогнула от безотчетного ужаса.
Потом сообразила. Анна Михайловна! Пошла по соседям. Значит, здоровая. Это ее обычный способ общения. У тех посидит, у других. Здесь ее выслушают, там она послушает.
Надолго не задерживалась, понимала, что людям не до нее. Но и совсем отказать себе в этом не могла.
С тех пор она частенько встречалась на площадке. Держась за стены, добиралась до чьей-нибудь квартиры.
Двигалась так медленно, что казалось, она просто стоит и ощупывает на стене свою тень.
Если на звонок не открывали, стояла минутку в нерешительности и брела к следующей квартире.
И всегда у нее наготове дело. Хоть многие в этом доме живут вместе почти тридцать лет, но без предлога нельзя.
— У Вас нитки розовые есть? Вот, пуговицу надо пришить, а ниток подходящих нет. – И показывает пуговку.
Или тащит сверток.
— Вот Инна Ольгердовна (соседка снизу) подарила к восьмому марта бумазею. Буду халат шить. Так хочу спросить, как Вы думаете, такая отделка сюда идет?
Или просто придет в новом фартуке, спросит: «Как?».
А то и :
— У Вас вода есть? Хотела вымыть посуду. А гляжу – только капает.
Чаще всего я быстренько отвечаю на вопрос, даю нитки или другое, что просит, и тороплюсь уходить. К врачу, в магазин – хватаюсь за первое, что придет в голову. А то ведь просидим в комнате и не выведу Лешу на воздух. А там весна, ручьи, солнце!
Но если старушка попадет в такой момент, что идти некуда или работа тихая – гладить, шить – мы просиживаем и час, и другой.
Тогда я дольше рассматриваю новую кофточку («валялась тряпка, выбросить хотели, а я вот сшила себе»), восхищаюсь старинными пуговицами и шитьем (которые ничем не отличаются от современных – только шитье пожелтело, а пуговицы потрескались). Мы говорим о нарядах. Она вспоминает:
— Тогда разве так одевались? Это теперь так. Лишь бы что наденут и ладно. А раньше – если похороны – тут же наряд заказывали. Конечно, те, кто побогаче. И чтоб все было: и платье, и вуаль, и шляпка, и туфли. А креп какой был!
Я уже давно знаю все это наизусть. Как и то, что она работала швеей у знаменитой портнихи, что у них шила графиня такая-то, к которой Анна Михайловна ездила с примерками – как и многое другое.
Но опять охаю и удивляюсь, таращу восхищенные глаза и расспрашиваю дальше.
Но сейчас бабушке и самой не до этого.
Она уже не бурчит на Захаровну, жену Ивана Алексеевича. Не сетует на то, что Инна отбивает одного кавалера за другим, а сама все сидит в девках. Даже не восхищается любимой внучкой Эллой, которая и умница, и добрая, и жить умеет, и дети у нее золотые.
Сейчас ей надо поделиться главным.
А главное – это Зойка. Жена младшего внука.
Зойкин норов я знаю – мы вместе пасем во дворе наших детей. Она красивая и неглупая. Но злющая!
Не пропустит ни одного прохожего, если что-то в его внешности было не в ее духе.
— Индюк! Брюхо наел, щеки со спины видать, ни на кого не смотрит!
Или:
— Ишь! Модница! Уже длинного никто не шьет, а она вырядилась!
— Может, она старое донашивает. У нас с тобой тоже пальто длинные.
— Да нет, у нее не старое. Вон, как выпендривается!
Соседей тоже не обойдет вниманием:
— Ненавижу! Это старое чучело с совиными глазами вечно суется не в свое дело. Вечно он больше всех знает. Вчера стал спорить со мной, что деревья мажут известкой только для красоты. Ну что ты этому дураку скажешь?
— Во! Софочка с базара идет. Нагрузилась. Сейчас будет запихивать все это своему Сергуне. А Сергуня разъелся, как боров, бегать и то лень. Чтоб мальчишка в пять лет таким жирным был!
Не щадит Зойка и родственников. Свекровь увидит:
— Захаровна ковыляет. Еле дышит, а сейчас за Иника все делать будет. А эта кобыла здоровенная намоется, начистится, накрасится и на свидание побежит.
Захаровне, да и Ивану Алексеевичу, не задумываясь, брякнет при всех:
— А не Ваше это дело. Не суйтесь, куда не просят.
Те изменятся в лице, но снесут молча. Хранят мир в семье и счастье сына.
А она огреет, как вожжой, и пойдет, не оглянувшись.
Вот и не вспоминает теперь Анна Михайловна былое, а все сворачивает на Зойку.
— А Зойка сказала, что я Захаровну проклинала, желала, чтоб ее скрючило. Ну разве я буду проклинать? Она ведь и так еле ползает, ноги больные. Подумайте только. Разве я могу?
Она повторяет это мне раз пятый.
Я пытаюсь перейти на более нейтральные темы. Но ей нужна только эта.
— А сколько посуды перебила? Свою, небось, держит в шкафу, копит на потом. А нашу все дает и дает Оле. Оле три года, конечно, не удержит. Сколько чашек пропало! Дает ей, что ни запросит. А та криком всего добивается. Укради, а дай. С пеленок потакают.
Раньше не так было. Я уж такое помню… Одна моя знакомая служила нянькой у графов Закржевских. Там три няньки, пять служанок. И то: закричит ребенок, графиня к нему подойдет, руку в конверт сунет, сухо. На часы посмотрит – кормить не пора? Если не пора – руку уберет: «Нех кшычыць. То его праца». Она полькой была. «То его праца». А оля чуть закряхтит, ее десять рук подхватывают. А как графиня кормила? Подойдет, на колени станет перед ребеночком и тогда уже грудь дает. На руки не брала, чтоб к рукам не приучать.
Так нет, Зойка ведь самая умная. Или пришла к ней подруга с девочкой. Девочка — как Оля. Дали им терки, а сами языками молотят. Я забрать хотела: мало ли – драться начнут, кожу сотрут, ударят друг друга. Так нет, «не лезьте». Я ведь из ума выжила.
И все ругается. Говорит, что я всем давно надоела, что соседи меня ненавидят… Сколько лет живу с вами, ни от кого дурного слова не слышала, а тут говорит «ненавидят». Оскорбляет по-всякому. Говорит, что хожу вот по соседям, оговариваю всех. Что делать? Терплю.
Она тяжело вздохнула.
— Я такая одинокая. Один Бог знает.
И добавила:
— Хоть говорят, что нет Бога, а я верю, что-то такое есть. Сила какая-то. И зло всегда наказывается. Володе я так и сказала: тебя слезы детские утопили.
Эту историю я слышала только раз и с трудом вспоминаю, что Володя — ее первый муж. Бросил ее с двумя сыновьями – ушел на войну и не вернулся. Десять лет прошло. Она уже схоронила второго мужа. А потом соседка-землемерша увидела его где-то. Сказала Анне Михайловне. Та не поверила. Поехала искать.
Нашла.
Володя был несчастлив – его обокрала любовница и сбежала с другим.
Он спился и буквально – умер под забором.
— Там и Зойка. Тоже получит свое, — неистовствовала Анна Михайловна.

Кончался март. Припекало здорово. Во всем переулке снег превратился в грязное месиво. Развороченная земля исключала ручьи и прочую лирику. Только в глухих углах двора снег оставался похожим на себя. Оттуда вызванивали тонкие струйки. Детишки прорыли каналы и сделали себе приличный ручей. Основное русло проходило как раз возле скамейки, так что они все время толклись рядом с сидящими. Нынче взрослые частенько застревали на скамейке – волнующая тема «снесут или нет?» надолго удерживала их там.
Анна Михайловна тоже все чаще стала выползать на солнышко. По- прежнему ощупью, не доверяя даже своей палке, стараясь держаться поближе к стене.
Соседи сердечно приветствовали, участливо расспрашивали о здоровье, заботливо провожали до скамейки и – расходились. Детвора не обращала на нее внимания. Деловитые мальчишки даже не реагировали на ее полузаискивающее: «Это у вас кораблики, да?».
И она замирала, сложив руки на палку.
А соседи, как весенний ручей, смыкающий свои струйки за кряжистым камнем, вскоре вновь собирались где-нибудь в другом месте.